Шесть часов утра

– Да ладно, пошутила я. – Наташе лень с ним пикироваться. – Псих какой-то. Тихий.

– А чего они свою бригаду не пришлют?

– Некого. На всю больницу только трое санитаров остались. И все в буйном. Не могут их оторвать. Мало ли.

Привычное дело. В Задвинье санитары долго не задерживаются. Кому охота за копейки смотреть на все это. Тут в обычной больнице иногда прилетает. А уж среди психов…

Набрасываем на халаты синюшные телогрейки с вышитыми на спине буквами «ПЦГБ», тянемся по лестнице в отделение.

– Не лети. – Виталик останавливается между пролетами, забирается на огромный, шириной почти в метр, подоконник, открывает рассохшуюся форточку.

– Покурим.

Я восхищаюсь его наглостью, его уверенностью в себе. Виталику сам главврач не брат. Он и его пошлет подальше, если вздумает цепляться. Неторопливо дымим помятыми «астринами». Табак плохо утрамбован, его шелуха попадает в рот, приходится отплевываться.

Наверху хлопает дверь в отделение. Слышится раздраженный женский голос:

– Виталик… твою! Вы куда делись? Машина ждет, а они тут курят.

– Счас. – Виталик невозмутимо, нарочито неторопливо делает последнюю затяжку, выбрасывает окурок в окно. Сползает на клетчатый пол.

«Псих» – щуплый мужичонка в каком-то непонятном и немного смешном ворохе одежды. Сидит на стуле, возле поста медсестры. Ноги вместе, глаза в линолеум, на коленях потертая сумка. Рядом сопровождающая из Задвинья – некрасивая костлявая медсестра. Смотрит на нас сердито.

– Где вы шляетесь? Мне тут до вечера сидеть?

Виталик расплывается в своей неизменной улыбке.

– А что? Тепло, светло, и вкусно кормят. Отчего не посидеть.

– Придурок, – фыркает медсестра, но уже не так зло.

– Я Виталик, – поправляет ее мой напарник. – Но для вас – можно и придурок.

Постовая Анечка, место которой заняли задвинские, хмыкает. Медсестра из «психички» тоже почти улыбается. Только пациент сидит неподвижно и смотрит в одну точку где-то у себя под ногами. Его почему-то жалко.

– Пойдем, Зайцев, – говорит ему медсестра. – Домой пора.

Зайцев с готовностью вскакивает. Семенит по коридору так быстро, что мы едва за ним поспеваем. Спускаемся во двор по серой бетонной лестнице, затертой тысячами ног. Мимо массивного сейфа, у которого я когда-то отходил после получения зарплаты. Мимо дежурных «покойницких» носилок. Во дворе промозглый ноябрьский ветер лупит нас в лица смесью дождевых брызг и мелкой цементной крошки. Зайцев испуганно прикрывается сумкой. Мы грузим его в темно-коричневую «буханку» с красными крестами на боках, садимся напротив на неудобные скамейки.

– Держитесь, хлопцы! – кричит нам водитель.

И с лязгом трогает с места.

Предупреждение своевременно. Раздолбанную машину бросает по выбоинам в асфальте. На перекрестках, перед светофорами, водитель старается тормозить аккуратно, но нас все равно бросает вперед. Зайцев валится на бок, чуть не теряет свою сумку, испуганно охает.

– Американские горки! – торжествующе орет Виталик.

Даже сейчас ему весело.

Зайцева выгружаем во дворе психиатрической клиники. Сопровождающая медсестра уводит его в здание с обшарпанными желтыми стенами.

– Когда назад поедем? – спрашивает Виталик у водителя.

– Поболтайтесь тут с полчаса, – отвечает тот. – Надо какие-то бумажки забрать.

– Без проблем. – Виталик кивает мне и топает вслед за пациентом в здание.

– Ты куда? – испуганно спрашиваю я.

– А что? Торчать тут под дождем? Пошли, с местными медсестричками побалакаем.

– В дурку?

– Ну в дурку! И что? Не больница, что ли? Везде люди. Пошли, не ссы.

И мы пошли. И уже через пять минут Виталик сидел в сестринской, дул из чужой чашки горячий чай, хрустел сушкой и смешил курносую девчонку в белом халате. Мне тоже сунули в руки стакан с чаем, позволили занять краешек продавленного дивана.

– Как тут у вас? – спрашивает Виталик. – Весело?

– Веселее некуда, – отвечает курносая. – Приперлись вчера студентки из медучилища – и в третью палату. А там у нас Михайловна, второй месяц как из деревни забрали. Ну, стандартный случай: соседи травят, председатель – немецкий шпион, корова проповеди толкает. Шиза. При этом толковая бабка. Студентки к ней: «Как живете? Чем болеете? Чем вы на пенсии занимаетесь?». Михайловна невозмутимо: «Телевизоры вяжу». Девки дуры хихикают: «Ну да, телевизоры. А холодильники не получается?». Михайловна на них посмотрела, как императрица на червей: «Девочки, кто из нас сумасшедший? Телевизоры я вяжу. Сети такие для рыбалки».

Виталик ржет. Курносая хихикает. Мне почему-то не смешно. Стакан обжигает пальцы, чай спалил мне всю слизистую на губах и языке. Теперь я занимаюсь тем, что ощупываю этим языком повреждения.

Виталик угощает курносую сигаретой, выходим на крыльцо покурить. Посреди двора стоит скамейка, на которой виднеется скорченная женская фигура.

– А это кто?

– А-а… – Курносая машет рукой. – Филиппова. Тоже деревенская, из Экимани.

– Тоже соседи травят?

– Не, с этой грустно. Залетела от какого-то тракторис та, тот жениться отказался. Сделала аборт в нашей гинекологии, у Ковова. А на почве этого аборта тронулась. Сидит, со своим дитем разговаривает. Жалко бабу. Но что поделаешь.

От новой истории мне становится тоскливо. Еще и дождик накрапывает, вымачивая покрытый трещинами асфальт, превращая в грязь осенние клумбы, смывая остатки листьев с торчащего в углу вяза. Курносая чувствует повисшую между нами паузу и пытается загладить впечатление от своего рассказа.

– А во втором отделении забавный товарищ лежит. Думает, что он летать умеет. Просит его к койке привязывать. Мы привязываем, так он выгибается, упирается пятками и затылком, получается такая дуга. И висит чуть не часами. Откуда только силы берутся. Кричит, что задница его к небу стремится.

– А вдруг вправду улетит? – хмыкает Виталик. – Может, он экстрасенс какой-то. Типа Кашпировского.

Они с курносой еще о чем-то болтают. Виталик подвигается к девушке поближе, уже по-хозяйски лапает за талию. Медсестра не возражает, опять хихикает. Я чувствую себя лишним.

– Хлопцы, вы тут?! А я вас ищу!

По лужам к крыльцу шлепает наш водитель.

– Забрал все бумажки. Можно ехать.

Курносая смотрит не него недовольно. Виталик что-то шепчет ей в розовое ушко, и та согласно кивает. Лезет в карман за ручкой. Виталик протягивает ее свой проездной и медсестра пишет на краешке номер телефона.

– Поехали уже, – ворчит водитель.

И я почему-то ему благодарен.

Через полчаса мы сохнем у батареи приемного. Телогрейки висят на вешалке и пахнут псиной. Снова диван, снова карты шлепают по дерматину.

– Симпатичная Катька? – спрашивает у меня Виталик.

– Какая Катька?

– Ну из дурки. Ниче такая, да?

– Ниче, – соглашаюсь я.

Виталик довольно ухмыляется. Счастливый человек. И в карты ему везет.

За окном снова дождь, ветер лупит в окно. До утра еще пять часов. И спать совсем не хочется.

Салон красоты

– Студент, вставай! – Аркашка-паразит со всей дури лупит в дверь чуланчика, в котором я сплю. Грохот мгновенно вырывает меня из тревожного сна, и я несколько секунд ошалело таращусь в темноту, пропахшую хлоркой и заплесневелыми матрасами.

– Вставай, говорю, бомжей везут!

Вот же сволочь. Мог бы как-нибудь аккуратнее разбудить. Впрочем, что это я. Это же Аркашка. Не пнул по ногам – и ладно.

Поднимаюсь с продавленной, пахнущей кислятиной раскладушки, натягиваю измятый белый халат, выползаю в коридор больницы. Направо – лифты в отделения, налево – дверь приемного и ухмыляющийся напарник санитар.

– Аркашка, какие, на фиг, бомжи?

– Обычные, – пожимает плечами Аркашка. – Пьяные и побитые. Я один не справлюсь. Пошли, Танька сказала тебя разбудить.

Тянемся в приемное. Я иду еще неуверенно, от резкого пробуждения пульс стучит в висках. Аркашка доволен. Сегодня его очередь не спать, ему скучно, а тут законное основание меня разбудить. Какое-никакое развлечение. Еще и бомжи какие-то.

Танюша, медсестра приемного, кутается в наброшенный на плечи цветастый халатик.

– Сигареты есть?

Шарю по карманам, достаю измятую пачку «Астры», на дне которой болтаются штуки три.

– Пока приедут, у нас минут десять есть. Пойдем покурим, – командует Танюша.

Спускаемся по лестнице во двор. Над Софийским собором вовсю светит луна. Над корпусом КВД так же яростно пылает полуночный фонарь. Закуриваем, давясь горьким дымом.

– Аркашка сказал, каких-то бомжей везут, – лениво интересуюсь я.

– Так и есть. – Таня ловко сплевывает попавшую в рот табачную крошку. – Менты подобрали возле аэродрома. Они там чего-то пили, потом подрались. Так громко дрались, что местные проснулись и ментов вызвали. Тем лень к себе везти, а вытрезвители полгода как закрыли. Вот и прут к нам.

– Что-нибудь серьезное?

Таня пожимает плечами.

– Вроде нет. Пара ссадин, ушибы. А сопутствующие заболевания определим на месте.

– Врачам позвонила?

– Ага. Петрович сейчас спустится.

Петрович – это хорошо. Петрович – это надежно. Старый терапевт, который на вот таких ночных побудках собаку съел. У него все по струнке ходить будут. И менты, и бомжи, и мы с Танюшкой. Юного интерна Володю никто не послушает. А вот с Петровичем спокойнее. Глядишь, и драки в приемном не будет. А то на прошлой неделе устроили бои без правил. Санитары против пациентов. До сих пор ухо болит.

У входа тормозит милицейский уазик, мрачные типы в форме выгружают теплую компанию из четырех небритых мужчин неопределяемого возраста. Последний из выгружаемых поворачивается и галантно подает руку единственной даме. Дама, наверное, симпатичная, но все впечатление портит отсутствие передних зубов и свежий, наливающийся багровой синевой фингал под левым глазом.

– О, Семеновна, – узнает красавицу Таня. – Давно не виделись.

– Таню-юша, – распахивает свои объятия гостья. – Так почитай с декабря. Как вы пневмонию мою подправили, так я и не заглядывала.

– Разговорчики! – рявкает один из типов в форме. – Медики, оформляйте поступление.

– Во-первых, здравствуйте. – Петрович высовывается прямо из окна приемного и с презрением смотрит на прибывших. – Во-вторых, неплохо было бы сначала завести пациентов в помещение, а потом разглагольствовать!

Без дальнейшей демагогии Петрович скрывается в глубине здания.

– Да он охренел! – возмущается патрульный помоложе.

– Тихо, сержант! – обрывает его второй, тот, что постарше. – Это Петрович. Ты с ним не ругайся.

– Чего это? – ершится молодой.

– Я тебе потом расскажу. – Старший кончиком резинового «демократизатора» тыкает в бок ближайшего бомжа. – Проходите, граждане.

Бомжи с шутками и благодушным переругиванием топают вверх по лестнице. В приемном сразу начинает пахнуть вчерашним и свежим перегаром, немытыми телами, какой-то кислятиной. Уже привычный мне запах неухоженного опустившегося человека. Я таких каждый день вижу. Надо же, 1997 год на дворе, а их все больше.

Танюша садится на свое место, достает сразу пачку историй болезни. Эти истории мы с Аркашкой весь вечер подшивали грубыми нитками. Тупая работа, нудная. Берешь из пяти пачек разные листки, складываешь их определенным образом, потом огромной иглой прокалываешь в месте сгиба и наскоро скрепляешь тремя-четырьмя стежками. Вроде просто, но когда надо сделать таких сотню – надоедает.

– Не торопись, Татьяна, – поднимает руку Петрович. – На что жалуемся, пациенты?

– На жизнь! – хохмит один из бомжей – высокий мужчина в дырявой телогрейке, по самые глаза заросший неопрятной бородой.

– Это понятно, – невозмутимо отвечает Петрович. – Конкретные жалобы есть?

– Башка трещит, – встревает второй, с татуированными пальцами. – Похмелиться дашь, медицина? Спиртику бы нам накапал.

– И это понятно. – Петрович быстро и ловко осматривает пациентов. Светит в глаза фонариком, щупает пульс. От пациентов пахнет так, что глаза слезятся, но Петровича это не смущает, он не брезгливый.

Бомжи участвуют. Охотно распахивают на впалой груди несвежее белье, говорят «а-а-а», так широко открывая зловонные рты, что видно даже гланды. Дама стесняется, Петрович уводит ее за фанерную перегородку, осматривает там.

Менты топчутся в стороне с явным желанием побыстрее закончить всю эту катавасию и смыться. Молодой уже два раза выходил курить.

– Так, – наконец выпрямляется терапевт. – Даму оставляем на предмет диагностики ЗЧМТ. Вот этого, – он кивает на высокого бородача, – тоже оставляем. У него какие-то подозрительные хрипы, надо флюорографию утром сделать. Остальных – пожалуйте на выход.

– Как это на выход?! – тут же возмущается молодой мент.

– Не вижу причины размещать их в учреждении здравоохранения. Коечный фонд не резиновый, – парирует Петрович.

– Слушай, Гиппократ. – Молодой нависает над невысоким Петровичем. – Мы тебе пациентов привезли? Привезли. Забирай.

– Пациентов – заберу, – поднимает на него взгляд терапевт. – А вот этих троих можете вернуть, откуда взяли. Они здоровы. Несколько ссадин – не повод для госпитализации.

– Послушай, чудак-человек, – не сдается мент. – Куда же я их повезу? Обратно – так это через полгорода тащиться. В отделение – так они вонючие, грязные. Вши у них. На фиг они мне нужны! На улицу выбросить – они опять подерутся. Так что бери их к себе в больничку и не разглагольствуй.

– Не возьму, – отвечает врач. – Не вижу показаний для госпитализации.

– Будут сейчас тебе показания, – мгновенно вспыхивает молодой. – Мы их из отделения выведем и на газончике, прямо под окнами отметелим. Вот этой дубинкой! Будет тебе и ЧМТ, и ВЛКСМ, и ГКЧП, и что хочешь будет!

Бомжи испуганно шарахаются подальше от мента, забиваются в дальний угол.

– Если вы это сделаете, я буду вынужден позвонить Сергею Дмитриевичу и доложить о действиях его подчиненных, – говорит доктор.

– Какому… Сергею Дмитриевичу?! – повышает голос молодой.

– Сержант, ты это… – Старший осторожно трогает напарника за локоть.

– А чего он меня каким-то Дмитриевичем пугает?

Кто он такой?!

– Начальник нашего УВД, – тут же ровно говорит врач. – Подполковник Уваров, слышали? Он у меня в прошлом году гипертонию свою лечил. Телефон оставил. Для специальных случаев. Звонить?

Молодой на глазах сдувается, как воздушный шарик. Злобно смотрит на врача, на нас с Таней. Срывает злость на безропотных бомжах.

– А вы что уставились?!

– Остынь, сержант. – Старший уже решительней берет напарника за локоть, выталкивает его в коридор.

– Любит Петрович театральные эффекты, – шепчет мне в спину Таня. – Прямо Немирович-Данченко.

Старший мент тем временем возвращается в приемное.

– Петрович, вы простите дурака этого. Он молодой еще. Второй месяц в органах. Привыкнет.

– Бывает, – отвечает врач. – Ну так что, заберете троицу?

– Никак нельзя, Петрович, – разводит руками старший. – Они же правда воняют, вши вон у них. Вид неприглядный. Утром начальство в отделение придет – а у нас такая красота.

– Так пусть идут подобру-поздорову.

– И это нельзя. Нас же на их драку вызвали. Все зафиксировано. Если опять подерутся – нам по шапке прилетит.

Петрович завис. Принимать теплую компанию ему категорически не хотелось. Коек действительно оставалось мало, а ночные гости и не пациенты вовсе. Полежат пару дней с диагнозом «ушибы» и «алкогольное отравление» и пойдут себе обратно в свою берлогу. Но за эти пару дней могут половину больницы на уши поставить.

И тут на выручку терапевту пришла Таня.

– Я так понимаю, что основная претензия к гражданам без определенного места жительства – это вши, запах и неухоженный вид? – спросила она старшего мента. – Ну да, – нерешительно ответил тот.

– То есть если вшей не будет, вы их заберете?

– Заберем, – вздохнул старший.

– Мальчики. – Таня повернулась к нам. – Проводите граждан в клизменную. Аркаша, разбуди Валю. Сейчас все будет в лучшем виде.

Минут через пять в клизменную ввалилась тетя Валя, наша санитарка. Тетю Валю в ее шестьдесят с хвостиком было трудно чем-либо удивить, поэтому при виде трех голых дрожащих мужиков она даже глазом не моргнула.

– Валя, – скомандовала Татьяна. – Моем, бреем, выводим вшей.

– Да, мой генерал, – щелкнула тапками санитарка и пошла за «Ниттифором».

Через некоторое время мы с Аркашкой не выдержали и заглянули в клизменную. Таня, вооружившись огромными ножницами и дежурной бритвой, колдовала над одним из гостей. Еще двое, по самые брови намазанные «Ниттифором» и укутанные в клеенку, сидели у стены на табуретках, под охраной бдительной тети Вали.

– О, студент! – обрадовалась Таня. – Ты вовремя. Вон в углу узел с их вонючими шмотками. Хватай его и беги сейчас в прачечную. Там ночная сторожиха Васильевна. Я с ней договорилась – простирнет и просушит по-быстрому. Стерильно не будет, но запах отобьет.

Менты не сбежали?

– Нет, – ответил я. – Курят на крыльце.

– Не давай Петровичу ничего подписывать. А то подпишем – и скроются на горизонте. Впрочем, Петрович опытный, не подпишет. Бегом, студент. Что нам, всю ночь тут возиться?

Через полчаса я вернулся в приемное с теплым и влажным узлом, от которого пахло хоть и не слишком приятно, но и не тошнотворно, как вначале. Энергия Тани поражала. Она в самом деле уговорила по телефону ночную сторожиху, та открыла прачечную, не глядя и не сортируя, забросила содержимое узла в беспощадную пасть стиральной машины. Через десять минут водных пыток перенесла лохмотья в сушилку. Вся процедура едва заняла полчаса, поэтому, когда я возвращался, менты, курившие на крыльце, еще не подавали признаков нетерпения.

Бомжей было не узнать. В клизменной сидели трое костлявых, но аккуратно подстриженных и побритых человека. Таня бросила им принесенный мной узел.

– Облачаемся, господа.

Бомжи с видимым удовольствием, перешучиваясь, разобрали свои тряпки.

– На выход, – скомандовала медсестра. – Студент, зови ментов.

Я вышел во двор. Патрульные сидели на скамейке, прямо под окнами кабинета УЗИ, и докуривали вторую пачку. К счастью, за прошедший час их никто не вызвал.

– Забирайте, – махнул рукой я.

– Ну, посмотрим, посмотрим, – проворчал старший, поднимаясь.

Молодой не сдвинулся с места, только презрительно покосился в мою сторону.

– Ну, девочки, вы прямо волшебницы, – удивился мент, разглядывая посвежевших «гостей». – Таких красавцев уже и в отделение взять не стыдно.

– Катите уже, – невежливо отозвалась тетя Валя. – Нам еще убирать за вашими красавцами.

– Пойдем, – старший приоткрыл дверь, пропуская вперед первого из троицы.

Помолодевшие бомжи вышли в коридор. Замыкающий обернулся и послал воздушный поцелуй всему приемному отделению.

– Спасибо за салон красоты, – сказал он. – И присматривайте тут за нашей дамой.

– Уж не оставим, – в тон ему ответила Таня.

Милицейский уазик завелся и наконец укатил с нашего двора. Валя пошла приводить в порядок клизменную, Аркашка скрылся где-то в глубинах больницы. А я пошел досыпать в свой чуланчик. В конце концов, у меня было еще законных сорок минут до шести часов утра.

Еще один день

В этом году весна заблудилась где-то на дальних подходах к нашему городу. Конец апреля, а холодрыга жуткая. С самого утра зарядил мелкий моросящий дождь, изредка прерываемый снежной крупой. Небо заволокли тяжелые сизые тучи. Скучно.

Дождь вымочил дороги, которые ведут к больнице. Лужи скрыли огромные ямы в асфальте, а неасфальтированный кусок улицы у морга превратился в непролазную грязь. Часов в десять утра там буксовала «буханка» с новопреставленным пациентом реанимации. Немногочисленные родственники покойного толкали «буханку». Та выла, брызгала во все стороны грязью и увозить бренные останки пациента не соглашалась.

В конце концов машину раскачали так сильно, что покойный вывалился из носилок и начал перекатываться внутри, глухо стукаясь черепом о стенки. Видимо, и ему надоела эта канитель, и он бросился помогать.

Родственники ругались, водитель ругался, санитары из морга ругались, только покойный был тих и задумчив. А чего кричать? Погода же.

Мы с Виталиком сидим на огромном подоконнике в коридоре и смотрим в окно. С утра в приемное идет поток плановых пациентов. Идут они на своих ногах – наша санитарская помощь не требуется. Тетя Валя выдаст свежим обитателям палат потрепанные больничные лохмотья и проводит в отделения.

Мы сидим, нам скучно. Сигареты давно кончились. Надписи на подоконниках изучены с дотошностью исследователей Розеттского камня. Пейзаж за окном тоже изучен. Пейзаж, кстати, неплохой. Если не обращать внимание на крышу КВД и мокрые стены морга, то из-за забора видишь кресты и белые башни Софийского собора. На фоне сумрачного неба – потрясающее зрелище. Но когда пялишься в окно с семи до десяти утра без перерыва, то любое самое потрясающее зрелище приедается.

Сидим, молчим.

Рабочие внизу, у фундамента отделения, выкопали огромную яму. Яма за ночь до половины заполнилась дождевой водой, и теперь рабочие, матерясь, копаются там по пояс в грязи.

«Тюк, – доносится откуда-то снизу. – Тюк».

– Долбают, – оживился Виталик. – Опять сантехника полетела.

«Тюк», – поддерживает его кто-то из рабочих.

– Фиг они продолбают, – хихикает Виталик. – Стены дореволюционные. Там среди раствора цельные камни попадаются. Тут без динамита не подходи.

«Тюк, тюк, БУМ!» – равномерное тюканье железного лома прерывается глухим стуком и громкими матюками.

Через пару минут в отделение заходят трое измазанных грязью молодца в одинаковых робах. Один из них держит на весу окровавленную руку.

– Сестричка, меня бы перевязать.

«Сестричка», а точнее санитарка тетя Валя, три года на пенсии, сто двадцать кило, один краше другого. Смотрит на пострадавшего свысока.

– Дотюкались?

– Ага, – кротко отвечают рабочие.

– Ну сейчас позову девок, перевяжут.

Рабочие покорно садятся на самый краешек скамейки для поступающих пациентов. С них капает вода и медленно соскальзывают на пол комочки жирной грязи. Осадки медленно скапливаются, образуя под ногами рабочих небольшую лужу. Туда же капает кровь из разбитой руки пострадавшего. Тот стесняется, старается держать руку повыше, но капли темно-красной жидкости все равно срываются и летят вниз.

Тетя Валя возвращается с Иринкой, медсестрой перевязочной. Видит безобразие, размазанное на полу, хмурится.

– Ну что за свинота?! Ладно этот сидит, ранетый. А вы-то чего?

Напарников пострадавшего мигом сдувает. Ирина уводит нового пациента на перевязку, тетя Валя с ворчанием начинает протирать пол. Сидящие на скамейке плановые пациенты испуганно подбирают ноги.

«Тюк», – доносится снаружи.

– Да чтоб вас! – злится тетя Валя. – Сейчас же и второго принесет.

«Тюк», – отзывается железный лом.

Проходит около часа. Мы с Виталиком по-прежнему сидим на подоконнике. Рабочие возятся внизу. По очереди спускаются в грязную канаву, погружаются в воду, берут лом и тюкают. Их более везучий напарник сидит в стороне, курит, поднося сигарету ко рту уцелевшей рукой. Вторая замотана белым, но быстро темнеющим бинтом.

К двум часам дня тюканье прекращается. Мы с Виталиком приносим с кухни обед для всего отделения. Кастрюля для жидкого больничного борща, как всегда, оказалась слишком мелкой. Виталик очаровывает поварих, и они щедро наливают по самые края. Пока идем, борщ потихоньку выплескивается, пропитывает старую простыню, в которую завернута кастрюля.

– Свинтусы, – ворчит тетя Валя. – Все изгваздали. Стирай потом после вас.

После обеда нам наконец-то привозят работу. В одной из деревень нашего района механизатор чинил трактор. Трактор стоял на дороге, ведущей под уклон, и когда ремонтник, увлекшись, толкнул его – покатился. Перелом полного набора берцовых костей. Впрочем, пациент весел, доволен жизнью, шутит с персоналом. Ближайшие два месяца он проведет в чистой постели. А его коллеги – в поле, в грязи и под дождем. Как тут не радоваться?

Носим механизатора из приемного в рентген. И обратно. На каком-то этапе он знакомится с только что пострадавшим сантехником. Не успели мы с Виталиком оглянуться, как пострадавшие уже подружились. Сантехник сидит на скамейке, рядом с носилками. Механизатор что-то оживленно рассказывает ему. Сантехник кивает и в доказательство своих слов разматывает бинт, демонстрируя раны.

– Чего это они? – удивляюсь я.

– Меряются, у кого травмы больше, – хихикает тетя Валя. – Ну чисто дети.

Через некоторое время травматологи утаскивают механизатора в перевязочную. Колдуют там, накладывая гипс. Пока возятся, сантехник исчезает. Появляется он через двадцать минут с подозрительно оттопыренным карманом. Садится на скамейку рядом с отделением. Ждет.