Лёгохонькое тепло

Всё же у каждого, самого никчёмного, незаметного и незначительного человечишки есть тот самый момент, который его сделал таким, каков он есть. Вообще их много, каждый миг и есть все те моменты, определяющие становление личности. Упал человек в детстве – испугался – развилась осторожность. Вырос, теперь у него дома не найдёшь острых углов или опасных предметов. Вот именно в тот момент падения и создался данный человек. Если осторожность ведёт его по жизни, если он всегда боится и за всем следит, то совершенно неважно кем он был до падения, он появился только из-за того случая. День падения и есть его день рождения. А сутки мучений с криками, потом, фекалиями, разрывом влагалища, как результат девятимесячного ухода и заботы с мочеиспусканием, голодом, бессонницей и стрессами, это праздник только родителей.

Хотя не понятно, что тут праздновать? Человек мучился, страдал, подавлял себя, заботясь о созревании плода. Это радость, оттого что всё кончилось? Тогда не нужно было начинать, если всё было только для того, чтобы всё кончилось. Может, тогда радуемся тому, что из этого вышло? Человек. Ну, хотя бы физически. Чем не радость? Теперь нужно довести его до ума. Заканчивает школу. Радость? Почему нет? Он отлично учился, имел успехи и заслуги, старался, даже гордость. Диплом – радость. Ну, предположим, что принцип ясен, и мы радуемся, как озабоченный спортсмен на финише. Ведь за победой над остальными бегут последние эгоисты. А конченые отморозки бегут за победой над собой и за расширением человеческих возможностей. Вот и мы думаем о пройденном пути и радуемся ему. Правильно? Радуемся, как хорошо учился отрок в университете, как продвинул фирму на работе. Свадьбы, юбилеи, награды и т. д.

Всё это обобщает, все мелкие отрезки жизни объединяет один, общий финал – смерть. Она как ещё одни роды или выпускной, но только человек, оставшийся и следящий за жизнью первого, почему-то не радуется за усопшего. В самый праздничный для него день, в самый яркий и радостный, бурный и незабываемый день мы грустим. Почему?

Отчего не грустили, а радовались, когда он наконец-то доделал ту поделку или добежал полосу препятствий? Он же точно так же больше не мог заново сделать то, что уже сделал. Он мог повторить, но это было бы не так, как в первый раз. Он уже утратил этот девственный шанс, но никто не горевал за утрату. Что не так-то? Как это работает?

Допустим я, как обычно, где-то ошибся, продолжим. Человеку в день рождения положено дарить подарок. Что же это будет там за сюрприз? – Тайна окутывает нас! Мы радуемся и в нетерпении от предвкушения. Человек, дарующий вам подарок, сам очень волнуется. Он тщательно выбирал этот подарок, предполагая, что вещь вам понравится. Он знал, что без подарка не может явиться. Он не имеет права радоваться за то, что вы есть и не давать ничего взамен. Нам, конечно, было бы приятней, если бы человек всегда относился к нам с почтением, а не в один отведённый день, но мы всё равно рады. Нам же готовили подарок, эта вещь именно для нас. Правда, за что нам подарок? Допустим, за то, что мы есть. Разве существования наши, взаимоотношения договорные? Это какой-то ультиматум и мы обязаны за такие вещи платить? Если нет, тогда почему это делается не спонтанно от собственной инициативы, а приурочено к определённой дате? Таким образом, подарок становится вынужденным.

Но именинник не подаёт виду. Человек открывает подарок и, казалось бы, искренне радуется содержимому. Если именинник рад, что ему дают то, что он хотел, хотя сам ранее не приобретал этого, получается, либо он не знал о данном предмете, либо не решался им овладеть. Мы хотим, чтобы за нами ухаживали? Чтобы нашей жизнью управляли, чтобы всё решали за нас? Чтобы деньги, которые могли бы пойти на ещё месяц жизни, кто-то у нас взял и прожёг на минутную для нас радость? Почему мы сами не брали и не покупали то, что нам действительно нужно? Может оттого что это нам не нужно действительно. Потому что мы выбираем месяц жизни на рисе с курицей, а не день на тирамису. И темнее менее месяц жизни на неприятном не доставляет нам столько радости, сколько сладкий минутный десерт.

Мы не умеем видеть радость в долгом, слабом и продолжительном. Большее, но менее заметное, испачкано также и неприятными вещами. Особенно если оно не воздействует на жизнь внезапно, а понемногу её подправляет. И всё, что есть в ней приятного, подавляется неприятным надоевшим бытом. Хотя ударь это продолжительное одним разом, впечатление от него было бы невообразимо ярко.

Равносильно с этим, подарок может быть неприятным и ненужным. Именинника может это совершенно не волновать, если главное наличие внимания. Но тогда у человека будут скапливаться ненужности, которые могли бы пойти на благие дела. Допустим, можно было бы подарок предоставить в денежной валюте, а не надеяться попасть в точку с закрытыми глазами. Тогда именинник бы сам мог взять себе то, что он хочет и что ему действительно нужно.

Теперь же, когда неприятный подарок уже сделан и именинник скажет правду, что подарок ему не нравится и не нужен, и что теперь ему придётся тратить своё время на продажу подарка, то подаривший человек, оскорбится правдой. Он же тратил силы, он надеялся. Его жалостный вид обязан заставить именинника полюбить подарок. Необходимо обрадоваться и соврать! Ведь это всего лишь вещь, зачем из-за неё ссориться? (Примечание: данное правило не работает в обратную сторону. Работает только к тому, кто первый его вспомнил).

День рождение девочки проходил с конфетами в школе, тортом на бабушкиной работе и пьяным отцом дома. Вернувшись раньше с работы под градусом, он не крушил и ломал всё вокруг, а только заинтересованней осматривал окружающих. Расспрашивал дочку о рисунках, школьных успехах. Придумывал конкурсы и весёлые игры. Маргарита поддалась бы и сблизилась, если бы не настороженная бабушка, заграждающая внучку. Старушка знала, если позволить отцу понравиться девочке, она будет впредь желать повторения. Это было бы неплохо, если бы мужчина в остальные дни не думал о своих сожителях как о ноше.

Вот она его сама и заговаривала. Водила девочку, то в ванную, по нескольку раз домывая ей руки, то в кровать раньше времени укладывала. Нужно было сделать всё, лишь бы он отвлёкся. Заканчивалось тем, что девочке приходилось несколько часов созерцать узоры на обоях, подслушивая кухонные разговоры.

– Нет, ну ты думала когда-нибудь, вот, как бы было, если бы весь мир скинулся всего лишь по рублю. Да даже и не весь мир, а хотя бы те, которые могут. Да если и просто город наш. Да половина их или десятина? Нетяжело же отдать всего лишь, понижающийся с каждым днём на валютном рынке, рубль. Им крупинка, ничтоженка, то, что прожигают в секунду. Что попросту теряют, а тебе жизнь жить! – Отец тогда долго докапывался до бабушки. – Не думала ли ты об этом, скажи?

– Я тридцать пятый год работаю и всегда думаю только об одном: как бы где подхалтурить. А это халява какая-то.

Как и этот, девочка не понимала и остальные разговоры. Где-то были слова непонятные, где-то смысл или причина выстроения понятных слов. Но противоборствующие стороны девочка уже определяла. Отец говорил о прожигании жизни, о никчёмности и жалости всемирного поклонения деньгам. Бабушка же утверждала, что главное – работа. Только работая можно себя обеспечить, а не такими разговорами. Если есть ребёнок, нужны средства для его развития. Она всегда всё делала для родителей, потом для сына, теперь для внучки. Первые две попытки канули, но на девочку ещё надежда есть. Странный у неё эгоизм, семейческий.

Девочка давно бы уже заснула, если бы оба этих человека через каждое слово не вставляли нечто раздирающее изнутри. То, что выделялось, что произносилось всеми, не сговариваясь одинаково, с одной целью – доставить ей как можно больше отвращения.

– Рииииии – тааааааа… – Вытягивала каждый день, а сейчас на работе, старушка.

– Ну чего бабушка?

– Риии-тааа, – как можно медленней произносила бабушка, – не снимай тапки, Риии-тааа.

– Да разве похоже, что я их снимаю? – Быстро, ещё не выговаривая все буквы, кричала Марго. – Я сижу в них и никогда и не думала их снимать! Почему ты вдруг про них заговорила? Откуда ты это придумала?

– Поскользнешься, Риииииии-таааа, иииии…

– Да не поскользнусь я!

– …иии расшибёшься.

Да, кстати, так бабушка и умерла. Она поскользнулась на том же кафеле и расшибла затылок. Были в тот момент на ней тапки или нет, понять уже невозможно. Марго тогда училась в начальных классах, она пришла после школы на работу, и ей всё рассказали. Тело уже увезли. Тётки со всех сторон налетали на девочку, обмачивая ей шиворот своими солёными слезами. Что делать в таких ситуациях или как реагировать, она не знала. Девочку посадили за её столик, и она стала делать домашнюю работу. Через несколько часов приехал отец. Его раздутые красные веки свисали в два слоя. Он зашёл и сказал:

– Собирайся.

Марго собрала вещи, и они поехали. Первый раз она находилась с ним наедине. Отец сидел у запотевшего окна троллейбуса, не выходя из прострации. Девочка что-то подковыривала пальчиком на лямке рюкзака, но всё время следила за отцом. Прежде так долго она всматривалась в его лицо только на фотографиях. Брови были насуплены. Челюсти сильно сдавлены, и верхние уголки губ нависали над нижними. Маргарита прятала свой взгляд при каждом малейшем движении отца. Он не должен был знать, что ей интересно смотреть на него. И что же могло быть там интересного, – после думала Марго? Какой-то мужик, ничем не отличавшийся ни от кого другого. От бабушки, от воспитательниц, учителя, даже от соседок веяло каким-то теплом. Но он, хоть и с покрывшимся красными пятнами разгоряченным лицом, разносил только холод. Мужчина сидел подобно нерушимому камню, размышляющему как бы ни содрогнуться вновь.

На выходах, поворотах и заходах он лишь едва заметно дёргал головой вверх, как бы давая команду дочери. Но она не видела этих знаков и делала всё сама. Вошли домой, Марго села на тумбочку, где ей всегда помогала раздеваться бабушка. Отец скинул ботинки и замер, смотря на дочь. Марго, недолго думая, сама принялась стягивать туго затянутые сапоги. Получалось у неё это не охотно, с зацепами, но получалось. «С первой проблемой разобрались», – кивнул себе отец и пошёл на кухню. Он, открыв холодильник, осмотрел пустые полки и понюхал содержимое редких кастрюль. Тут девочка прошла, наклонившись под холодильной дверью, и залезла в нижний выдвижной лоток. Она вытащила пару целлофановых свёртков и выложила на стол. Потом достала большую кастрюлю и поставила на плиту.

– Колбаса заканчивается. – Как бы себе проговорила Марго. – Бабушка покупает колбасу.

Верхняя губа отца опять непроизвольно поднялась. Он закрыл за девочкой холодильник, прильнув к стене и наблюдая за каждым её движением.

– Мы готовим борщ по средам, – она достала хлеб и спички, – и бутерброды, чтобы… Папе… Делать.

– Ты с плитой умеешь управляться? – Низким хрипящим голосом выговорил он. Марго подняла глаза, но на него не посмела повернуться.

– Зажечь, повернуть, чуть-чуть подержать. – Газ начал нагревать кастрюлю.

Дверь в квартиру распахнулась, и пухлая женщина влетела в слезах.

– Федя! Федя! Федечка! – Она задыхалась и тряслась. Отец шагнул к ней на встречу и попался в объятья. – Федечка… Наденька… На, – она захлёбывалась, – На-Надя, Наденька! – Отец посадил женщину на стул и сдерживал её руки. – На-адя, Федя! – Когда Марго включила газ, то газовая плита у соседки перестала урчать \/ вовсе потухла. Так женщина понимала, что хозяева дома. Всегда она после таких моментов прибегала на разговоры и чаепития. – Федя, Федя! А, Рита, Рита? Ритушка! – Она вновь залилась слезами, ещё долго вытягивая страдальческий «ааа».

В школу Марго всегда ходила сама, так как работа бабушки была в другой стороне. Обедала теперь не у бабушки, а также в школе. Приходила домой, и её обязательно навещала соседка, каждый раз требуя, чтобы девочка заходила и сама сообщала о своём приходе. Девочка делала домашнюю работу, всё больше отвлекаясь на телевизор. К вечеру готовила ужин на несколько дней вперёд. Собирала паёк и папе на работу. Прибиралась в доме. Мыла полы. Пылесосила. Стирала вещи. Купалась, заливая пол. Вытирала всё. И засыпала.

Важно было делать всё правильно. Как, если бы бабушка всё ещё была рядом. Нельзя было её подвести. Всё, что делала бабушка, не вело ни к чему плохому. Не было никаких внезапностей и неожиданностей в жизнедеятельности. И чтобы не произошло никаких проблем, с которыми Марго бы не справилась самостоятельно, нужно было всё делать безошибочно.

Иногда из школы она неосознанно проходила мимо дома и шла ещё несколько домов в сторону бабушкиной работы. Инстинктивно делала мультфильмы тише в обед, когда раньше бабушка отдыхала. В разговорах об умершей окончания глаголов произносила всё ещё в настоящем времени, а не в прошлом. Хотя об отце всегда говорила в прошлом времени. Марго теперь заставляла себя делать то, что раньше приходилось заставлять её делать. И все размышления и самоутверждения шёпотом озвучивались под нос. Она себя разным бубнением как бы оправдывала. Всё равно, если бы бабушка сама говорила эти слова на ухо.

В голове рождалась мысль: Я же могу взять две конфетки, а не одну как всегда разрешала бабушка. – Две это много. – Тут же едва слышно пробалтывала Марго. — Но мне же в школе по две иногда доставалось, и ничего не было. – Сегодня две возьму, завтра три, захочется ещё. – На этом она закрывала холодильник.

Отец заходил также поздно ночью, но теперь и к ней в комнату. В независимости от времени он включал свет и осматривал квартиру. Он не велел ей ничего из прибранного \/ приготовленного делать. Большинство её занятий по дому не нужно было вообще выполнять, но девочка продолжала. Отец опять шёл спать на кухню, но перед уходом иногда задерживался, оставляя взгляд на растущем изо дня в день комке в углу кровати.

Марго больше не ждала его прихода, а ждала ухода. Теперь в её распоряжении были две подушки. Одна под голову, вторая сверху. Ноги поджимались, и всё тело укутывалось толстым пуховым одеялом. В независимости лето за окном или зима. Лицо утыкалось в щель между кроватью и стеной, чтобы был доступ воздуха. Оттуда всегда веяло прохладой. Сквозь слои пуха звук окружения занижался, а что-то тяжёлое на голове приятно прижимало. Одеяло закрывало от того, что сзади. А стена перед глазами оберегала от того, что спереди. Также важно было видеть уголки подушек, окружающих лицо. Тогда создавалось ощущение пещеры. Как будто она не в этом мире, а где-то там, далеко. Её никто и ничто не видит. Ей ничто не навредит. Эта пещера её оберегает. Она только наблюдает за миром, никого не трогая, никому не мешая. Вы сами по себе, а я сама по себе. Лишь бы не мешать. – Только так Марго чувствовала себя в хоть какой-нибудь защите.

Узнать о таком эффекте и феномене как «нормальные» мама \/ папа, Марго могла только от окружающих. Сначала интерпретацией была та же самая бабушка, но моложе. Потом в глазах одноклассников Маргарита видела маму как нечто более строгое, что следит и ругает. Дети постоянно ссылались на фразу – Да вы что, меня мама убьёт, если я так сделаю. Окружающих ребят не заботило, нужно было им это делать или нет, можно это делать или был ли в этом какой-либо смысл. Главным для них был факт угрозы.

– Домашнюю работу пойдём делать в библиотеку? – Однажды спросила Марго одноклассницу.

– Мне не нужно, у меня мама уехала, а папа не проверяет. – Ответила хвастливо та, а Марго не могла понять, зачем мамам домашняя работа дочерей и шла одна её делать.

Родителями угрожали учителя, на родителей равнялись, они разрешали, запрещали, снисходили, одаривали, карали. Родители были тем самым божеством и матерью природой, о величестве которого говорила бабушка. Но потом наступал момент, когда мама \/ папа представлялись в глазах подростков совсем иными. Одни служили лучшими подругами и представлялись наставниками, а другие существовали отрешённо, не понимая детей, споря и ругая. Но и те, и другие заменяли самостоятельность. Где бы ты ни был, что бы ни произошло, к ним можно было прийти, и они знали что делать. Они давали совет, они помогали. Этого Маргарите и не хватало.

Она брала знания из книжек, из фильмов, сериалов, журналов или слухов. Она видела представленные факты в действии, понимала и принцип, и логику. Не хватало только подтверждения кого-то близкого. Чтобы такой же человек, как и она или тот, кому она доверяет, сказал: «да, делай так»; или «нет, не делай». Даже и «не знаю» было бы ответом. С ним можно было бы поразмышлять. Даже, если бы он и молчал и своих мыслей совсем не внёс в разговор, а всё решила бы Марго сама, то девочка всё же думала бы, что этот человек помог ей.

После школы дети разбегались по секциям или гостям. В первый день у одного друга несколько ребят сидели и играли, в другой день у следующего. Марго поначалу тоже приглашали, но быстро прекратили, так как она всегда отказывалась. Так было принято, если тебя позовут, значит, и ты зови. Но что можно было делать в её ободранной комнате?

Тусклые обои отклеились в уголках. Плинтуса расшатались. Грязь забилась под тяжеленные шкафы, которые девочка не способна была сдвинуть. Линолеум под ножками стола продырявился. О том, что занавески нужно стирать Марго никогда не представляла. Окна прогнили, и она каждой зимой их всё сильнее задавливала, найденным у помойки, поролоном. Плафон однажды просто упал и разбился, с тех пор лампочка лупила в потолок. Прямо на том месте из года в год всё больше чернело запёкшееся пятно. В углу стоял громадный телевизор, при включении которого из всех щелей выдувались клубы пыли. Балкон можно было открывать, только когда сходила ледяная корка.

На подоконнике стояла коробка с рисунками и поделками девочки. Они всё скапливались и скапливались. Частенько Марго выкладывала старые рисунки и клеила из них фигурки. Но и те со временем сминались и выбрасывались. Доделать ни одной не получалось. Она всегда задумывала максимально подробную скульптуру, на создание которой нужны были недели. А монотонность и одинаковые движения надоедали и наскучивали, и она бралась за новое. Но самые интересные или пока недодуманные листы, всё же девочка уберегала от мусорки. Там были и подробнейшие неаккуратные картины, и всевозможные механизмы, и задачки, которые она сама придумывала и регулярно дополняла. Уже после это будет казаться детскими фантазиями, но пока у девочки открывался мир удобного будущего. От колёс на ногах каждого до улыбающихся, понимающих и незлящихся людей.

Телевизор всё чаще переключался на научные программы. Хоть понятно ей было мало, но интерес побеждал. Интерес ко всему неизвестному. К тайному, необоснованному. Зачем люди врут? Какой путь проделала пуговица, пока девочка не нашла её на улице? Почему существуют разные языки? Ладно в древние времена, когда люди жили раздельно и изолированно развивались, но сейчас же уже давно налажена связь со всем человечеством. Можно было давно создать один общий язык. Общий единый словарь. Чтобы хотя бы в семантике слов не было противоречий, для возможности объяснения чего угодно кому угодно. Но дабы, ни подавлялась историческая культура, можно обучать человека и любому другому языку.

В голове у девочки такие витиеватые, ещё допустимые человеческому размышлению, вопросы всё больше сменялись разумеющимися и невообразимыми. Не из-за сложности построения, а от банальности прямоты. Они были настолько простыми, что казалось и ответа на них нет. Что это принцип такой, заложенное правило и другого не дано.

Зачем люди злятся? Почему забывают? Как мы понимаем друг друга? Что такое завтра и время вообще? Куда делось вчера? Почему синий – это синий? Ведь может быть так, что человечку, у которого с детства нарушено цветоосознание, сказали, что определённый цвет является синим. У человечка, как и у всех, есть все цветовые разделения, но только он видит совсем другие цвета. Его спектр смещён. Он запомнил, что синий – это синий. Но всё же может быть совсем иначе.

Только когда обычный озадаченный человек ищет ответы или смиряется, Марго зажималась и подавлялась. Вопросы не переставали её мучить, но ответа девочка не находила. Она боялась задавать вопросы. Во-первых, было некому; во-вторых, у нас не принято об этом говорить. Делать нужно то, что делают окружающие – это правило вдалбливалось в голову каждого ребёнка. Таков физиологический принцип существования.

Все её вопросы и интерес всё больше приходили к одной мысли: у остальных-то такого нет. Вот это и есть её отличие от окружающих. Так что Марго старалась прятать свои вопросы как можно глубже внутрь. Она яро боролась с интересом, намеренно занимаясь вещами, которыми занимались окружающие. Заставляла себя смотреть телешоу, играть, смеяться, когда ни попадя, и даже краситься. В целом стараться подобать кому-то.

Но ничего у девочки не удавалось. Всё казалось бредом, непонятными махинациями. Сначала просто нелогичными, потом глупыми и наконец отвратными. Она смотрела на себя в зеркало, стараясь оценить внешность как бы окружающим мнением. Каштановые кудрявые волосы спадали до груди. Вроде не толстая. Аккуратные брови и пухлые губы, щёки, кажется, большие. А глаза постоянно бегают и прячутся от себя же самих. Как будто, поймав свой взгляд, они застыдят всё на свете. Человеку не стыдно смотреть на сексуальные черты других людей. Ему стыдно если кто-то узнает, что он сейчас на них смотрит. Марго не было стыдно на себя смотреть. Также ей не было неприятно или приятно. Она просто считала, что это глупо.

Мне же, всё-таки кажется, что она весьма привлекательна. Девочка всегда высматривала себя в зеркале, уточняя, похожа ли она на окружающих. Глаза, рот, нос есть, что же им ещё нужно? А всё же все всегда на кого-нибудь да похожи, хотя бы отдельными чертами напоминают известных или отдалённых личностей. Только себя она никак не могла ни к кому привязать. Так же она не могла понять, что привлекательна, поэтому, задерживающиеся изредка на ней взгляды прохожих, вызывали опасность.

Вот, Катя, одноклассница, она, да, красивая. Ну, должно быть красивая… У неё ровные зубы, длинные светлые волосы, цепочки, серёжки, всегда яркие и красочные наряды. Мальчики, даже из старших классов, постоянно вокруг неё ошиваются. Над всеми её фразами смеются и её первую приглашают танцевать на дискотеках. Но Катя всегда и всем отказывает. Излишнее внимание действует только на её подруг, и те пользуются положением. А Катя изо дня в день всё больше молчит. У неё растёт грудь. Одноклассницы завидуют, мальчики съедают глазами, а Катя начинает сутулиться. После того, как один из старшеклассников осмелился сделать комплимент её глазам, Катя стала прятать взгляд. Она стирает косметику, которую ей поутру наносит старшая сестра. Она всё больше молчит. Чувствует себя неловко и неуверенно. И эта скромность со скрытностью ещё больше возбуждают окружающих. Мальчишки спорят, раззадорясь недоступностью, а девчонки злятся, чувствуя свою никчёмность в присутствии Кати.

И вот уже Катя не просто задавленная обстоятельствами девочка, а самый настоящий предмет насмешек и издёвок. Её теперь все выставляют легкомысленной девчонкой. Поклонники считают, что она возвела себя на недоступные каким-то окружающим высоты. Так что они находят себе особ вожделения полегче – тех самых завидующих бывших подруг. Эти жалкие пародии и доступней, и с ними можно повысмеивать, вожделенную всеми, Катю. Можно распустить по школе слухи о её похождениях. Родителей её после вызовут в школу, и те отругают девочку за всё то, чего никогда не было.

Ладно, если бы то были всего лишь шутки, но любая история в том возрасте кажется роковой. Одна мелкая деталь или стечение обстоятельств накладывают клеймо на всю жизнь. А ребёнок думает: как жить-то дальше с этим.

Отец по выходным спрашивал у дочери нужны ли деньги. Если нужны, то он клал по тысяче в сервант под тарелку. Если Марго говорила, что не нужны, то он всё равно клал, поясняя: «вдруг нужны будут». Она не любила находиться дома, когда он отдыхал в воскресенье, и выходила на улицу. Там просто сидела на скамье или бродила по окрестностям. Подростки её возраста скапливались в отдалённых от глаз закоулках. Ей же, как и им, хотелось уйти от остальных, только не вглубь, а наружу. Она гуляла всё дальше и дальше, мечтая иногда осмотреть всё вокруг. Ходила, исследуя тропы, дорожки в прилегающие к городу деревни – всё, что скрыто вдали от населённых пунктов. Ограничение состояло только во времени. Вернувшись к ночи, даже если отца и не заставала, всё равно обнаруживала бумажку для недельного пропитания на месте и перепрятывала.

Соседка иногда приносила супы в банках и ставила в холодильник. Также она проверяла дневник девочки и следила, чтобы та прибиралась. Женщина, невзирая на свои растущие с каждым годом размеры, во всём старалась помогать девочке и постоянно про всё интересовалась, но Маргарита от всего отказывалась и помалкивала. Вопросы и предложения помощи всегда носили материальный характер. Темы были про еду, одежду, коммунальные услуги, здоровье девочки, но всегда или никогда не то, что волновало её на самом деле. Марго вскоре смирилась и поняла: об этом не говорят. Обсуждать и рассуждать в компании людей можно только о поверхностном. О том, что выставляется напоказ. Что не имеет никакого значения. Глубинные же, реально волнующие и важные для общения \/ существования вещи, нужно задавливать в себя, прятать как можно глубже. Иначе разговоры о таком были бы подобны раздеванию. В этом случае люди видели бы друг друга голыми. По письке и две сиське у каждого. Они бы тыкали в друг друга пальцами, осуждая: «Смотри, мол, у него две сиськи и писька!» – Но у тебя же тоже писька с сиськами. – «Нет, нет! Ты посмотри, какие у него они! Фу, какая мерзость!» – У тебя тоже не очень на самом деле. – «Что?» – Да, и у всех так.