Сумасшедший

Священник задумчиво гадал и вновь перелистывал в своей памяти Новый Завет. Подсознательно он уже стал атеистом и был им, но почему-то верил. Просто это была его миссия и непререкаемая обязанность – быть слугой Господа, несмотря ни на что нести свою вахту в мирском пространстве ради чего-то неизвестного. Верить в веру, пытаться обеспечить себе место в раю и просто иметь своё положенное место – этим он жил.

– Царствие небесное приходит не ко всем, но к каждому, – вымолвил отец Михаил.

5

Так не должно было продолжаться вечность, и я это понимал. Игра в бога – слишком азартная игра. Феликс страдал, и я ему ничем не мог помочь, даже наоборот, я пользовался его болезнью в своих целях. Он не был особо умным, поэтому из своего принципа Феликс ежедневно убивал людей и удобрял их сгоревшими трупами землю. Это попросту, ссылаясь на разумные соображения, не могло продолжаться. И всё закончилось.

Феликс убивал неизвестную молодую женщину перочинным ножом. (О чём я думал, когда допустил это? Это же чистейшее безумие). В это время в заброшенный сарай заглянул неизвестный мужчина. Я его заметил, заметил как он от страха выбежал из сарая. Но Феликс был занят своей «миссией», поэтому я решил его не беспокоить.

Он закончил сжигать труп через час. Тогда и нагрянуло с десяток полицейских машин. Бежать и скрываться не было смысла – мы были окружены. Феликс невозмутимо смотрел на меня и произнёс:

– Клянусь собакой, что эти недостойные, топчущие землю уроды не смогут нас убить, ибо мы – неуязвимы и бессмертны. Мы – боги среди людей, как люди – боги среди обезьян. Не волнуйся, мой друг, всё с нами будет в порядке. – Он верил в эти слова, я – нет. Я верил в то, что здесь и сейчас.

Слышались звуки сирены, кругом было светло от фонарей и мигалок. Голос из мегафона заговорил:

– Выходите с поднятыми руками, вы окружены! – И действительно мы были окружены, к тому же были слышны невежественные шаги ОМОНа через кусты, которые глупо ступали на ветки – от этого ветки громко трескались. Все молчали, а Яков Петрович молчал в моей голове громче всех, что вынудило меня взяться за голову и пасть ниц. Я держался за голову и не мог переносить дичайшую боль вперемешку со звоном. Забежала группа людей в казённой форме; я лежал на земле и этот звон тисками сжимал мою голову, в глазах всё начало темнеть и стены заброшенного садика будто бы начали крушиться. Феликс выставил револьвер, направил на сотрудника ОМОНа – и мгновенно мёртвым повалился на землю от оказанного ему противодействия.

ЧАСТЬ 3

ПСИХБОЛЬНИЦА

Бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это позорное невежество – думать, что знаешь то, чего не знаешь?

Платон

«Апология Сократа»

1

Зодчий незыблемого духа скитается по человеческой пустыне в поиске материала для созидания. Он ведёт длинный катехизис в своей голове; восхищается новым вопрос, угнетается новым ответом. Он – это я. Всё кажется довольно запутанным, но только не для меня: я на коне и по-настоящему уверен в своих мыслях. Мой смысл принял кочующий вид и никогда не стоит подолгу на одном месте. Я самолично принял такое решение и впредь решения в моей голове только мои.

Психлечебница пестрит разными личностями. Один – Владимир Андреевич Зубов – постоянно гладит невидимую кошку и приговаривает шёпотом: «Мася, зачем же ты убегала. Больше так не делай», «Мася, почему у тебя лапки грязные? Опять все грядки мне истоптала». Владимир Андреевич любит уставиться куда-нибудь намертво, сидеть и наглаживать свою «кошку» – не особо разговорчивый и немного странный человек. Ещё есть женщина Мила – моя любимица в смысле моих наблюдений. Она грозилась, бывало всем, в том числе мне, что придёт её муж и «ох, вот тогда вы будете знать как себя вести». Это было в порядке вещей. Её муж умер лет пять назад, с того времени она ютится здесь с нами, в нашей тёплой, уютной компании. На вид она была в расцвете женской красоты, возраст колебался от тридцати до сорока лет – точнее сказать не могу. Ей не шло сумасшествие, как и многим находившимся здесь.

Я видел во всех, находящихся здесь, актёров, великолепно играющих свои отведённые роли. Они придерживаются сценария и отдаются своей профессии полностью, как профессионалы своего дела. Психически нездоровые, может быть; но я знал как минимум человек двадцать, которые были более неуравновешенные, чем мои новые друзья. О, стоит ли расставлять эти рамки, вешать ярлыки, если в итоге, при доскональном исследовании, получится что сумасшедшие все? Все сумасшедшие, а те, кто является нормальным – пусть так считает, не нужно пытаться убеждать его в обратном и травмировать его хрупкую психику. Нормальный – тяжкий приговор. И вообще слово «нормальный» специально или случайно у меня в голове ассоциируется с «обычный».

Ребята здесь все оригиналы. Мы ведём беседы с Борисом Дмитриевичем, и он так славно рассказывает о своём прошлом, таком насыщенном и разнообразном, что я порой забываю о том, что мы сейчас находимся в месте для ненормальных. Он болтун и рассказывает таким аристократическим слогом, что я понимаю – ему не идёт эта больничная пижама. Ему бы тёмный фрак, сигару, котелок и трость – и всё это на фоне домашней библиотеки, с виднеющимися через стеклянную дверь корешками книг: Спинозы, Канта, Дидро, Шопенгауэра, Гегеля и прочих. Обычно он начинает свой рассказ с фразы типа: «А вот был случай, когда я проходил службу в армии. Нас отправили в Берлин, тогда ещё он разделялся на Западный и Восточный… ». И у меня всегда есть время, чтобы выслушать его. В нём есть особенность: у него возникает какая-то стыдливость, застенчивость, при рассказе об интимных моментах. Причём это не обязательно должно быть что-то действительно стыдливое или пошлое. Это может быть, например, случай, когда он рассказывал о том, что случайно, во время громкого смеха пустил слюну. Как же он себя корил! Борис Дмитриевич видимо настолько обрамлён социальными ограничениями, что принимает их за должное. Это по-настоящему прискорбно. Мне просто его по-человечески жалко.

Ещё здесь есть Николай Геннадиевич – добрый человек. Никогда не интересовался сколько ему лет, внешне он выглядит лет на шестьдесят, по поведению же – лет на шесть. Обычно он долгое время просиживает с книжками на тёплом диване. Успевает осилить две, а то и три книги за один день. Настоящий книжный червь! Ах да, совсем забыл сказать: он не читал книгу, он считал в ней слова. Это не так важно.

Что касается меня – нормальный ли я? Относительно это так, относительно это не так. Здесь все такие как я. В чём различие? Только в понимании и восприятии. Но так всегда и везде. Когда ты едешь в автобусе, то можно ли быть уверенным и сказать, что все психически здоровые? Да, они не кидаются на других людей, не кричат о преследовании их саблезубым драконом, но это не оправдание. Всё относительно и психические болезни тоже. Нельзя забывать, что ненормальность – это отклонение от большинства. И, если бы девяносто девять из ста кричали, что их преследует саблезубый дракон, один, который бы это отрицал, считался бы ненормальным. Ну, это на заметку.

Здесь собрались эти единицы из сотен, тысяч, да что уж тут, десятков тысяч людей. И это уже победа – не быть как все. А по мне, так лучше быть ненормальным, чем нормальным. Нормальный – обычный, а значит мы все – необычные. И значит, мы победили!

2

Персонал психлечебницы, однако, не далеко ушёл от лечащихся. Главная медсестра, по моему мнению, и наблюдению, серьёзно страдает неврастенией или это её особенность темперамента – она является чересчур сангвинической. Человек с такой степенью сангвиничности должен лежать в смирительной рубашке в глухом шкафу, в котором хранят трупы в морге. Она походит на воспитательницу детского сада, всегда с непреодолимой навязчивостью сюсюкающуюся с пациентами. Пару раз я, было, говорил: «эй, да отвянь ты от людей, больная». В ответ обычно получал пилюлю алпразолама и прекрасный, насыщенный радужными цветами сон. Причём, когда она просила санитаров «угомонить меня», делала она это тем же тошнотворно-умилённым тоном. Так вот, я тут подумал, что ей стоило бы начать принимать депрессанты. А существуют ли депрессанты? ведь антидепрессанты же есть.

Вопрос коснулся санитаров. Полуманьяки, полусадисты – им действительно в удовольствие видеть своё господство над другими. Помимо того, что они чувствуют превосходство в положении занимаемой должности, так они ещё и видят вполне отчётливое превосходство над лечащими людьми (как взрослый над ребёнком). Что уж тут говорить о санитарах; если любой человек будет исходить из тех же самых соображений: будет видеть в больных, либо недолюдей, либо (в прямом слове) больных людей, чуть ли не до заразности. Просто все знают ярлык «психически больной» – это объясняет о человеке всё, мнение о нём выстраивается ежесекундно. Не дай бог, попасть за эти бетонные стены, в эти белые палаты любому человеку, даже по несчастной случайности – тогда он на всю жизнь останется в глазах людей умственно больным. Вот до чего человек прекратил критически мыслить; человек привык иметь всегда с собой штамповальную машину и клеймить всех людей по заранее писаным штампам.

3

С пациентами я стараюсь держать хорошие отношения. Хочется говорить с людьми, тем более с такими личностями как здесь, хочется чувствовать себя человеком и показать всем, кто меня здесь запер, огромный средний палец. Мне нравится странность этих людей, это делает их непохожими друг на друга.

Говоря о реабилитации – для меня в этом нет смысла. Реабилитироваться – значит стать нормальным, отказать от своей нестандартности мышления. Отсюда можно выйти, показав, что ты стал безвкусным, пресным овощем и отмёл последние порывы к неординарности – я это понимаю, и подумал провернуть эту аферу, чтобы выбраться отсюда. Но что делать там, за стеной? Там – сплошной сброд недоносков, потребляющих то, что им дают, а здесь – царство индивидуальностей. Мне по душе будет остаться здесь.

Иван Сергеевич Белов – мой частый собеседник, хороший слушатель. Я рассказывал ему некоторые вещи по своей профессии; он любил меня слушать как трезвонящее радио. Он слушал задумчиво и смотрел в левый верхний угол, созерцая мои слова.

Я подошёл к нему, когда он просто сидел на стуле и ничего не делал; он мёртвым взглядом смотрел на стол. Когда я к нему подошёл и дотронулся до его плеча, он медленно перевёл взгляд со стола на меня и тогда его выражение лица изменилось на снисходительно-задумчивое. Он часто вёл себя как денди: патетически глядел, патетически говорил и патетически дышал.

– Привет. Чем занят? – начал я.

– Да так, ничем. Привет, – медленно протянул Иван Сергеевич.

– Я тут думал кое над чем.

– Над чем же?

– Над такими вещами, как закон и мораль.

– И что в них такого интересного?

– Достаточно.

– Ну-ка, поведай-ка.

Не откладывая, я начал с того, что, если человек боится человека – он создаёт закон. Человек боится самого себя, поэтому создаёт мораль. Человек хочет укротить человека, поэтому он создаёт религию, где догмы – это непрекословные условия для выполнения, тогда как закон – это всего лишь выбор: выполнять или не выполнять. Правда у закона существуют меры воздействия на тех, кто их не выполняет, плюс ко всему создаётся общественное порицание, потому что государство обладает авторитетом для населения. Оттого не важно: правильные законы или нет, – их заставляют выполнять. А что значит обладать авторитетом? Это значит, что допустимое мнение по возможности может стать законом, при согласии граждан – авторитет заочно даёт это согласие. Люди просто вынуждены доверять, по двум причинам: общественное большинство и боязнь дать альтернативное предложение. Вывод из этого всего: банальное психическое воздействие на человека создаёт не государство, а сами люди; государство участвует в этом лишь косвенно. Поэтому осуждать стоит слабость, апатию и безволие человеческого общества: любое государство держится на человеческом фундаменте, на его послушании; тогда как любое непослушание и достойная сила воли – это ключ общества к свержению, или даже контролю над государством. Власть всегда рассчитывает на людей, даже если происходит тотальный контроль всех институтов (оттого и всех людей), а люди допускают роковую ошибку и всегда рассчитывают на власть. Вся система выстраивается на экономической модели «спрос и предложение», но сейчас дела обстоят иначе: человек не пользуется своим «спросом», а «предложение» попросту является законом.

– Довольно интересно, – пометил Иван Сергеевич. – По правде говоря, это слишком, тебе не кажется?

– Вполне доступно. Достаточно для того, чтобы быть правдой.

– Немного бесновато, не для нашей страны это. Может Европа, Америка, – там происходят подобные вещи.

– Нам это тоже не чуждо.

– Ха-ха. Нет, ты серьёзно?

– Простое предположение. Разве я не прав?

– Нет, ты не прав.

– Тогда что же является правдой, расскажи мне.

– Просто будь на своём месте, живи, пока тебе дают, пока у тебя не отобрали это право. Ведь ситуация может быть ещё хуже.

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем жить без жизни? Зачем жить без чувства жизни?

– Когда я застрял в пустыне, в Австралии, я об этом не задумывался. Там был смысл выжить. Солнце бесчувственно палило, было безветренно; я сидел как в вакууме и чувствовал, что кровь не циркулировала по моим венам. Какая уж тут жизнь: лишь бы выжить.

Скорее всего, он лукавил об этом, я ему нисколько не верил.

– Ты это к чему? К тому, что бывают ситуации, граничащие с жизнью, где жизнь принимает совсем иной вид и где выжить – становится жить. Я это без тебя знаю.

– Много ли ты знаешь, – негромко произнёс Иван Сергеевич. – Да я голыми руками кенгуру завалил. Увидел, что он лежит на земле и корчится в каких-то слабых конвульсионных движениях. Вот этими самими руками переломил ему хребет, затем освежевал и под палящими лучами австралийского солнца прямо сырого и съел. Как одержимый, в самом деле.

– Я не понимаю к чему ты клонишь.

– Потому что ты глупый при всех своих гениальных высказываниях. – Он возбудился, его прежняя медлительность пропала. – Ты только, что и можешь разглагольствовать, красиво говорить – а жизни-то в твоих словах сколько? Понимаешь, пережив смерть себя, своей личности во время жизни, как это произошло со мной, человек становится другим. Не в том сентиментальном смысле другим, то есть человеком, который переосмыслил свои ценности, а кардинально другим – уже более не человеком, если тебе так будет угодно. И поэтому я теперь попросту боюсь снова оказаться в той ситуации, снова делать нечто для меня ненормальное, поэтому не стремлюсь мыслить как ты. Мне лучше сидеть и не выделяться, скромно смотреть из окна и благодарить судьбу, что я сейчас здесь, а не в том аду. Ты не прав, лично для меня; впрочем, даже если ты и прав, для меня – не прав.

– Лучше жить в системе, хорошо. Знаешь в чём схожесть психически больного человека и такого человека, как ты, который хочет сидеть на месте, ничего не делать и по той же причине быть вечным конформистом?

– В чём же?

– В том, что психически больной человек – раб своей болезни; гражданин государства – раб своей системы. И если она разрушает тебя – то не бороться с ней, не пытаться этого делать, значит дать ей волю поглотить тебя.

– Я тебе уже всё сказал. И вновь говорю: ты не прав.

– Ты ведь нормальный человек, но если хочешь, то живи и дальше в своём мире, мне на тебя наплевать.

4

Я нередко стал прибегать к медитации. Я особенно медитирую: ни сажусь в позу лотоса и ни стараюсь контролировать дыхание, а располагаюсь на кровати, закрываю глаза и лежу, не двигаясь, долгое время, как делал межзвёздный скиталец Джека Лондона. Тело постепенно онемевает и пропадает чувство принадлежности частей тела, постепенно от конечностей до груди. Таким образом, я тренирую контроль над собой, особенно когда стараюсь ни о чём не думать и стараюсь не уснуть. Это достаточно проблематично, порой тело начинает чесаться, но двигаться нельзя; кроме того мысли наваливаются скопом – отрешиться от них ещё труднее.

В этом состоянии мне и было нежданное, но по-своему необходимое видение этой ночью.

Стремглав бежал я по бескрайнему полю; колосья были, будто шёлковые, и когда я бежал так ласково и кротко касались меня. Ветер обдувал лицо, и моя шевелюра раскрыла моё лицо чудотворнейшей природе. Ноги тарабанили по земле, и сил было хоть отбавляй. Я закрыл глаза и лишился всех чувств: вокруг тишина, темнота и пахнет этой же тишиной – такой приятный запах пустоты…

Теперь я в комнате. Странно, что невозможно понять, открыты у меня глаза или нет – темнота. Нет страха, тревоги, есть одно лишь ожидание момента, чего-то необходимого. Дверь открывает человек в белоснежном фраке, с длинными волосами и длинной бородой, протягивает мне руку. Я хватаю его за руку и мы выходим из этой комнаты, и я понимаю, что мы вновь посреди того поля. Одна комната, вокруг – величайшая красота золотого от колосьев поля. Мы стоим и смотрим вдаль, просто стоим и смотрим. И я вновь бегу. Бегу я так же, как ранее, и опять закрываю глаза… Снова комната и снова этот господин – всё неизменно циклично.

И вот спустя тысячи, миллионы попыток, годы одних и тех же действий, когда седина давно проступила в моей голове, протягивает мне руку господин, и я спрашиваю у него:

– Это называется жизнью? И зачем ты подаёшь мне руку? – И встаю без его помощи.

А он улыбается, убирает свою руку и говорит:

– Да, это жизнь. Твоя жизнь. Я могу тебе лишь подать руку, помочь, но важно то, что ты можешь прожить её только так, как захочешь. Ты, видимо, хочешь прожить её так: из раза в раз делать одно и тоже. Твоя правда. Да, может это и правильно – мне наплевать.

Он выходит из комнаты, достаёт флягу, смотрит вдаль как всегда, но теперь уже припивает из фляги. Выхожу из комнаты и сажусь на землю; человек не глядя на меня, протягивает мне флягу. Я не отказываюсь, отпиваю странного вкуса напиток и неожиданно откидываюсь назад, без права на самоконтроль.

Затем оказываюсь среди белых стен, пациентов и санитаров. Это не был сон – я не спал. Меня настигло это просветление так, словно это была сама жизнь. Можно назвать эту жизнь в параллельной вселенной, но она реальна, такая же, как и наша. Не знаю, что это было, но ни в коем случае не сон.

Станислав Иннокентьевич в истоме сидел в кресле и смотрел в окно. (Я почему-то называл его по имени-отчеству, хотя мы были практически одного возраста и всегда говорили на «ты»). За окном была настоящая осень: ветер гнул деревья и пачками срывал листья, дождь прибивал кружащиеся листья к земле, небо хмуро пленило солнце и было залито серым тоном. Станислав Иннокентьевич был самый нормальный из всех нормальных в этой психбольнице. Я подошёл к нему, присел и завёл беседу:

– Привет. Слышал, что Тимофея выписывают? Сегодня за ним отец приедет.

– Да, слы-ы-ышал, – ответил он, зевая на букве «ы».

Тимофею девятнадцать лет. Он попал сюда с эпилепсией в целях оградить общественность своим присутствием, – так решил суд. Замкнутый, косоглазый парень стал жертвой своей болезни. Смысл помещения его в больницу заключался скорее в ограждении его от общественности, да и просто ради круглосуточного надзора, – я так думаю.

Я смотрел в окно, мы молчали и созерцали улицу.

– Это уже ни золотой, ни серебряный, да и ни бронзовый век, – после паузы вымолвил я.

– Бумажный, – иронично ответил Станислав Иннокентьевич.

– Туалетнобумажный, – добавил я.

Спустя небольшую паузу я заговорил:

– Раньше я думал, что люди помогают друг другу, а потом понял, что все хотят помочь только себе.

– Да, люди стали слишком эгоистичны. Это так на них влияет капитализм. Вот здорово же жили во времена коммунизма. Там была общность.

– Это не причина идеологии, как мне кажется – это всё в каком-то глупом желании прикрыть свою жопу. Не то что люди стали недоверчивы, закрытые от других людей, просто жадные и фанатичные на эту жадность. Они порой гребут в свои руки всё, что увидят, а потом сидят и не знают, что со всем этим делать.

– Ты прав, дружище. Всё так и есть.

– Около пятнадцати лет назад я был наивен настолько, что видел в обществе и в людях взаимопомощь, думал это вполне обычным явлением. Строитель строит дом, продавец продаёт, врач лечит людей, и каждый является элементом одной цепи. Полицейский надеется, что если у него заболит зуб, он просто пойдёт в больницу и ему его вылечат. Не будут стремиться вытянуть из него как можно больше финансов, а просто будут делать свою работу. Я думал, что один человек делает свою работу, другой человек делает свою и таким образом происходит поддержка всего государства. Учёные же движутся по лучу прогресса, находясь на фундаменте этого стабильного порядка. Политики стараются сделать мир лучше, обеспечить достойную для всех законодательную систему, чисто из идеалов своей идеи, без интересов собственного достатка. Я считал, что это справедливо, справедливо для всех. Справедливо когда дворник метёт улицу, делает наше окружение чистым, то всё остальное (а именно то, что он не делает по своей профессии) должны делать другие люди. Можно ли говорить, что одна профессия дюже труднее другой, или опаснее, или требует достаточной квалификации? – я думал, что современное, цивилизованное, на мой взгляд, общество не станет задаваться подобными вопросами, а скорее превзойдёт их. Я думал, и настолько верил в людей, что видел их прогресс. Но это была иллюзия, полупрозрачный фантом моего воображения.

– Так всегда: слишком сильные надежды слишком ненадёжные. Я вообще старался поначалу, как говорят, начать с себя. Я не старался сетовать на людей, кричать: «давайте сделаем этот мир лучше совместными усилиями!». Это бесполезно и я это понял. Я начал с себя, начал меняться, воздействовать на окружающих меня делом.

– И как?

– Поначалу всё было прекрасно – была уверенность в моём предприятии. Бросил пить, бросил курить, начал читать и заниматься спортом, склонять к этому всех моих друзей и знакомых. Проповедовал доброту, в самом обычном её значении, однако встречал тупые взгляды людей, которым это было чуждым. Или это было слишком идеально, что они в это не могли поверить. Я пробирался к мусорке, распинывая груды мусора, чтобы выбросить баночку из-под газировки. Я помогал старушкам переходить дорогу, как это было в фильмах, и ловил на себя странные взгляды, которые говорили: «он что шутит?». И со временем пришло осознание того, что это бесполезно. Я вроде бы начал с себя, менял этот мир и он обязан, в конце концов, преобразоваться – люди должны были это заметить и стать добрее, нравственнее, такими же как я. В этом я глубоко ошибался, и поверив в себя, и поверив в людей. Эта поверхностность ни к чему не привела.

5

Сегодня я начал день с того, что начал рисовать на стенах палаты. Я видел чёткую картину перед глазами: божественные линии, дуги, круги, цифры, буквы формировали глобальную идею бытия. Я изливал эту идею на стену и фанател от самой мысли того, что я вот-вот разгадаю самую важную загадку мироздания.

Я изрисовал весь карандаш, но понимал, что идея не готова – она просто-напросто не закончена. От безвыходности я закричал и бросил остаток карандаша в дверь. «О, боже, она исчезает! О, боже, нет! Я подобрался к ней так близко! Ну почему!? Нет!» – вопил я. Все пациенты проснулись. Санитары уже приближались, но я вопил об утраченной идее. Она утекла сквозь дрожащие пальцы психически больного пациента городской психлечебницы. Возможно я не псих, просто другой – вот и всё. Так бывает всегда. И если бы не это место, я бы познал тайну мирового смысла. Но роковой случай, однажды загнавший меня в системную ловушку, дал право понять всю мою обречённость. Именно теперь я осознал, что обречён. Обречён прожить с мыслью о том, что был на ниточке от выполнения цели своего существования.

Как раз теперь, зайдя в пустую белую комнату, где санитары успешно отмыли стены, я понимаю, что самоубийство спасает сильных от участи слабых. Я должен уничтожить свою бессмысленную жизнь, ведь я ничтожен, потому что поставил на «всё или ничего» и проиграл всё. Проиграл.

После этого «утреннего шоу» – как о нём выражались санитары – я направился к Станиславу Иннокентьевичу.

– Мне кажется, я начинаю сходить с ума, – сказал я.

– Так и есть, – сразу ответил он.

– Я сегодня упустил идею всей своей жизни, я трогал её, видел и по-настоящему ощущал. Ты понимаешь?