Голуби над куполами

Доехали мы без приключений, поднялись на второй этаж. Дверь в подсобку, и впрямь, оказалась открытой, и там, действительно, находилась списанная аппаратура. Ждать Андрюхиного знакомого мы не стали, к погрузке приступили самостоятельно. Справившись с задачей, тут же помчались обратно – в любой момент мог вернуться отец Степана, которого он боялся, как праведник смертного греха. Скорость, естественно, превысили. Когда до их гаража оставалось всего триста метров, нам под колеса бросился велосипедист, решивший пересечь практически пустынную улицу. Сбив парня, я так растерялся, что вывернул руль вправо и врезался в столб. Передок «Волги» – конечно, всмятку, но на нас со Степкой – ни царапины.

Осознав весь ужас произошедшего, приятель стал биться в истерике. «Запомни, гад, меня в машине не было! Упорол косого – сам и разруливай! Ключей я тебе не давал, понял?! Ты их у нас из дому выкрал, когда ко мне заходил. Угнал ты нашу «Волжану» – покататься хотел. Не буду я из-за тебя рисковать своей шкурой. Это – твой личный головняк!», – проорал он и засверкал пятками в сторону своего дома.

Когда я вылез из-за руля, у меня волосы встали дыбом во всех местах. Мужик валялся на проезжей части и тихо стонал. Велик его стал похож на цирковой уницикл, а «Волга» – на вскрытую консервную банку. Я – без прав да еще и угонщик… Тут я не только печенкой – всем ливером почуял, что тупо попал в жаровню.

Из уличного автомата позвонил отчиму. Вскоре тот примчался вместе со скорой помощью и раздолбанной гаишной «Пятеркой». Велосипедиста забрали в больницу, а меня – в мусарню. Я не сомневался: неприятности будут, но чтоб такие… Родаки за меня вписываться не стали. Ни в больницу – с извинениями, ни к Степкиному отцу – с бабками не пошли. А ведь можно было замаксать – нычка у Чмырюка была нехилая. Но тот – рыльняк рубаночком и – «нихт ферштейн».

Через пару дней выяснилось, что кто-то ограбил Дом культуры, приватизировав не только инструменты, но и музыкальный центр, низкочастотные колонки, микрофоны, радиосистему, микшерный пульт. И тут порядкоблюстители вспомнили, что похожее добро видели на днях в багажнике раздолбанной мной «Волги». В ходе дознания выяснилось, что никакого оленя Андрюха ко мне не посылал, что он вообще впервые слышит о списанной аппаратуре. Степка, как и обещал, врубил Павлика: кататься на машине он мне не разрешал, об ограблении очага культуры ничего не знает. Стоял на этом непоколебимо, как пост ГБДД в кустах у дороги.

Короче, сшили мне дело не просто белыми – фосфоресцирующими нитками. Ведь если по чесноку, виноват я был только в ушибах и сотрясухе велосипедиста, который через неделю благополучно выписался из больницы.

Близкие сдали меня, как стеклотару. Мать даже на суд не пришла. А Саныч… тот явился. Вы бы видели, сколько злорадства было в его взгляде, когда приговор зачитывали! А как же! Он ведь столько раз предрекал мне казенный дом – получите и распишитесь.

Позже я узнал, что матушка все же пыталась подписать Чмырюка на дорогого адвоката, но ему удалось убедить ее в том, что колония для несовершеннолетних преступников – лучший выход для подростка, вставшего на кривую дорожку. Что там я пойму жизнь, научусь ценить родителей и отвечать за свои поступки и вообще. В итоге – высад в три года и

Журавли над лаааагеерем,В сердце острый клииин.Журавли над лаааагеерем –Ангелы земли.

Такой срок в шестнадцатилетнем возрасте – это тебе не баран чихнул. Это – курсы молодого бойца под девизом: «Не верь, не бойся, не проси»… Они мне очень пригодились, я ведь там свое совершеннолетие встретил, и третий год отбывал уже на взросляке.

– А по УДО освободиться нельзя было? – закашлялся белорус.

Паштет сверкнул своими синими, бесшабашно-наглыми глазами.

– Увы! Паинькой я не был. Темперамент не тот – всегда умудрялся вписаться в блудняк, оказавшись в ненужное время в ненужном месте. За это не раз заезжал в ШИЗО. На моем личном деле была «полоса», означающая «склонен к бунту». В результате, получил следующую характеристику: «…положительного поведения не закрепилось. Требования режима содержания и правил внутреннего распорядка не выполнял. К труду относился отрицательно. Участия в общественной жизни отряда не принимал. Эмоционально неустойчив, раздражителен…» и т. д. и т. п. Какое при таких раскладах УДО? С самого начала нельзя было за решетку попадать. Зона не исправляет, она шлифует преступные навыки.

– Дааа… Неправый суд разбоя злее, – покачал головой монах, прищелкивая крышечку к корпусу дозатора.

– Ужас! – выдохнул Бурак. – Так это отчим тебя подставил с аппаратурой?

– Не исключено, – почесал Тетух шрам на виске. – Но знаю точно: если б он захотел, я получил бы условный срок – Чмырюк знал всю мусорскую и прокурорскую движуху. На зоне я спал и видел: отомщу ему так, что мало не покажется. А по выходу решил, что бог его и так покарал. Зеки в колонию приходят и уходят, а Саныч за колючкой пожизненный срок мотает. К тому же, матушка померла, пока я сидел – тромб у нее оторвался. Этот гад так убивался, что поседел весь. Посмотрел я на него издалека и отменил вендетту.

– А шрам у тебя с малолетки? – робко поинтересовался Владик, которому эта тема была до боли близка.

– Не-а, это уже позже менты приложили меня башкой к ребру металлического сейфа. Признание выколачивали. Сначала пакет на голову надевали, потом по почкам били вот такими же пластиковыми бутылками, наполненными холодной водой…

– За-чем? – одновременно произнесли Бурак, батюшка и Владик.

– Чтобы следов не осталось, – удивился Паштет их неосведомленности. – Если вода в бутылке достаточно холодная, даже синяки не появятся. И бьют ведь, мрази, пока не обоссышься. Если грамотно приложить в живот или со спины по почкам, организм сработает чисто рефлекторно, защищая мочевой пузырь от возможного разрыва… После таких ударов возьмешь на себя все, вплоть до нераскрытых терактов.

– Ангел с хрустальной арфою во длани и одуванчиками в перстах, – презрительно хмыкнул Лялин. – Трижды ошибочно изолированный от общества, трижды оговоривший себя под пытками, три срока отмотавший ни за что ни про что… Знакомая песня. Каждый зек уверен, что он не виновен. Виноват всегда опер, следователь, прокурор, адвокат, система, скверные друзья… В социальной психологии это называется фундаментальная ошибка атрибуции.

– А разве шел базар о трех разах? Два следующих срока я схлопотал абсолютно за дело…

– Расскажи, а, – стал канючить Владик.

Тетух для порядка поломался, искоса поглядывая на Лялина, но благодарная публика уговорила его продолжить исповедь.

– Судьба забросила меня на Дальний Восток. Там мы с корешем моим продавали лес одной японской фирме. Она нам – валюту на счет, мы ей – качественную древесину. Нанимали пьяниц, селили их на делянке. За жрачку и самогон мужики пилили деревья, грузили их на лесовозы…

– А криминал-то в чем?

– А в том, что разрешение у нас было лишь на старые больные деревья. Если б алкаш один не окочурился, подставив свою тушку под падающее дерево, жил бы я сейчас, господа, на собственном острове в каком-нибудь экзотическом море. Лечил бы свою язву, наслаждался танцами прекрасных аборигенок, вкушал с утра до вечера нектар и амброзию…

– А вы, поэт, ваше благородие! – вставил Юрий свои пять копеек. Ну, не мог он не зацепить рассказчика, ибо был тем самым «зятем», который не ходит без шуток мимо тещиного дома.

– Есть такое дело, сочиняю, – на полном серьезе ответил Пашка оперу. – Опять же, я – сын библиотекаря и за первые пятнадцать лет прочел столько, сколько ты за всю свою жизнь не осилишь. Папашки-то у меня не было, дедка с бабкой за тридевять земель жили, в садике и школе я все время болел, вот и провел полжизни у матери на работе. Сидел, в уголке, как мышонок, читал классику. Не детективы с анекдотами, а Джека Лондона, Марка Твена, Жюля Верна, Майна Рида, Стефана Цвейга…

– Не отвлекайся, – дернул его за рукав Владик, – рассказывай про вторую ходку.

– Повязали меня, короче. Если б я покаялся, подельничка за собой потянул, деньги сдал, с правохрЕнителями поделился, много бы мне дали, но… как говорят евреи, шоб я сразу был такой умный, как моя Сара – потом. В общем, пошел на принцип – «и вот опять предо мной: параша, вышка, часовой».

Я ведь, лошара, думал, что, оставляя дружка на воле, обеспечиваю присмотр за нашим с ним счетом. Опять же, на гревак рассчитывал и на моральную поддержку, а главное – на то, что, отмотав срок, смогу вести праведную обеспеченную жизнь, но… Время показало, что дружбану моему на меня – полный барабир: на свиданке ни разу не появился, на письма и звонки не отвечал, а через год вообще растворился на бескрайних просторах Вселенной. До сих пор числится в пропавших без вести. Меня по жизни часто предавали, но этот удар я перенес с трудом. С тех пор не верю никому. Не верю, не боюсь и не прошу ничего ни у кого.

– А третья судимость? – не отставал Владик.

– Третья? – сделал паузу Павел, отсчитывая очередную сотню таблеток. – Это я уже в зоне «раскрутку дал».

– Что… дал? – не понял Бурак.

– Совершил преступление в ИТК, за что мне докинули два с половиной года «за дезорганизацию деятельности исправительного учреждения и причинение средней тяжести вреда здоровью представителя власти». Проще говоря, дал по рогам одному борзому дубаку, который смотрел на зеков, как на последнее дерьмо. Эту жестоковыйную скотину давно надо было за бейцы подвесить – достал сидельцев до глубины мочевого пузыря.

Так вот, на основании семидесятой статьи, «по совокупности приговоров, путем частичного присоединения неотбытой части наказания по предыдущему приговору суда» грузанули меня на пятерочку особняка[8]. Чтоб осознал, так сказать, где кончается жизнь и начинается судорога. «Я понял, мне не видеть больше сны, Совсем меня убрали из Весны», – прохрипел Тетух голосом Высоцкого.

– Мужики, а что это у вас так тарабанит? – привстал со своего места Лялин.

В ответ раздалось тройное «где?».

– Да вы че, совсем глухие? Вот же! – поднял он вверх палец. – Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах!

Все замерли, прислушиваясь к глухим звукам, доносящимся через зарешеченное отверстие вентиляционной системы.

– А, вот вы про что! – расслабился белорус. – Так это – наша единственная связь с большой землей. Оттуда к нам крысы приходят, там иногда филин ухает и дождь шумит… А то доносится колокольный звон, по которому мы воскресные дни определяем. У отца Георгия слух отменный. Он, как колокол заслышит, сразу креститься начинает. Ну, и мы, нехристи, – следом за ним: вдруг да поможет.

– Воистину так! – кивнул головой Русич. – Икона – это молитва в красках, храм – молитва в камне, а колокол – молитва в звуке, икона звучащая. И если колокольный звон – наш календарь, по которому мы недели отсчитываем, то этот грохот – будильник. Видать, недалеко стройка находится – в восемь утра уже начинает громыхать.

Опер напряг слух.

– Дизель-молот, – определил он. – Хотя нет… свайный вибропогружатель. Под окнами моего дома в Кунцево – такая же дискотека. Надо б у джигитов выпытать, что наверху строят. Тогда мы определимся с нашим местоположением.

– Мне в падлу контачить с чуркобесами, – вскочил Паштет на ноги, рассыпав на пол свои таблетки. – А вы, долбоклюи, унижайтесь дальше, тьху на вас…

– Совсем на башку отбитый! – констатировал Юрий. – Чтобы выбраться на волю, нужно установить психологический контакт с самым их слабым звеном, которое может стать: а) источником информации, б) поставщиком необходимых нам благ, с) помощником в осуществлении плана побега.

– Капитан дело говорит, – оживился Бурак, отдирая от дозатора приклеенную вверх ногами этикетку.

– Ну, и целуй его в десны, а хачиков – в задницу, – выкрикнул Тетух, и его рука снова потянулась к шраму. То, что недавний поклонник так быстро переметнулся во вражеский стан, взбесило мужчину, и он еще долго бубнил себе под нос различные ругательства, самым приличным из которых было «гастролер из Бульбостана».

Бурак был совершенно невозмутим. Коленца, которые выбрасывал новенький, его уже не пугали, а развлекали.

– Художника должен обидеть каждый, – картинно поправил он сползшие с носа очки. – Таков удел творца!

Глава 5

Бурак

В трудах праведных день промелькнул удивительно быстро. После ужина, состоящего из консервной банки кошачьего корма и двух кусков хлеба, на душе у Павла было особенно тяжело. Нет, к паштету, оказавшемуся внутри емкости, у него претензий не было. Вполне себе съедобная намазка и просрочена-то всего на неделю, но то, что он дожил до положения домашнего животного, не давало покоя уязвленному самолюбию. В его, полной авантюр, жизни бывали ситуации и похлеще. Чего только стоила параша в общей камере СИЗО, где на глазах у всех нужно было справлять нужду. А соседство с туберкулезниками и ВИЧ-инфицированными, отбывающими наказание вместе со здоровыми? А закрытая жестянка с консервами на завтрак, когда нет ни ножа, ни открывалки? Сидишь на корточках и трешь банку о бетонный пол, пока не стешешь жестяной край. Как говорится, бывало и хуже, но реже…

Но самое обидное то, что до уровня животного его низводят какие-то лезгиночники. В местах заключения «детям гор» сразу разъясняют их место в подлунном мире, а на воле они берегов не видят. Понаехали в столицу и давай барагозить: из ружей палят, наркотой торгуют, людей воруют, на Курбан-байрам режут своих баранов прямо на детских площадках. Была б его, Павла, воля, он бы всю эту дикую орду загрузил на ледокол и вывез бы куда-нибудь в Антарктиду. Пусть бы перед пингвинами распальцовывались.

Лялин сейчас раздумывал над тем же.

– Мужики, – обратился он к старожилам, – расскажите мне о бандитах все, что знаете: сколько их, как кого зовут, кто из них главный, как себя ведут…

– Видим мы их дважды в неделю. Приезжают на машине ближе к ночи или ранним утром, – начал, прокашлявшись, Бурак, больше года ведущий «персональную картотеку» на трубах подземелья. – Главный у них – Аслан. Мы его ни разу не видели, но неоднократно слышали, как эти черти упоминали между собой его имя. С почтением таким, с придыханием, как говорят о строгом, но справедливом начальнике. Галдели, конечно, по-своему, но по интонации было понятно, что они пугают им друг друга. Мол, если Аслан узнает, на нитки расплетет.

Являются они, как правило, тройками – один входную дверь стережет, пока два других продукцию к машине выносят. Состав банды таков: Муса, Иса, Нияз, Умар и Заман. Да, есть еще один – безымянный. Он у них – на побегушках. Между собой мы зовем его ППП – подай-принеси-пшел вон. За все время мужик не издал ни звука. Скорее всего, немой. Бригадир этого зверинца – Муса. Он и по-русски сносно говорит, и соображает лучше других, и выглядит цивилизованно. Симпатичен, высок, накачан, руки постоянно согнуты в локтях – поза драчуна, готового к нападению. Одевается элегантно: кашемировое пальто, шелковое кашне, твидовый костюм.

Нияз и Умар по-русски говорят чуть хуже, но мы их и так понимаем. Выучили уже, что бид – это дерьмо, хак – свинья, тхо диц ма де – закрой рот. Самый добрый из них – Заман, он не ругается, не угрожает, не штрафует. За него это делает Иса. Этот жесток до крокодильства и примитивен до крайности. Любит издеваться. Покажет что-то съедобное в ящике – кусок колбасы, рыбий хвост, пирожок с ливером – и со словами «лучче сабака на улица пакармлю» забирает обратно. К тому же, он редкий урод: невысокий, кривоногий, с ручищами, достающими до колен. В любое время года – в белых кроссовках, кожаной куртке и спортивных штанах с лампасами.

Заман тоже не красавец: плотный, лысая башка прямоугольной формы, иссиня-черная борода, в коротких толстых пальчиках все время теребит четки. К нам относится нейтрально, в отличие от брызжущего слюной Нияза. Тот – сильно дерганный, вечно всем недовольный, постоянно жует жвачку…

– Насвай[9], – вырвалось у Паштета, хорошо ориентирующегося в подобных вещах.

– Может, и «цвай», – пожал плечами белорус, – я в жвачках не разбираюсь. Так вот, Нияз этот высок, угловат, неуклюж. Черные волосы ниспадают на лоб, полностью закрывая левый глаз. Шею пересекает безобразный лиловый шрам. Руки дергаются, как у нервнобольного. Зол, как бездомный пес, и вонюч, как скунс. У нас тут тоже не розарий, но после его визита – хоть кислородную маску надевай.

Паштет нервно забарабанил пальцами по столу.

– Весело у вас в колхозе… Да ты продолжай, продолжай.

– Его напарник Умар та еще пачвара[10]: стеклянные отмороженные глаза, толстый мясистый нос с вывороченными ноздрями, мощные выпирающие челюсти, покрытая веревками вен шея, вечно взъерошенные волосы. Большой любитель китайских спортивных костюмов и толстых золотых цепей.

Да, чуть не забыл: у всех у них, кроме Мусы, во рту – золотые коронки.

– Так это чичи или даги?

– Хрен их поймет. Я кавказцев вообще не различаю.

Какое-то время Юрий молчал, обдумывая услышанное.

– Стало быть, самое слабое звено – толстяк Заман. С ним и будем работать.

– Работать?! – дернулся Тетух, как ужаленный. – Завалить всех в ухнарь, и все будет в елочку!

– Ну да… – задумчиво протянул Лялин, постукивая по столу пустой кружкой. – Война – фигня, главное – маневры.

– Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию, – едва слышно произнес

Русич.

– Глохни, сектант! И ты, мент упоротый! И ты, лицедей самодеятельный, тоже глохни! Можете и дальше смотреть на этих ублюдков, как бараны на забойщика скота, мне с вами не по пути, микроцефалы вы тупорылые! – вскочил он на ноги и скрылся за углом.

– Если оппонент переходит на личности, значит, он плохо владеет предметом дискуссии, – спокойно заметил отец Георгий.

– Скажу больше, – добавил Бурак. – Если у Боба – проблемы со всеми, то проблема – сам Боб.

– Плюсую. Жаль, что мы больше не увидим нашего друга Паштета! – с серьезным видом произнес Лялин, и все дружно засмеялись.

Из-за угла тут же показалась рука Тетуха с выставленным вперед средним пальцем. Убойный аргумент! Оно и понятно: драться – себе дороже, а покинуть «подводную лодку» нельзя – все люки задраены.

Отца Георгия трудно было вывести из себя. Он отличался спокойствием и библейским терпением, какое бывает в генах только у обладателей многовековой культурной матрицы.

– Не судите его, братья, да не судимы будете, – прошелестел монах сухими губами. – Душа Павла мается, без веры ей опереться не на что. Ему бы открыть сердце Господу да посмотреть на мир без злости… Вера – это внутренний стержень, помогающий людям пережить глубокие потрясения. Об этом, кстати, и Солженицын писал в своем «Архипелаге», и Гроссман в романе

«Жизнь и судьба».

– Блажен, кто верует – тепло ему на свете, – с ироничной улыбкой процитировал Чацкого Бурак.

– Господь любит атеистов. Они не грузят его своими проблемами, – хмыкнул опер.

– В окопах атеистов нет, – философски заметил Русич. – Когда беда случается, человек ищет точку опоры. Ежели у него все ладно, он в церковь не ходит, посты не соблюдает, не молится, не исповедуется, не причащается, Закона Божьего не знает, Библию не читает, а потом удивляется, что Господь ему не помогает.

Что же до Павла, то парню просто не хватает любви. Человек – арена борьбы добра и зла. Сам по себе он ни хорош, ни плох, и принимать его надо таким, как есть.

– Принять мужчину таким, каков он есть, может только военкомат! У остальных есть требования. Да и кому сейчас любви хватает? Тебе, Иван? Тебе, Владик? Или, может, мне? Времена нынче не шибко вегетарианские. Так что ж нам теперь… кидаться друг на дружку? Зарывающемуся человеку необходимо указывать границы дозволенного.

Поняв, что спор повышает градус напряжения, Бурак решил вмешаться:

– Вот что, други мои, давайте сделаем перерывчик, позовем Павла и почаевничаем. Интересно, где он сейчас.

– Бродит по лабиринту, как арестант по Нерчинскому тракту. Не по понятиям ему общаться с нами, козлами валдайскими, – предположил Лялин.

– Павлуша, э-ге-гей, – сложил Русич ладони рупором. – Мы тебя ждем. Война – войной, а чаепитие – по расписанию.

Тот сразу же вышел из-за угла, где сидел на корточках, подслушивая речи сожителей. За стол он не сел, а с обиженным видом взобрался на нары, достал крючок, клубок с полипропиленовыми полосками и принялся вязать коврик.

– Как хочешь! – сдвинул плечом Русич. – Была бы честь предложена.

Иван достал из металлического шкафа хлеб и изрядно засахаренное варенье, сделал небольшие бутербродики – гулять, так гулять! «Завтра у нас – «родительский день», – сообщил он Лялину, разливающему кипяток по кружкам. – Будет новый подвоз хлеба, чая и, очень надеюсь, варенья. А то у нас с сахаром всегда напряженка.

Тетух громко сглотнул слюну.

– Ну что, Вань, теперь ты расскажи о себе, – запихнул Юрий в рот сладкую тарталетку.

– Вообще-то в моей жизни ничего примечательного нет. Но слушайте, если охота.

Мне полста лет. Родился я в Западной Беларуси, в городе Гродно в театральной семье. Родители служили в областном драматическом театре. Матушка руководила литературно-драматургической частью, батя – столярным цехом, занимающимся изготовлением декораций. Белорус я лишь наполовину – по отцу. Бабка по линии матери, Алисия Болеславовна Закржевская, – из польских дворян. Махровая католичка. Таскала меня в детстве в костел, там и окрестила без ведома родителей – мать была членом партии, отец – православным. Они бы не одобрили ее самодеятельности.

Баба Лиса ежегодно, в июле, отправлялась в паломничество к почитаемой католиками Будславской иконе Божьей Матери. Когда мне было восемь лет, она взяла с собой и меня. По дороге я от нее сбежал. Мне было жутко стыдно за бабку-богомолку, и я панически боялся встретить по дороге кого-нибудь из знакомых.

Чтоб уже не возвращаться к вопросу веры, скажу сразу: я – агностик. Верю в Абсолютный Космический Разум, а никак не в то, что насочиняли «торговцы опиумом для народа». Как сказал один мудрый философ, религия – это иррациональная вера и беспочвенная надежда, существующая с тех пор, как первый лицемер встретил на своем пути первого дурака. Убежден, что есть законы Природы. Соблюдаешь их – живешь в Гармонии, нет – погибаешь. А «Евангелие» вообще полно противоречий. Да и у Христа хватает заповедей, которые никто не соблюдает по причине их абсурдности. Человека карают только те боги, в которых он верит. А, значит, надо действовать по обстоятельствам. Так, чтоб и совесть не мучила, и он сам был собой доволен. Что же до общения с Господом, тут я солидарен с поэтом-сатириком:

С Богом я общаюсь без нытьяИ не причиняя беспокойства;Глупо на устройство бытияЖаловаться автору устройства.

– А еще есть классный анекдот, – перебил белоруса Лялин. – «Святой отец, я хочу исповедаться. – Заведи Твиттер и отвали!» Ха-ха-ха-ха!

На губах Русича была умиротворенная улыбка. Он смотрел на них с Иваном, как отец смотрит на неразумных детей. Его открытое одухотворенное лицо вызывало безоговорочную симпатию, а плавные движения рук и тихий голос просто завораживали. Опер вглядывался в отца Георгия и не мог отделаться от мысли, что раньше его уже видел. Вот только где?

«Если ты не веришь в Бога, это еще не значит, что Бог не верит в тебя, – стряхнул он крошки с бороды. – Христос сказал: «Где двое и более соберутся вместе, там и я между вами». У каждого из нас должно быть собственное распятие, помогающее выпрямить спину, когда мозг и сердце отказываются работать».

– На эту цитату у меня есть другая: «Опасайтесь верующих, ибо у них есть боги, которые прощают им всё», – парировал Бурак.

– Вспомнил! – заорал вдруг Лялин дурным голосом. – Я вспомнил, где раньше видел твое лицо.

– Это вряд ли, – покачал головой Русич. – До этого пристанища я несколько лет жил в монастыре, в Калужской области.

– Да точно! Я ориентировку на тебя видел в позапрошлом году. И не только в Управлении. Листовки с твоим портретом «Внимание! Пропал человек» были расклеены на всех углах, остановках и станциях метро – ваши монастырские постарались, они и волонтеров из семинарии подключили. Тебя здорово искали, а ты, как сквозь землю провалился…

– ПОД землю, прости Господи мои прегрешения, – перекрестился монах.

– А меня, случаем, никто не искал? – с надеждой в голосе произнес Бурак.

Опер всмотрелся в бледное лицо с фиолетовыми прожилками, выдающими в Иване страстного поклонника Бахуса. Высокий лоб с небольшими залысинами, четкие надбровные дуги, аккуратная аристократическая бородка. Умные внимательные глаза, глядящие из-под стекол модных очков, костяные заушники которых находятся не за ушами, а поверх них, туго прижимая последние к черепу…

– Тебя б я запомнил. Да ты не расстраивайся. Батюшку вон искали, а результат-то один: все мы опустились не просто ниже плинтуса – ниже канализационных труб.

В глазах белоруса блеснули слезы.

– Не в этом дело, где я сейчас, а в том, что нет на свете никого, кто мог бы меня недосчитаться. Правду говорил великий Вертинский: «Актер всегда один. Зато он Бог! А Боги одиноки».