Варнак

    И клетушка у него была со всеми удобствами: на тумбочке истекает светом керосинка, кровать, стол, стул, канцелярский шкаф, приспособленный, кажется под книжный, битый-перебитый и облезлый платяной шкаф. Однако, мужик здесь, похоже, не зэком. Похоже, что живёт он здесь. Интересно…

    Сосед смотрел заинтересованно, улыбался.

– Ну, здоро́во, – кивнул Пастырь. – Как жизнь?

– Да вот… так, собственно, – мужик встал с кровати, развёл руками, обежал взглядом свою клетку, словно увидел её впервые. Потом подошёл к решётке, разделяющей их камеры, протянул между прутьев руку.

– Будем знакомы, – сказал он, улыбаясь и кивая. – Перевалов. Виталий Георгиевич. Врач. Бывший. Хирург.

    Пастырь дёрнул головой, вцепился в лицо мужика взглядом. Постояв несколько секунд, переведя дыхание, подошёл к решётке со своей стороны. Сквозь полумрак заглянул Перевалову в глаза. Медленно, будто раздумывая, протянул руку. Узковатая и белая, интеллигентная ладонь доктора утонула в его грубой лапище. Сдавил… Поднажал. В лице Перевалова появилась какая-то неопределённость, удивление и лёгкое любопытство. Поднажал ещё. Губа доктора дёрнулась, он зашипел. Но руку почему-то выдернуть не пытался. Наверное, чтобы не выглядеть смешным. Тогда варнак просто рванул эту руку на себя, резко, но сдерживая силу, боясь дать чувствам волю. Лицо доктора стремительно приблизилось, впечаталось в прутья решётки. Он охнул и осел, сполз по прутьям, падая на колени.

– Пастырь, – сказал варнак, не отпуская руку, продолжая стискивать. – В смысле, Шеин. Пётр Сергеевич. Ни о чём не говорит фамилия?

    Перевалов поднял искажённое болью лицо, на котором отпечатались и наливались кровью две рубчатых полосы, оставленные арматурой. Взгляд его сейчас был рассеян и туп – похоже, контузило доктора слегка.

– Фамилия?.. – переспросил он, с трудом, кажется, соображая, что происходит. – Шеин? Н-нет… кажется. Или…

– Или..? – бросил Пастырь, цепляясь за его лицо колючим взглядом.

– Но… – промямлил доктор. – Вы хотите сказать, что… О-о-о! – простонал он, мотая головой. – Не может быть! А… вы… А откуда вы…

    Врач замолчал, не переставая отрицательно мотать головой.

    Пастырь отпустил, небрежно отбросил его руку, преодолев желание дёрнуть ещё раз. Лекарь торопливо отодвинулся от решётки, принялся растирать конечность.

– Послушайте, – заговорил он. – Послушайте, Пётр Сергеевич, всё не совсем так, как вы…

– Заткнись, – бросил Пастырь, отходя к стене, усаживаясь на грязный матрац, валяющийся на цементном полу.

– Вы не думайте, у нас с Еленой…

– Заткнись! – рявкнул Пастырь.

    Перевалов вздрогнул, замолчал. И только продолжал отрицательно качать головой да ощупывал лицо. Потом засмеялся.

    Пастырь удивлённо посмотрел на гомерически хохочущего доктора.

– Вот же дьявол какие шутки шутит! – пояснил хирург, когда отсмеялся. – Да нет, вы не думайте, я в своём уме. Просто поражаюсь, как всё… До чего же любит жизнь закручивать сюжет и сталкивать людей лбами. Даже когда всё валится в бездну и никто никому уже ничего не должен, даже тогда!

– Никто никому, говоришь? – нахмурился Пастырь. – Ничего?

– Да, я виноват перед вами, – покривился док, ощупывая вспухшие и стремительно багровеющие рубцы от удара о решётку. – Не спорю. Если мыслить старыми, отжившими своё, категориями, то я, как бы… В общем, простите меня, Пётр Сергеевич.

– Бог простит, – отозвался варнак.

– Понимаю, – кивнул Перевалов.

– Отжившими, значит?.. Ты, видать, уже на новую жизнь настроился? Нравится здесь?

– Жить можно, – лекарь пожал плечами, покашлял. – Вариантов-то у меня всё равно нет.

– Варианты всегда есть, – возразил Пастырь.

– Ну, это… демагогия, знаете ли. Как там, в городе?

– Врачей очень не хватает.

– У-у… угу… А знаете, кто больше всего пострадал от этой болезни?.. Да-да, врачи и пострадали.

– И давно ты здесь… страдаешь?

– Ну, если я не ошибаюсь, что сейчас октябрь, то уже где-то четвёртый месяц.

– Что ж тебя до сих пор не стрескали, док? Или откармливают?

    Перевалов улыбнулся.

– Ребятам нужен врач, – охотно пояснил он. – Сами понимаете. И умный человек, способный помочь и подсказать, им тоже нужен.

– Вот как? Ты, значит, типа ферзь? При хане.

– Вы, Пётр Сергеевич, напрасно так агрессивны. Понимаю, что я вам неприятен, но…

– Ты, лекарь, Вадьку в этой шобле видел? – перебил варнак.

– Вадьку?.. В смысле, вашего Вадима?.. Н-нет, – покачал доктор головой. – Нет, не видел.

    Что-то в его лице не понравилось Пастырю.

– Темнишь! – сказал он, вглядываясь в лицо сокамерника.

– Да нет, нет, Пётр Сергеевич, не видел, правда, – Перевалов поднялся, отошёл к кровати, уселся, растревожив скрипучие пружины. Достал пачку сигарет, чиркнул спичкой.

– Я же тут не всех знаю, – сказал он, шумно выпуская струйку дыма, не переставая ощупывать лицо. – В медпункт мне надо…

    Порылся в прикроватной тумбочке, достал какой-то пузырёк, кусок ваты. Принялся обрабатывать рубцы.

– Я видел лицом к лицу от силы процентов сорок ребят… Хорошие ребята… Не озлобились, не озверели, в отличие от нас, взрослых, – продолжал он, достав из тумбочки зеркало, едва касаясь ваткой пораненной кожи и морщась при каждом прикосновении. – Ох, попортили вы мне фотографию… Ладно, главное, кости целы… А Вадима – нет, не видел… Вы уж меня простите, Пётр Сергеевич, думаю, вы и сами понимаете, что вам лучше приготовиться… с-с-с! больно, зараза!.. что вам лучше приготовиться к худшему.

– К худшему ты сам готовься, – покривился Пастырь.

    Перевалов оторвался от своего занятия, бросил на варнака быстрый взгляд, глубоко затянулся.

– А я всегда готов, – усмехнулся он. – Я ж пионер.

– Всем ребятам пример?

– Ага, – хохотнул доктор. – Нет, знаете, правда, Пётр Сергеевич, я за это время, с ребятами, как будто сам помолодел! И что я не пошёл в свое время в педагогический, дурак!

– Дурак, правда, – подтвердил варнак. – Смотрю я на тебя и удивляюсь. Жизнерадостный идиот какой-то, пополам с мазохистом… Что она в тебе нашла?..

    Лекарь отбросил тампон, сунул окурок в консервную банку, заменяющую пепельницу. Посмотрел на Пастыря. Усмехнулся.

– Я то же самое про вас думаю, Пётр Сергеевич, – сказал он, критически поглядывая на собеседника. – И что эта удивительная женщина в вас нашла?!

18. Мясник

    С Еленой Перевалов сошёлся почти за полгода до того, как всё рухнуло, до прихода в город бандитов, до того, как умер прежний главврач и на его место был назначен он. Познакомился случайно, через своих знакомых, живущих в одном с Еленой подъезде…

    Да, да, Олег и Надежда. Волошины, с пятого, да.

    Он справлял у них робкий и скучный Новый год – податься было некуда, а одному в своей холостяцкой квартирке, в чахнущем городе, сидеть не хотелось, вот и принял приглашение. У них же была и Елена.

    Завертелось всё как-то сразу, быстро и сумбурно. Наверное, так оно и бывает в предвидении возможной скорой смерти, когда люди торопятся отхватить у жизни всё, чего она им недодала. Никаких разговоров о чувствах не было. Он понимал, что она просто тянется к мужскому плечу в трудное время, боится, цепляется за него, хочет ощутить напоследок ещё раз некое подобие простого и тёплого женского счастья. Ему она понравилась сразу, поэтому он не стал упираться – воспользовался её состоянием и старался дать ей взамен как можно больше.

    В апреле она забеременела. Он сомневался, что всё вышло случайно – не девочка глупая поди. Она и не стала отрицать, призналась, что пошла на это сознательно.

    Зачем? – спрашивал он. Улыбалась только и прятала глаза. Похоже, и сама толком не знала зачем. В панике, в крайне тяжёлых обстоятельствах, в предвидении смерти или больших несчастий люди порой совершают такие поступки, которых от них сроду не ждал никто. Да и сами от себя не ждали. Его попытку предложить аборт пресекла сразу и жёстко.

    Он уговаривал её уехать в Полыгаево, где жили его родители, но Елена категорически отказалась.

    В мае она отправила Вадима в «Гармонию», в лагерь, что под Сосновкой. Тогда Перевалов перебрался к ней, стали жить вместе. Продолжал ходить на работу, в больницу, хотя её уже дважды пытались взять штурмом, стреляли по ночам в окна, предполагая, видимо, что в палатах лежат больные с «краснухой». Но всех заражённых располагали в подвальных помещениях, спешно организовав там для них койкоместа. Там они и умирали один за другим, практически без присмотра и конечно без всякого лечения. Потому что никто не знал, как и чем их лечить, а врачи и медсёстры отказывались к ним спускаться. Больше всего страдали от налётов обычные больные. Впрочем, таких вскоре почти не осталось – только неходячие да совсем старики; остальные предпочли доболеть или умереть лучше дома, чем в «рассаднике заразы» и с риском получить пулю.

    Потом, когда пришли бандиты, все оставшиеся больные, независимо от диагноза, были перебиты. Так же, как и персонал, находившийся на рабочих местах. У Перевалова в тот день, к счастью, был выходной после ночного дежурства. Когда он назавтра пришёл в больницу, всё уже было кончено.

    А через два дня за ним явились. Виталий Георгиевич не знал, кто выдал его бандитам, откуда они проведали, где он жил в те дни. Пришли, когда Елены, слава богу, не было дома – она продолжала ходить на работу, да. Сильная была женщина, хотя и… хотя и не от мира сего немного. А может быть, в том её сила и заключалась.

– Вы, Пётр Сергеевич, зла на Елену не держите, – помолчав, произнёс Перевалов. – Она всё писем ждала от вас. Говорила, что вы умерли, что никогда больше вас не увидит, что… А сама верила и ждала, я ведь знаю. Женщина не может иначе… А виноват во всём я. Воспользовался.

– Короче, – бросил Пастырь.

    В общем, его взяли, – продолжал Перевалов. Сказали, что он поедет с ними – им нужен был врач. Было у них много раненых, ну и на будущее, дескать. Деваться ему было некуда.

    С бандитами он доехал до самого Спасска. Спасск оказался зрелищем ещё более ужасным, чем умирающий Михайловск. Там тоже хозяйничали бандиты – местные уголовники и дезертиры из стоявшей поблизости воинской части, организовавшиеся в некое подобие управы. Явившиеся из Михайловска бандюки им не приглянулись, завязалась между ними потасовка. Перевалов воспользовался случаем – сбежал, затерялся в переулках пригорода, засел в подвале старого трёхэтажного дома и не вылезал из него двое суток, дыша миазмами, исходившими от двух полуразложившихся тел и давно загнивших остатков пищи. Потом жажда выгнала его из укрытия и он, одуревший от голода, жажды и свежего воздуха, долго искал дорогу из города, блуждая по смердящим тухлятиной улицам, среди наваленных трупов, которые давно никто не убирал. Михайловску больше повезло – он продержался дольше, а у Спасска, видимо, агония началась значительно раньше.

    Сорок с небольшим километров до Михайловска шёл почти пять дней, петляя по полям и рощам, подальше от дорог и деревень. Возле Ясеневки какой-то сумасшедший мужик с двустволкой устроил на него настоящую охоту. То ли с голоду уже помирал и решил полюдоедствовать, то ли просто головой тронулся от обстоятельств. Гнал Перевалова часа четыре, паля то в воздух, то вслед. А потом взял и застрелился. Виталий Георгиевич вернулся к нему, подобрал ружьё с последним оставшимся патроном.

    В Михайловск войти так и не сумел. На карьерах встретил передовой отряд «пионеров». Те его взяли. Узнав, что он врач, убивать не стали.

    Несколько дней он мотался с ними в качестве пленника и штатного доктора по окрестностям Михайловска, по всем деревням, где «пионеры» выискивали скотину и живых. Жилось им, кажется, неплохо. Во всяком случае, еды хватало. Потом они решились войти в Михайловск. Перевалов отговаривал Хана идти в город – в сёлах еды больше, говорил он, и вода есть, а в городе сейчас тяжко. Но у Хана были свои планы, не стал он слушать доктора. Хан молодец, конечно, держит мальцов в строгости, не даёт им погибнуть от их мальчишеской дури, от голода и болезни. Молодец. Но молод слишком, неопытен ещё, не всегда хватает у него ума правильно сориентироваться в обстановке. Перевалов помогал, как мог. У Хана достало сметки прислушиваться, не пороть горячку и не настаивать на своём, из глупого юношеского упрямства. В общем, у мальчишек были все шансы выжить.

– Угу, – усмехнулся Пастырь, кивая. – Хан – спаситель. Христос. Аллах акбар, вернее.

– Да, спаситель, – произнес Перевалов. – Для них он и впрямь спаситель, напрасно иронизируете Пётр Сергеевич. Вы ведь не знаете того, что знаю я.

– Ну-ну…

– Кстати, вы человек бывалый, толковый, сильный. От вашего содействия мальчишкам будет великая польза. Хотите, я поговорю с Ханом? А со временем вы могли бы занять его место. Мы бы с вами такую республику ШКИД построили!

    Пастырь удивлённо взглянул на доктора. Тот, кажется, говорил на полном серьёзе. Смотрел на варнака вопросительно, ждал ответа.

    Потом, видать, понял всё по Пастыреву взгляду, кивнул. Продолжал.

    Вошли в город, оккупировали вокзал, начали обустраиваться. Виталий Георгиевич просил Хана, чтобы отпустил его сходить к Елене, узнать хоть, как она там. Не отпустил. Но позволил в сопровождении группы наведаться в больницу. Там, возле своего кабинета он и нашёл Елену. С трудом узнал – видать, она не меньше чем за неделю до этого умерла. Хотел похоронить, но пацаны не дали – обещали прикончить, если хотя бы подойдёт к трупу.

    В общем, посадили его в эту вот клетку. Не доверяет Хан, сомневается, что не захочет доктор свободы. Хотя тот беседовал с вожаком по душам пару раз, объяснил, что целиком и полностью на его стороне.

– Вот, значит как? – прищурился Пастырь.

    Лекарь пожал плечами.

– Нужно реально смотреть на вещи, Пётр Сергеевич. Всё изменилось. Жизнь рухнула. Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране. Нет ни правительства, ни полиции, ни прав, ни законов… Закон теперь один – кто смел, тот и съел.

    И хохотнул над своей последней фразой, добавил:

– В буквальном таки смысле!

– И ты, значит, решил прибиться к «сильнейшему» – не улыбнулся Пастырь.

– Да. Выживаю, уж простите. Идти мне некуда. И незачем. Да и детей без присмотра оставлять нельзя. Они же погибнут. А это – будущее страны.

– Хреновое же у неё будущее, – покачал головой Пастырь.

– Другого – нет, – пожал плечами док. – Что посеяли, то и жнём.

– Угу…

    Первые недели жилось хорошо. Была в запасе свинья, были куры, много муки и крупы. Водоканал сразу забрали себе, как советовал Перевалов, и поставили там постоянную охрану.

    Потом оказалось, что город разграблен практически до нуля, что еды в нём нет никакой. А запасы таяли, потому что мальчишки, несмотря на призывы доктора, ни в чём себе не отказывали – ели вдоволь. Скоро остались одна мука да немного гречки с овсянкой. Пару раз повезло подбить собак… Доктор настойчиво предлагал Хану уйти из города – подальше, в деревню, до которой ещё не добрались горожане, не разграбили. Но у Хана были свои планы, он жаждал быть в центре, а не на периферии…

    Однажды поймали караульных с водоканала на том, что они ели человечину – застрелили какого-то мужика, осмелившегося сунуться ночью за водой. Так и началось.

    С тех пор появилась у Перевалова работа – осмотр и разделка убитых. Сами пацаны боялись этим заниматься – тошнило их.

– Странные они, – улыбнулся док. – Смешные мальчишки. Убить – это легко, а руку отрубить – бледнеют сразу и чуть не плачут. Хан уж и смертью грозил – бесполезно. Ну, я тогда… Я же хирург, что мне…

– Вызвался в мясники, в общем, – гадливо покосился на доктора Пастырь.

– В мясники? – хохотнул Перевалов. – Ну, получается вроде того… Да полноте, Пётр Сергеевич, не кривитесь вы так. Вы всё от старых представлений о жизни, о порядочности, человечности и чести отойти не можете. А ничего этого нет давно. Всегда ли был человек таким, каким вы его привыкли представлять? Да нет, конечно! Жрали друг друга за милую душу! И в двадцать первом веке жрали, мумба-юмба там всякие; да и не только они. Это когда человек мало-мальски лучше жить начинал, так становился он гуманным. В кавычках, конечно. А как только прижимало, так опять озверевал и готов был на всё, лишь бы жизнёшку свою ненужную сохранить. Вспомните историю-то, учили же небось.

– Складно чешешь, – покачал головой Пастырь. – И что? Не тянет из клетки, на волю-то?

– А что там делать? Какая воля, помилуйте! Променять одну клетку на другую призываете?

– Ясно… Так, значит, и будешь людей разделывать, пока самого не сожрут? А сам-то, небось, тоже пробовал? Человечинку.

– Можете меня убить, – упрямо дёрнул подбородком Перевалов.

– Могу, конечно, – усмехнулся Пастырь. – И даже должен, по идее, согласись.

    Мясник устало пожал плечами, отвернулся.

– Угу, – покачал головой варнак. – Угу… Ну ладно, стало быть. Будем думать, что с тобой делать, работник пищепрома ты наш, туда тебя в заднюю дверь.

    Доктор усмехнулся.

– Вы бы о себе подумали лучше, – ответил не без сарказма. – А то ведь у вас сейчас все шансы попасть к, как вы изволили выразиться, мяснику. В эту клетку никого просто так не садят. Вас, можно сказать, на первичный осмотр привели, хе-хе…

    И, улыбнувшись, успокоил:

– Но вы не бойтесь, Пётр Сергеевич. Не всё сразу. Наркоза пока ещё хватает… Крови, правда, нет, сами понимаете. Но вы мужчина крепкий, а я, в свою очередь, постараюсь минимизировать потерю крови… В общем, сначала ампутация рук, потом – ноги. Так что поживёте ещё.

19. За крутизну

    Тут за Переваловым пришли. Ведро открыл дверь, поморгал глазами на распухшую физиономию доктора, произнёс «Ни х** себе!» Потом махнул: на выход! Доктор закивал мелко, улыбнулся, бросил быстрый взгляд на варнака. Ушёл.

    А Пастырю поесть принесли. Миску овсянки – на две ложки – да кусок сухой подгорелой лепёхи. Зато чаю налили от души – целую здоровенную алюминиевую кружку. И сахара наложили столько, что язык к нёбу прилипал. Наверное, чтобы мясо стало послаще, – усмехнулся Пастырь.

    Вот же шпана! Она и есть шпана: сами без сладкого не могут, так думают, что все должны по шесть ложек сахару в кружку класть…

    Поел и долго сидел, уставясь в одну точку, осмысливая происшедшее с ним сегодня.

    Перевалов удивил. Судьба, сведшая с доктором, удивила конечно, но ещё больше – сам эскулап. И это с таким-то дрищём, туда его в заднюю дверь, Ленка спуталась! Эх, дура баба… Забеременела… Совсем, видать, головой поехала тут одна, с перепугу.

    Ну, да ладно, дело прошлое, что ж теперь. Теперь, Ленусь, ничего уже изменить невозможно. Ты там, на небе, за Вадьку замолви словечко. Хотя… Вряд ли тебя слушать станут, грешницу-то. Ты себе, по глупости бабьей, и в рай дорогу отрезала. Эх!..

    А его, Пастыря, значит, как собачку, как скотину какую, решили на корм пустить. Угу… Только скотину сразу забивают, а его будут по частям съедать. Ну да, понятно, холодильника-то нет.

    Только всё равно он сомневался! Сбрендил Перевалов, с ума съехал давно от страха за бесполезную свою жизнь, от поминутного ожидания смерти. Сбрендил, вот и выдаёт свои фантазии за действительность… Враньё, враньё…

    «А ты сам-то веришь в то, что это враньё?» – спросил внутренний голос.

    Да нет, конечно, – пораздумав ответил Пастырь. – Не врёт мясник. Ты, Пастырь, теперь – заготовка. Впрок. Мясо ты одним словом.

    А значит, нужно из этого загона выходить. Вадьки здесь нет и не было… Если не врёт мясник. Что-то в его лице было не так, когда спросил Пастырь про сына.

    Вадька… Где ты, сынок, а? Где искать тебя, Чекурёнок?

    Протопали по коридору чьи-то шаги. Хлопнула дверь в конце, та, деревянная. Уж не готовятся ли? К разделке.

    Надо уходить. Надо было уже уходить. Ещё когда хавчик принесли, надлежало стукнуть пацанов лбами, забрать «калаша» и выбираться из этого рассадника людоедства. Особых проблем с уходом быть не должно. Детвора, похоже, только с виду, со стороны, кажется крутой организованной бандой. А изнутри – обычная пацанва, с немного перекошенными от страха и вредного влияния мозгами. Мозги можно вправить на место, это не беда. Не всем, конечно, но – большинству. И дисциплина… Какая там к чертям дисциплина! Держится всё только на страхе перед Ханом и его кликой. Убери Хана – такое начнётся!..

    Вот. Вот, в том и загвоздка. Уйти надо так, чтобы не было потом мучительно больно и тревожно за эту шелупонь.

    Ну а если препятствовать попробуют, если серьёзно остановить захотят, то… Ничего не поделаешь, значит. Значит, судьба у них такая. Но число жертв Пастырь постарается, как выразился мясник, минимизировать. Бить будет только самых отъявленных и отчаянных. И только в крайнем случае, если совсем уж подопрёт. По ногам будет бить, по рукам. Одиночными. Доктор у них есть – вы́ходит.

    Хотя, мясника, по-хорошему, тоже надо вытаскивать отсюда. Или убивать гада.

    Снова протопали за дверью шаги. Послышался приглушённый разговор. Потом смех. Девичий.

    Девчонки… Бог даст, хоть они-то не станут ни во что вмешиваться, цыпухи. Хотя… если такая, как Стрекоза, так уж лучше, может, пацаны тогда. Резвая девчонка, хладнокровная.

    Интересно, на что её осудили. Какие у них тут вообще штрафы предусмотрены.

    Лязгнула задвижка. Дверь приоткрылась. Ослепил на мгновение луч фонаря. Просунулась в створ девчоночья коротко стриженая голова.

    Стрекоза! Легка на помине.

– Привет, дядь! – сказала она как вчера, задорно улыбаясь.

    А чего это она?..

– Привет, – ухмыльнулся Пастырь, завозился на матраце.

– Да ты сиди, сиди, – заторопилась девчонка, подумав, наверное, что он решил двинуть на выход. – Я так…

    Она погасила фонарь, пошире открыла дверь.

– А чего это ты тут? – поинтересовался варнак.

– В наряде, – поморщилась она. – За тебя.

– У-у, – промычал Пастырь. – Ну извини.

– «Спасибо» хоть бы сказал. Что не застрелила.

– Спасибо.

– Ага… Живи на здоровье.

– Что там про меня слыхать?

– Да ничего, – пожала она плечами. – Тебя ж приговорили уже, чего ещё.

– Ну да, действительно… И как это у вас обычно… происходит? Ну, это…

– Да нормально, – улыбнулась она. – Там Хан с доком сейчас совещаются. Про тебя, наверное. Скорей всего, на мясо пойдёшь.

– А-а…

– Боишься?

– Да как-то нет, – развёл руками Пастырь.

    Она убрала голову, прислушалась к чему-то. Потом появилась снова:

– Думала, идёт кто… Не знаю, чего там они решат. Ты здоровый сильно. Наверное, резать начнут.

– Резать?

– Ну, это… по частям есть… будут.

– А ты не будешь? – усмехнулся он.

– Не-а, – ответила она серьёзно. – Я людятину не ем. У нас многие не едят. Из младших вообще никто не научился. Им хоть и говорят, что, мол, собачатина, а они узнают как-то. И не едят. До блевотины. А постарше многие – ничего так, привыкают потихоньку.

– Угу… Твои-то живы, не знаешь? Родители я имею…

– Ой, только не надо, а! – перебила она. – В душу хочешь влезть, что ли? Не выйдет, дядь.

– Хм, – он кивнул задумчиво. – Да нет, просто спросил. У меня, вот, жена… И Вадьки нет. Я думал, найду его здесь…

– Да твои проблемы, Пастух, – отмахнулась Стрекоза. – Не грузи, а? Без тебя тошно.

– А что так? Не нравится, что ли, здесь?

    Она не ответила. Резко захлопнула дверь, стукнула задвижкой.

    Пастырь покачал головой, поёжился зябко.

    «Людятину», значит?..

    Интересно-то как всё у людей нынче! С человеком можно поговорить. По душам. За жизнь. С человеком, которого завтра съешь, которым потом покакать сходишь.

    У зверей просто всё: выследили, догнали, свалили, перегрызли глотку, сожрали. Всё.

    А у Хомы Сапиенса всё сложнее. Хома он – разумный. Ему чего ж не пообщаться с едой своей…

    Минут через пять снова стукнул засов. Дверь приоткрылась, явилась Стрекоза.

– Нюшка-долбанушка шастает, – пояснила она. – Всё чего-то высматривает, вынюхивает, сучка. Подстилка, б**.

– Ну ты… – опешил Пастырь.

– Чего дядь? – улыбнулась она. – А-а, ну да, ты же у нас вожатый типа.

– Не матерись, – попросил он. – Ты же девочка. Ладно мальчишки, но ты-то…

– Не нуди, а! – бросила она. И поведала заговорщически: – Там пацаны только про тебя и шепчутся.

– Это чего?

– Ну-у… обсуждают. Крутой, типа, мужик. Решают, кто круче: Хан или ты.

– И к чему приходят?

    Она не ответила, поулыбалась, спросила:

– А хочешь, я скажу, как думаю?

– Ну скажи.

– Ты круче, конечно. Хан – придурок. Больной на всю голову. Достал он уже!

– Хм…

– Из-за него знаешь, сколько пацанов погибло…