Железноцвет

– Петя, давай скорую вызовем, вдруг… – начинает было Зоя.

– Поздно. Посмотри на него.

На наши слова модуль никак не реагирует, продолжая стонать на одной ноте. Совсем мальчишка, бриться ему точно не приходилось. Ни наколок, ни следов от уколов у него нет. Опустив пистолет, я склоняюсь над ним.

– Кто с тобой это сделал? – спрашиваю я, но умирающий только скулит. – Без толку. Мозги спеклись, – говорю я.

– И чего теперь? Не бросать же его, а? Живой же паренек. Был.

– Нет, – качаю головой я, и извлекаю из рукава свой мультиинструмент. – Ты иди, я сам.

– Отвали, – холодно говорит Зоя и, отодвинув меня, садится на край ванны. – Своих ты тоже – ножом?

– Приходилось.

– Не сегодня.

Раскрыв свой подсумок, Зоя достает из него объемистый шприц в стальной оболочке и встает на колени перед ванной.

– Господи, с шеей-то у него что?

– Мы называем это “флейтой”.

Чуть ниже кадыка, горло парнишки вздувается, и из центра новообразования наружу выступают несколько тонких костяных трубок, плотно прилегающих друг к другу. Совсем свежие, еще не успели разрастись. Поэтому голосовые связки еще работают.

– От чего это у него? – спрашивает Зоя.

– Побочный эффект… препарата, который использовался для его операции.

Не ляпни лишнего. Ей незачем знать, как близко ты знаком с этим “препаратом”.

– Ну ладно. Как вздулось-то все… помоги мне, а? Подержи его голову, пожалуйста, – просит Зоя.

В моих руках парнишка успокаивается, перестает стонать. В отличие от всех остальных, его швы наложены очень грубо, топорно. Зоя выдвигает поршень, набирая полный шприц воздуха. На тощей, покрытой мурашками шее она находит сонную артерию и, проткнув кожу, вкачивает в нее воздух. Мальчишка всхлипывает тихонько, и Зоя, отложив шприц, ласково обнимает его голову.

– Потерпи еще немножко, сейчас пройдет, – шепчет она. – Вот так…

Под опущенными веками, его глаза движутся в последний раз, и его дыхание перестает греть мою ладонь. Проверив его пульс, Зоя встает с края ванной. Подняв голову, я вижу, что недобрые огоньки пляшут в ее глазах.

– Нашла бы я того, кто это с ним сделал… – произносит она, медленно стягивая с себя перчатки, – он бы сам с себя начал шкуру спарывать, лишь бы мне не даться.

– Пойдем отсюда, – говорю я. – Что тут еще сделаешь?

– С радостью, – кивает Зоя.

***

3-я Сталепрокатная быстро заполняется машинами; выглянув из арки, я замечаю два броневика, окруженных тяжеловооруженными драгунами, а на другой стороне улицы – фургончик с надписью “Живые Цветы”.

– Дальше куда, Петь? – спрашивает Зоя, выглянув из-за моего плеча.

– Ты мне скажи, – говорю я. Из бронерубки контрбатарейного радара высовывается чрезвычайно грязный человек, одетый только в болотного цвета берет. Может быть, оператор станции. Увидев драгун, он поворачивается к ним спиной и наклоняется.

– Мы с Аркашей на одном составе прибыли, – говорит Зоя. – Но у него на жэ-дэ узле какие-то дела остались, так что я к тебе одна поехала. Он сказал – встретимся на Площади 10-го октября. 10-го октября… в честь Зарницы, что ли? Я хуй знает, как туда ехать. Туземцы шарахаются – не спросишь.

– Я покажу. Сможешь аккуратно объехать этот табор? – интересуюсь я.

– Мышкой проскочим.

С рычанием, от которого в округе стонут окна, наша ржавая ракета срывается с цепи и, угостив ошеломленных пешеходов парами солярки, проходит поворот, оставляя улицу позади. На повороте я вижу, что табличка с названием улицы снята, а на земле уже лежит новая. Табличка гласит: “УЛИЦА ИМЕНИ АДМИРАЛА РОМАНОВА”.

Я пытаюсь хоть как-то устроиться на жестком сидении. Обстановка в салоне спартанская; под ногами хрустят упаковки от сухого пайка. За Зоиным сидением валяется “Печенег-СП” без приклада и сошек. Пахнет соляркой, синтетической “Победой” и почему-то ароматным маслом. Зоя сразу же снова закуривает. Мне бросается в глаза то, как Зоя держит сигарету: она неуклюже сжимает ее пальцами правой, покалеченной руки. И следы тоже на них. Она не родилась левшой, это точно.

Зоя вполголоса затягивает что-то про рок-н-ролл, под который танцует вся Югославия, потом замолкает и косится на меня одним глазом. Потом снова смотрит на дорогу. Потом чешет стриженый затылок и опять косится.

– Ну чего? – спрашиваю я.

– Не похож ты на чекиста, Петя, – объявляет Зоя.

– Вот как? А на кого тогда?

– Не знаю. На налетчика.

– На налетчика?

Обычно говорят – “на актера” или, допустим, “на аспиранта” – это если знакомые отца. Обычно ошибаются.

– Ага, – кивает Зоя. – Это всегда по глазам видать. Не важно, какие они. Несистемные у тебя глаза, Петя, негосударственные. Не всеядные.

– Налетчик, значит, – усмехаюсь я. – Много знаешь налетчиков?

Зоя молча кивает. У нее глаза водителя, который тормозит бампером об столбы.

– Ты ведь не отсюда родом? – спрашивает Зоя, со скрежетом меняя передачу. Рык мотора переходит в вой; город за окном начинает смазываться.

– Н… нет. Нет, – помявшись, отвечаю я. – Иногда кажется, что отсюда. Мои перебрались сюда лет семь назад. Перед войной.

Внимание всей страны было обращено на нас. Тогда казалось, что будущее – за поворотом, и руками Леоновых и Ворониных в него будет проложен путь.

– А ты сама откуда?

– Калининград, – отзывается Зоя. Тень пробегает по ее лицу.

– Его вроде давно эвакуировали, или нет?

– Эвакуировали. Только опоздали чуток. Ниче, что я до тебя доебалась? – бесхитростно спрашивает Зоя.

– Ничего.

– А то с Аркашей особо не пообщаешься. Пока сюда ехали, чуть не околела с ним.

Я понимающе киваю.

За окном догорает тягучий закат, предвещая ледяную ночь. Стараясь отвлечься от болтанки и дум о том, какие оскорбления накарябают на моем неизбежно раннем надгробии, я возвращаюсь мыслями к Аркадию. Долгое время я и не подозревал о том, какую роль брат играл в армии Виктора Воронина, и чем он занимался на неправильной стороне западной границы перед самой войной. Все изменилось, когда в альма-матер я получил доступ к комитетским архивам.

Дело Аркадия исчезло из деканата за месяц до его выпуска. Его забирал лично Воронин, тогда еще известный лишь в узких кругах полковник. Дядя Виктор. Остальное я узнал, соединяя обрывки донесений вражеской разведки и доносов людей, впоследствии пропавших из реестра. Картина складывалась зловещая. Бесконечные смерчи и потопы, падеж скота и погибшие урожаи, принудившие Прибалтику к принятию нашей гуманитарной помощи. Лагеря, возведенные российскими миротворцами – для удобства распределения гумпомощи. Реорганизованное управление лагерей – для централизации лагерной работы. Дальше – больше. Пропавшие международные наблюдатели, громкие теракты в соседних странах, толпы ополоумевших прибалтийских беженцев, ломящихся на восток. Слухи о специальных лагерях, которыми командовали халаты из почтовых ящиков. Донесения поседевших часовых, что-то не то узревших в ночной чаще.

В центре всего этого был Аркадий Леонов, левая рука Виктора Воронина, величайшего полководца новейшей истории. Аркадий гастролировал по всей западной границе разросшегося протектората, от Черного моря до Финского залива. Братом затыкали самые аварийные течи, он решал любые военные проблемы, возникавшие у наместников Москвы. Он был в литовском Вильнюсе во время известного инцидента между белорусскими миротворцами с нашей и польскими миротворцами с другой стороны. Брат был тем, кто принял решение спасать белорусов. Ближайшее дружественное подразделение находилось в ста километрах к востоку, в Белоруссии, и этим подразделением оказалась 303-я бригада морской пехоты ВМФ, после ужасов пустынной войны отправленная на отдых. Бригадой командовал полковник Виктор Воронин.

На седьмой день бронетанкового биатлона польская 16-я дивизия осталась механизированной только на бумаге, а Москва сподобилась установить воздушный мост и пополнить иссякшие запасы 303-й ОБрМП. Вместе с припасами пришли новости: Родина гордится героями, но помощи выслать не может, во избежание. Было бы здорово, сказала Родина, если бы бригада генерал-майора Воронина прошла еще двести километров и навязала бой ополоумевшим от ужаса подразделениям НАТО, в предместьях польского Белостока готовившимся к мировой войне. В Москве, конечно, никто не собирался начинать никакую войну. Через два дня должно было состояться чрезвычайное совещание лидеров Европы, которое взамен на отступление 303-й обратно к литовской границе закрыло бы европейские глаза на то, что творится к востоку от оной границы раз и навсегда. Все вышло иначе. События того года прославили солдат 303-й бригады, а Виктора Воронина сделали национальным героем, живым памятником истории. Только один офицер не прославился в той компании – капитан Аркадий Леонов, человек, виновный в начале мировой войны.

В разведке 1-го Сводного корпуса, сформированного под командованием генерал-лейтенанта Воронина для противостояния объединенным силам НАТО на Прибалтийском фронте, Аркадий Леонов прослужил еще несколько месяцев. После этого открылся американский фронт, и брата перебросили на Аляску. В мясорубке, которая там закрутилась, его следы теряются. Тогда мы с ним уже не общались, но Виктории он писал. Значит – был жив. Этого мне хватало. Во время Предательства Воронина Аркадий опять же был за границей. И все равно, один черт знает, как он спасся от чистки. Даже наша фамилия не сбережет от гнева Адмиралтейства.

Неожиданно, Зоя нарушает молчание – как раз в тот момент, когда мы минуем заброшенный драмтеатр.

– Ты не суди его строго, когда увидишь, – говорит она, оставаясь взглядом на бетонной дороге. – Аркаша, куда ни пойдет, свою тюрьму всегда носит с собой.

***

Убаюканный ревом мотора и сотрясениями, которые переживает джип, проходя колдобины, я постепенно погрузился в дрему. Поэтому тишина, внезапно оборвавшая мои страдания, поднимает меня, словно вопль дневального.

Я по-прежнему в машине, на сиденье, сотканном из пружин, и Зоя все так же сидит рядом со мной, но что-то явно изменилось. Лицо моей спутницы стало напряженным, зрачки расширились. Ее глаза скачут в поисках угрозы.

– Что-то не то, Петя, – говорит она. То, что заставило ее лишь напрячься, меня обжигает, как кнутом: мы стоим в пробке. В моем гадком городишке не бывает пробок.

Впереди нас застряло с полдюжины машин: перегруженные КрАЗы, пара раздолбанных буханок и еще кто-то. Сзади тоже уже подпирают. Водители встревоженно выглядывают из окон. Крайний в очереди, водитель уазика, топорно перепаянного под батареи, начинает потихоньку пятиться задом.

– Жди здесь, – говорю я, и лезу наружу.

– Э! – успевает сказать Зоя, прежде чем дверь захлопывается перед ее конопатым носом.

Двигаясь вдоль колонны, я ощущаю на затылке встревоженные взгляды водителей. Один из них высовывается из кабины, дабы окликнуть меня, но потом видит мое лицо, давится окриком и поспешно лезет назад. Я миную крайнюю “Газель”, кабина которой пустует, и выхожу на площадь.

Первое, что бросается в глаза – это покореженный труп трамвая. Искалеченный его остов покосился на левую сторону; кажется, кто-то содрал его с путей и переставил под углом. Левый борт украшают волнистые борозды, прорезавшие стену салона насквозь. Лобовое стекло заляпано чем-то серым, а дверь, ведущая в салон, смята, как промокашка. За трамваем я наблюдаю центр маленькой площади, занятый боевыми машинами пехоты и кольцо морпехов 303-й, окружающих перекресток по периметру. Издалека видно, насколько сильно изношена их бережно заплатанная форма. С вершины постамента, торчащего над сухим фонтаном, за всей сценой наблюдает солдат в костюме химзащиты, а с его рук – угловатая девочка с косичками. Волны бетонного потопа плещутся у колен героя-миротворца. Какой шутник придумал сделать из этого фонтан?

Мой желудок сжимается, а волосы встают дыбом, когда я заглядываю через плечо ближайшего морпеха и вижу то, что стало причиной ДТП. Очертаниями оно отдаленно похоже на человека, но даже издали перепутать его с человеком сложно. Его горбатое, уродливое туловище почти на две головы выше меня и покрыто пучками железной щетины, сквозь которую выступают под странными углами кости.

Сфинкс.

Двое в защитных костюмах накрывают тварь брезентом. Мельком я вижу вытянутую, нечеловеческую голову с выпирающими костями. Она больше похожа на череп – так сильно проступает кость сквозь кожу. Череп этот ярко белеет, блестит почти, словно бы светится в сумерках. Я смотрю в провал, чернеющий в том месте, где должен быть глаз. Этот провал необъяснимо излучает страшную, безумную ненависть. Брезент не закрывает его, и я продолжаю завороженно глядеть в провал, как в омут. Голова начинает потихоньку трещать; черные мошки то и дело пролетают перед носом. Рубцы на моем лице сильно чешутся. Не знаю, сколько я стою в таком состоянии, но в какой-то момент вид на перекресток заслоняет фигура широкоплечего человека в коричневой куртке. Глубокие морщины на щеках и вокруг рта словно вырезаны на его не старом еще лице. У него сломаны уши и нос; сквозь линзы квадратных очков на меня глядят выцветшие зеленые глаза. Чем дольше я смотрю на него, тем больше он мне кажется знакомым. Прежде, чем я успеваю собраться с мыслями, он пересекает кольцо оцепления и подходит ко мне вплотную.

– Ну здравствуй, младший. Это ж я, Аркаша. Признавайся – не признал.

От неожиданности, я чуть не отшатываюсь от него. Как же сильно он изменился, как дурно постарел! Сперва я не нахожу слов, чтобы ответить, и брат снисходительно кривит губы. Эта ухмылочка – пожалуй единственное, что от него старого осталось.

– Тоже страшно рад, младший, – говорит он, расправляя повязанный на шею шемаг. Подобно телеграфисту, он экономит слова. – Чего это у тебя с глазами? Не важно. Тут переполох был. Решил наведаться, пока тебя ждал. Всюду у вас с пропуском. Как в Адмиралтействе.

– Это у тебя просто лицо такое, – говорю я.

Отведя взгляд, Аркадий касается тяжелой уставной фляги, притороченной к ремню.

– Пойдем. Нечего торчать, – говорит он. – Будет разговор.

– Разговор? Какой разговор, а? – постепенно закипая, говорю я. – Я на задании. С твоей Зоей. Цирк просто… скажи мне сейчас – зачем вас сюда прислали? У меня всю неделю одни гадости. Хоть увольняйся – так не уволят ведь. Зачем вы тут, и что вообще творится?

Аркадий берет меня за локоть и отводит в сторону от морпехов, которых, впрочем, ничего дальше приема пищи и отбоя не интересует.

– Есть у меня кое-что. Тебя заинтригует, – говорит он.

– Братская опека?

– Обхохочешься, младший, – хмурится Аркадий. – Я серьезно…

– В этом твоя беда.

– Вот только вот этого опять не надо! Я не для этого столько времени сюда перся. Черт с ним, с твоим сфинксом. С “заданием” тоже. Пойдем со мной. Поговорим, как взрослые.

Наверное, из одного любопытства я соглашаюсь последовать за ним. Любопытство всегда становилось причиной моих несчастий. Сколько же лет прошло? Четыре года с лишним – если по календарю. Но не по памяти, не по ощущению. Это в какой-то предыдущей, черновой, скомканной жизни Аркаша объяснял Пете, что девчонок стесняться нечего и что в драке нужно всегда бить первым… Теперь вот заявился, как ни в чем не бывало. И еще этот мертвый сфинкс вдобавок. До этих мест твари почти никогда не добираются. Но Аркадий прав – он интересует меня больше, чем сфинксы. Их в последние годы я видел куда больше, чем своей родни.

Шагая к машине, Аркадий оглядывается по сторонам, как приезжий. Приезжий и есть – я едва устроился в новой школе, когда он убыл на учебу, а с учебы – на войну. Помню его в новой, с иголочки, курсантской форме – косая сажень в плечах, будущий боевой офицер, голубая кровь. Девицы были влюблены в него, парням его вид прививал любовь к спорту. Я тоже завидовал, но не так, как другие. В своих детских снах я не шагал в парадном строю, не ехал по освобожденным городам сквозь ликующую толпу. Под парашютом падал я из облаков, окруженный ядерными грибами врезался в горящие кварталы и сеял смерть без разбору – расстреливал, карал, добивал в исступлении до железки, по голень в кровавом болоте, озаренный огнем термитного салюта в мире, где все кричало впустую. Я боялся своих снов.

Под нарастающий вой сирен мы возвращаемся к джипу. К моему недоумению, за рулем никого не оказывается.

– Зоя? – зову я.

Раздается шорох, и из-под джипа высовывается сначала пулеметный ствол, а потом – Зоина физиономия.

– Чисто? – интересуется она.

– Чисто.

Зоя выкатывается из-под машины и встает в полный рост.

– Ну че, – говорит она. – Айда в притон?

***

Зоя ведет машину легко и уверенно, словно всю жизнь только этим и занималась. Единственная странность – она очень резко сворачивает на перекрестках, будто пытаясь удержаться на узком серпантине. В притон мы, к моему большому сожалению, пока не едем. Мы едем в Штаб Управления.

– Петь, открой бардачок, а? – просит Зоя. – Там хрючево. Стропорез ебаный нам голодомор объявил, но хуй ему.

Аркадий на такое только привычно вздыхает, не открывая глаз. Я открываю бардачок, и на ноги мне тут же сходит лавина из оберток, пакетиков от сухпая и нескольких бутылочек “Санителя”.

– Глубже, – настаивает Зоя. – По-любому че-то осталась.

– Это что, глушитель?

– Ну, как тебе сказать, – вздыхает Зоя. – В каком-то смысле.

– Гм. Да.

– Он не укусит, Петь.

– О, что-то нашел! Нет, это граната.

Отодвинув РГО, я наконец вытаскиваю на свет пару протеиновых батончиков. Зоя немедленно вцепляется зубами в оба, засыпав меня, себя и пол крошками.

– Ммм… – мычит она. На ее лице появляется блаженное выражение.

Появление сфинксов в городских пределах не прошло незамеченным: на перекрестках я наблюдаю группы морпехов 303-й, раскатывающих колючку и несущих мешки с песком. Из трещин в куполе старого цирка приветливо подмигивают оптические прицелы. Повсюду, гражданские машины прижимаются к обочинам; автобусы высаживают недовольных и напуганных пассажиров прямо на шоссе. Из смонтированных на столбах и углах зданий мегафонов идет автоматизированное объявление, текст которого любой горожанин давно знает наизусть.

– ПРИКАЗОМ… ШТАБА УПРАВЛЕНИЯ… НА ТЕРРИТОРИИ… ВВОДИТСЯ… РЕЖИМ “Б”, ВСТУПАЮЩИЙ… ДЕСЯТЬ МИНУТ… АВТОТРАНСПОРТА БУДЕТ ПРЕКРАЩЕНО ЧЕРЕЗ… МИНУТ. ЛИЦА, НЕ ИМЕЮЩИЕ РАЗРЕШЕНИЯ… ПРОСЛЕДОВАТЬ… БЛИЖАЙШЕГО УБЕЖИЩА… НАРУШИТЕЛИ… КОМЕНДАНТСКОГО…

Помню, как в первый раз услышал эту дрянь, еще в школе. До того, как ввели объявления, был только протяжный рев заводской сирены. И страх.

По всему городу движение останавливается, пешеходы сбиваются в толпы, сливающиеся в подвалы убежищ. Объекты Управления переходят на карантинный режим. 303-я взяла под контроль все крупные перекрестки и выслала патрули, блокпосты ощетинились ежами и пулеметами.

– Не так уж и паршиво работают, – говорю я, глядя на строительство пулеметного гнезда, происходящее на крыше 1-го Универмага. Мимо него мы проносимся, игнорируя полустертую разметку и давно ослепшие светофоры.

– Позор, – бросает Аркадий. – Растоптали бригаду. Виновных, невиновных… даже за Предательство – слишком. Кто теперь будет город защищать?

– Драгуны Левченко, если верить Штабу. А Штаб всегда прав. Раз уж мы о нем – может скажешь, почему мы туда едем? У меня с начальством отношения так себе. После Москвы…

– Они и до Москвы были не сахар, младший. Зой, давай полегче, а?

– Не нравится – на трамвае езжай, – огрызается Зоя, и давит на газ. – Я всю жопу отсидела, пока через тундру трюхали. И опять в грузовом, блять!

– Ну что ты окрысилась опять? Нормально ведь доехали.

– А тебе все нормально, – бормочет Зоя, – глаза залил – и нормально.

Джип вылетает на Проспект Интернационалистов и лихо выравнивается после виража. Как самая длинная улица, проспект служит домом для городских мемориальных плит. Поначалу их делали из мрамора, позже из гранита. Те, что ставятся в наши дни, набирают из газобетонных блоков, а имена наносят распылителем по трафарету.

– Зачем ты едешь в Штаб? – в лоб спрашиваю я. – Что вам двоим надо в моих краях?

– Я должен встретиться с командованием твоего Управления, – говорит Аркадий. – Я все доведу на месте – тебе, им. А еще, я ищу Константина Герцена. Также изв…

– Алхимик, – говорю я. – Также известного, как.

В зеркале я вижу, как внимательно за мной следят глаза брата.

– Алхимик испарился, – добавляю я.

– Что? – Аркадий снимает свои дурацкие очки, и с его лица наконец пропадет то характерное выражение превосходства, которое я ненавидел всю жизнь. – Куда?

– Ммм… – тяну я, решая, что можно сказать. – Месяц где-то он находился под следствием, никто точно не знал, за что. Никто не интересовался. С неделю назад Алхимик вдруг исчез, но потом были… cлухи. Я старался в это дело не лезть, и тебе не советую. Зачем тебе вообще Алхимик? Зачем он Адмиралтейству?

– Забудь про Адмиралтейство, младший, здесь дела крупнее намечаются, и…

– Алхимик исчез, – повторяю я, – Мертв, скорее всего. Многим он насолил. В городе неспокойно. У меня своя работа, своя жизнь. Ехал бы ты, пока дороги еще открыты…

– Уже гонишь? – усмехается Аркадий, а потом качает головой. – Меня не только Алхимик интересует, – качает головой Аркадий. – Я должен попасть в Штаб. Ты не понимаешь…

Вот оно – “я не понимаю”. Сейчас начнется.

– Вика бы хотела, чтобы мы работали вместе, – говорит брат.

– А-га, – тяну я, и Аркадий неодобрительно хмурится.

– Знаешь, – помедлив, вдруг говорит он. – Как меня контузило – я стал забывать. Вчера вот просыпаюсь и вдруг понимаю – забыл ее лицо. Забыл, понимаешь?

– Ты это брось, – говорю я. – Не надо налаживать. Нечего. Я выслушаю, и все.

Давным-давно, в другой Вселенной, мы с ним, пусть и вздорили вечно, но всегда стояли друг за друга. Прошло то время.

Я и не заметил, как мы подъехали к Вознесенскому мосту. Тут я стажировался после альма-матер. Особое место. Служба на Вознесенском каждому дает возможность почувствовать, за что мы сражаемся. У моста как нельзя лучше видна география города: с одной стороны – потрепанная, друг к дружке жмущаяся серость: сколиозные улочки, блочные карлики, сгрудившиеся на берегу могучей реки. С другой – величие.

– Елки-палки… – тянет Зоя. Аркадий наклоняется вперед, чтобы лучше видеть.

Мрачное великолепие Нового Города раскинулось перед нами, насколько хватает глаз. Словно горный хребет, его монументальные постройки в едином порыве вздымаются к холодному небу. В самой маленькой из них не меньше девяноста метров высоты. Пересекаясь под идеальными углами, взлетные полосы грандиозных проспектов разграничивают белокаменное великолепие, меняя направление штормовых ветров, и уходят в бесконечность.

– Что бы ни случилось, – наставляю я Зою, – никогда не ступай в реку.

– Ну и нахера я тогда бикини перла?

– Тебя тоже касается, майор.

– Что, не стало лучше? – спрашивает Аркадий. Он отодвигает пулеметные ленты и пересаживается, чтобы удобнее было смотреть.

– Как сказать, – говорю я. – Теперь она светится.

– Как светится?

– Заревом. Чем ближе к океану – тем ярче. Не ступай в реку.

На подъезде к громаде Вознесенского моста дорога резко сужается. Бывший проезд через мост перекрывают противотанковые надолбы и бетонная стена. За стеной торчит двухэтажный капонир-переросток, ощетинившийся прожекторами и стволами тяжелых пулеметов, направленных на восток, в сторону белоснежных исполинов. У ворот блокпоста несут наряд понурые морпехи и собака размером с небольшого медведя. Глаза собачки скрыты в кожаных складках; нос у нее с половину головы.

– Давай налево, – говорю я.

– Ага, чего сдерживаться, – рассеянно кивает Зоя, одним движением руки поворачивая наш броненосец. Ее взгляд остается прикованным к противоположному берегу. Тем, кто впервые в городе, нелегко привыкнуть к такому виду; большинство видело контуры Нового Города разве что в кинохронике. Он был задуман, как символ нового времени.

– Я слышал, – говорит Аркадий, – у вас тут был инцидент пару недель назад.

– Вот как?

– Дурачка не валяй, младший. Я слышал – атомный крейсер налетел на скалы. На побережье, к северо-западу.

– Крейсер! – фыркаю я.

Я замечаю, что Зоя навострила уши и косится на меня с нескрываемым любопытством.

– Не крейсер, – неохотно говорю я. – Сухогруз. Тащил штрафников из Сибири на фронт. Разбился в бурю, морпехи спасли, кого смогли. Штаб пока заселил их на ж/д узел, к 303-й. Вот и вся история, – говорю я.

Аркадий кивает.

– Слушай, – повернувшись ко мне, говорит Зоя, – что это вообще за Управление, а? Вы ведь напрямую Адмиралтейству подчиняетесь, так?

– Управление правит этим городом, – отвечает Аркадий – прежде, чем я успеваю открыть рот. – Это особый город.

– Чем особый?

– Когда-то здесь ковалась наша победа, – мрачно отвечает брат.