Неповторимое. Том 1

И он как в воду смотрел. Когда меня, разряженного, наутюженного, красиво подстриженного и тщательно причесанного, привели к Елене Ивановне – она так и ахнула: «Господи, что же ты наделал? Где твоя голова? Она нужна была нам такой, какой была…» Куда-то побежала, вернулась с теми двумя, что были с ней в школе. Они зашли и долго молчали. Затем сели, закурили. Один изрек: «Да, это все. Вот как бывает. Мы сами виноваты, что так получилось, – не предупредили. Ждать, пока он обрастет, нет времени». Все согласились. Я был подавлен – моя артистическая карьера рухнула, не начавшись. Расстались мы по-доброму. На прощание мне подарили какой-то альбом с фотографиями артистов.

Домой вернулся в слезах. Никому ничего не рассказывал. Дождавшись отца, выложил ему все, как было. Отец, по-моему, даже обрадовался развязке: «Вот и прекрасно. Надо окончить школу, а потом распоряжаться своей судьбой. Артист – хорошо, но инженер – еще лучше. Словом, не горюй, все, что ни делается, – к лучшему».

К счастью, следующий день был выходной, идти в школу не надо. Отец оставил свои занятия, и мы отправились в зоопарк – он был рядом. Помню, я сравнивал каждого очередного зверя с нашим завучем – очень уж на него обозлился! Ведь это он подтолкнул к тому, чтобы остричься. Конечно, досада была детской, мальчишеской. Потом все перегорело и улеглось. Вечером отец посоветовал: «Если ребята будут донимать, скажи им, что не сошлись характерами и ты отказался от предложения. Позже, когда учебный год закончится, расскажешь, как все случилось. Будет честно и благородно».

Так я и поступил. Действительно, вопросов почти не было. Но в душе моей, не скрою, осталась горечь. Позже я видел этот фильм – «Гаврош». Не помню фамилии мальчика, игравшего роль Гавроша, но исполнил он ее прекрасно. Не знаю, смог ли бы я так?

В общем, артиста из меня не вышло. А кино я очень люблю. И не только кино – искусство вообще. Знаком со многими деятелями театра и кино и очень уважаю многих из мастеров сцены и экрана. Общаясь с ними в жизни, не раз замечал, что иные из них любят больше всего себя в искусстве, а не искусство в себе. Характер, природа артиста такова. Он желает и требует к себе максимального внимания, что, впрочем, естественно. Это эгоизм в хорошем смысле, и он не страшен. Страшно другое: когда артист (или любой иной представитель интеллигенции) совершенно не дорожит идеалами; когда в каждом кармане у него по двадцать принципов на все случаи жизни – вынимает, какой выгоден сегодня… Обидно, стыдно за таких.

Мне не нравится выражение «гнилая интеллигенция». Это убийственный ярлык, и ко многим представителям интеллектуальной элиты он абсолютно неприменим. Но значительная часть творческой интеллигенции под это определение, увы, подпадает. Я говорю о людях-приспособленцах. Нет, это не открытые враги. Враги – Вишневская и Ростропович, их души давно истлели, вместо них «одна, но пламенная страсть» – деньги любой ценой! Вот и лижут… А уж когда речь идет о бесе в ранге царя… Вспомните награждение Ростроповича орденом в мае 1997-го! Люди, родившиеся и выросшие при Советской власти, получившие от нее все: высшее образование, возможность раскрыть свои таланты, приобрести известность, высокие звания и награды. И вдруг ныне выступают в роли ненавистников того строя, который их породил. Они поддерживают и воспевают власть, которая подкармливает продавшуюся верхушку интеллигенции, тогда как основная масса интеллигенции обречена нищенствовать. Когда же они были сами собой? И почему эти люди, кого страна увенчала высоким званием народных артистов, теперь платят народу, взрастившему их, черной неблагодарностью? Я не могу отрешиться от этих горьких мыслей. Вот и теперь, вспомнив эпизод о своей несостоявшейся артистической карьере, я невольно перешел к обобщениям. Таковы сегодняшние реалии – они тяжелы и противоречивы, жестки и навязчивы. Потому, рассказывая о собственной судьбе, поневоле вынужден делать отступления, говорить о том, что болит и тревожит. И это естественно: в жизни все так тесно переплетено – личное и общее, прошлое, настоящее и будущее. …Отец заканчивал академию, а я – пятый класс. И вот мы едем в Новороссийск. Точнее, в Абрау-Дюрсо. Сюда он уже наведывался в конце четвертого курса – как говорил, для разведки. Дело в том, что именно тогда отец получил тему дипломной работы, которую нужно было не только защитить теоретически, но и воплотить материально. Ему следовало построить тепловую электростанцию для завода шампанских вин в Абрау-Дюрсо. В первой поездке он собрал все необходимые данные для диплома, во второй – договорился, уже на местности, с подрядной организацией о проведении строительных работ, уточнил смету. В третью – проверил окончательную готовность к строительству на лето 1936 года. Кстати, на четвертом курсе отец получал премии как «ударник учебы». Такая вот была тогда категория, и на Новый, 1936 год нам принесли большую продовольственную посылку с деликатесами и вином. Все пришли в восторг не от того, что было в посылке, а от самого факта: отец отмечен! Государственные экзамены он сдал в апреле и мае – без троек. Что касается дипломной работы, то защитил ее еще в начале года. И вот в третий раз отправился к месту строительства – чтобы поставить все точки над «i». Однако пока диплома не получил. По действовавшим тогда правилам студентам, как мне запомнилось, проходившим подготовительный курс, разрешалось на равных с другими получать дипломы после их успешной защиты или же (если он сам пожелает) после завершения строительства объекта, сдав его государственной комиссии под ключ. Все на добровольных началах. Отец избрал второй путь. Таких среди «академиков» было не много.

В Абрау-Дюрсо отец уехал первый, а мы должны были подъехать позже. Но через две недели получаем телеграмму: он нас ждет! До Новороссийска добрались поездом. Отец встречал на вокзале.

И вот перед нами, наконец, сказочный Абрау-Дюрсо! Оказывается, он имеет давнюю историю. Некогда он являлся опорной базой по производству вин высокого класса, принадлежавшей их императорским величествам. Говорят, впервые подвалы появились при Екатерине II… А вообще это чудесное, живописное место. Богатые леса, кизиловые рощи. Внизу, как в чаше, лазурное озеро. Если вы были на Рице, то можете представить его. Правда, озеро Абрау-Дюрсо несколько меньше, но значительно красивее. Возможно, оно когда-то соединялось с морем, ведь среди рыб встречаются не только бычки, но и морской окунь с огромной красной пастью. За свою долгую жизнь немало повидал я озер у нас в стране и за рубежом, но такой красоты не встречал.

Жизнь в поселке, хоть он и был небольшим, бурлила вовсю. «Виновата» была, разумеется, стройка, задававшая местному ритму динамизм. Домик, в котором мы жили, стоял неподалеку от озера. К берегу спускалась крутая тропа-лестница. Я быстро обзавелся друзьями своего возраста. У нас во дворе шла работа по производству различных снастей для лова рыбы и раков.

Особенно увлекателен и интересен был процесс отлова раков. Все происходило с наступлением темноты, когда на небе появлялись крупные бриллиантовые звезды. Мы разжигали у самого берега костры и забрасывали, точнее, шестами опускали в воду сети, натянутые на обручи, в центре которых прикреплялась приманка – жаренные на костре мясные обрезки. Раков было множество, мы не только варили их с укропом на всю рыбацкую команду, наедаясь вдоволь, но каждый еще уносил домой пару ведер.

В августе прибавилась новая забота – начался перелет перепелок, который длится две недели. Местом их базирования были виноградники, но вечерами на костры они тоже слетались. Мы подбирали тех, кто получил какие-нибудь увечья, короче, были обречены. Впрочем, сачки для ловли все же сделали.

И были походы на море. Запасались едой и выходили рано утром. В лесу к своим запасам добавляли орехи, кизил, грибы. Весь день барахтались в воде, заплывая далеко от берега. Вечером возвращались домой, довольные совершенными «подвигами». Иногда, заигравшись, забывали о времени, и тогда приходилось топать в темноте. Разжигали костер и, взяв по горящей головешке – для храбрости, подбадривая себя, шли к поселку. Частенько на эту тропу выходили шакалы, одним своим завыванием нагонявшие страх, а огня они боялись. Росли мы крепкими, самостоятельными. Никто над нами не трясся, казалось, мы – на равных с родителями. Однажды в выходной день отец, очевидно заблаговременно договорившись, повел наше семейство в винные подвалы. Они впечатляли. Огромные, тоннельного типа сооружения с гигантскими чанами, бочками и тысячами бутылок шампанского, рислинга, каберне. Родитель с увлечением рассказывал о производстве вина – от поступления виноградных кистей до дегустации. Но на меня наибольшее впечатление произвели тоннели. Пожалуй, своей таинственностью. Ведь среди них были и замурованные. Нет, как хотите, но что-то тут было загадочное и даже в то время страшное… Потом пошли на стройку отца. После только что увиденного в винных подвалах его детище произвело нулевое впечатление. Видимо, мы не смогли скрыть разочарования. Он это почувствовал и начал разъяснять: есть, дескать, в строительстве такие процессы, которые, как при создании вина, нельзя ускорить… Мне почему-то стало скучно. К тому же обстановка вокруг о порядке явно не свидетельствовала. Охранявший стройплощадку дед подошел к отцу и сказал, чтобы не водил детей к котловану. По-моему, сторож больше отвечал за меры безопасности, чем за сохранность имущества. Не было здесь ни одного случая, чтобы кто-то посягнул на народное добро. Не то что теперь, когда в стране разворовывают все и вся, когда ловкачи-прихватизаторы спешат прикарманить все, что плохо лежит. А «плохо лежит» сегодня абсолютно все… Завершая рассказ о скором рождении электростанции, отец очень серьезно и убедительно сказал, что она придаст новые силы не только винному заводу, но и всему поселку. Это, пожалуй, единственное, что произвело на меня впечатление. Наступило первое сентября, и я пошел в шестой класс. Школа в поселке была одна – семилетка. Ребята постарше ездили в новороссийский интернат. Учеба шла нормально. Физкультуру и военное дело у нас преподавал Тихон, сын бухгалтера с винзавода. Год назад он окончил среднюю школу и одновременно в Новороссийске приобрел специальность метеоролога. Теперь учительствовал и по совместительству работал на местной метеостанции. Хорошо физически развитый, проявлял большой интерес к военному делу, вся грудь у парня была в «оборонных» значках. Мы смотрели на него как на икону, ловили каждое его слово и подражали во всем. Однажды у нас в поселке была встреча с кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Народу – тьма. Выходной день. Погода хорошая. Лозунги, транспаранты, музыка. Мы стоим отдельной группой. На митинге выступал кандидат в депутаты. Тихон сказал нам, что по окончании митинга хочет к нему подойти со «своим вопросом». Мы, конечно, заинтересовались. О чем речь? Оказалось, хочет попросить, чтобы тот посодействовал с призывом в армию. У Тихона было плохое зрение, он носил очки, и его в военкомате даже не брали на учет, отчего парень сильно страдал. Он пытался доказать, что в армии есть такие должности, на которые и с его зрением можно назначить. Кажется, он и писарем был согласен стать, лишь бы попасть в армию.

Тихон действительно подошел к кандидату в депутаты. Тот что-то записал, пообещал разобраться, но ни в осенний, ни в весенний призыв беднягу в армию не взяли. Парень снова строчил письма – теперь уже депутату. Мы сочувствовали Тихону – так мы его называли между собой, а на занятиях – «товарищ военрук». Он любил это.

Кстати, тот митинг оставил в нашей семье след. Помню, вечером к нам домой пришел директор винзавода. Уединившись с отцом, они о чем-то долго разговаривали. Значительно позже мне об этом эпизоде рассказал отец. Директор говорил, что после митинга он звонил в Новороссийск начальству, а оно, мол, высказало недовольство: «Почему на митинге не выступил Варенников?» Отец ответил: «Кто бы меня ни заставлял, я не буду представлять человека, если не знаю его».

Вот так: твердо и однозначно.

Позже, через многие годы, мы с отцом вспоминали и этот случай.

В Абрау-Дюрсо время пролетело очень быстро. Наконец строительство электростанции подошло к концу. Надо сказать, она впечатляла. Здание – небольшое, но очень высокое, по тогдашним меркам – ультрасовременное, с громадными вытянутыми вверх окнами. Мне было приятно, что это дело рук моего отца. Государственная комиссия приняла станцию без замечаний. Здесь же выпускнику Варенникову вручили долгожданный диплом об окончании Промышленной академии имени Сталина.

Было торжество в заводском клубе, затем – небольшое застолье. А через день председатель Государственной комиссии и представитель академии объявили отцу: отпуск ему лучше всего провести в Абрау-Дюрсо, через месяц решится вопрос с его назначением. Родителя, как ожидалось, должны были пригласить в Москву. Мы все радовались такой перспективе, особенно я, поскольку уже заручился согласием отца весь месяц ходить с нами на море и в лес. А где-то в глубине души было тоскливо – ведь скоро придется расстаться с Абрау-Дюрсо, который я уже успел полюбить.

А потом в нашу жизнь вошло нечто страшное и непонятное. Не прошло и недели после торжественного открытия электростанции, как к нам ночью пришли четверо, один был в милицейской форме.

Показали отцу какой-то документ; тот молча оделся, собрал в авоську мыло, зубную щетку, еще кое-что. Мне и Клавдии Моисеевне сказал, что скоро вернется. И ушел с ночными посетителями. Мы тоже вышли во двор. Клавдия Моисеевна плакала. Через некоторое время услышали заведенный двигатель, потом увидели машину – воронок. Отец отсутствовал около трех месяцев. Страшная, необычная и непонятная обстановка сложилась тогда вокруг нашей семьи. Никто к нам не приходил, вроде бы Варенниковых и не существовало. Исключением был директор завода, но и тот появлялся обычно поздно вечером и на очень короткое время. После одного из таких визитов Клавдия Моисеевна сказала, что он принес деньги. А еще сообщила: приезжала какая-то группа специалистов, осматривала электростанцию, которая к этому времени вовсю работала. Ничего не сказав, группа вернулась. Конечно, деньги не были лишними, но если учесть, что я приносил домой рыбу и грибы, а наш огород давал разную зелень, то можно было продержаться. Однако вечно продолжаться так не могло. Самое главное – моральный гнет. Весь поселок знал о беде в нашей семье, «позорной» беде. Даже мои друзья не появлялись у нас дома и на «нашем» берегу озера. Если иногда я и видел их на озере, то далеко от обжитого вместе пляжа. Черные дни тянулись медленно. Мне было невероятно тяжело. При встрече со сверстниками делал вид, что не замечаю, не подходил к ним. Понял, что это их устраивало. Наверное, им родители строго-настрого наказали, чтобы не встречались с сыном «врага народа». Особенно делалось горько, когда Клавдия Моисеевна плакала, причитая: «Ну почему я такая несчастная! За что мне такое наказание?» Вместе с ней ревела и сестренка. Я даже не пытался успокаивать мачеху, но меня раздражали ее слова. Она почему-то считала несчастной именно себя, а не нашу семью, в первую очередь – отца. Беда-то свалилась на нас – одна на всех. Но я хорошо запомнил прощальные отцовские слова: все это, мол, недоразумение, он вернется. С этой уверенностью я и жил! Отец как внезапно исчез, так же внезапно и появился. Среди дня, на легковой машине. Его сопровождал мужчина в военной форме, но без знаков различия. Я был свидетелем того, как отец предлагал ему зайти в дом, но он отказался, сказав, что сейчас близким отца не до гостей, а вот через два-три дня – заедет. Они любезно попрощались, и машина уехала. Нашей радости не было конца! Леночка как забралась на руки к отцу, так до вечера и не сходила. Потом приехал Иван Кузьмич, директор завода. Клавдия Моисеевна в его присутствии сказала, что это единственный человек, который нас навещал и помогал материально. Отец тепло благодарил Кузьмича, заметив, что не сомневался в его благородстве.

Что касается объяснений случившегося, то они для того времени были типовые: произошла досадная неприятность, которая возникла на основе анонимных писем. А спас отца Микоян. Мало того, Анастас Иванович рекомендовал вернуть его в пищевую промышленность – с учетом имевшегося теперь высшего образования. Одновременно отца ориентировали, что, возможно, его назначат на самостоятельную работу здесь, в Краснодарском крае. Услышанное меня потрясло. Но я, как и все, радовался благополучной развязке.

Через два дня приехал уже знакомый мне военный. Родитель с ним встретился, как с родным; тот привез хорошую весть – телеграмму из Москвы о назначении отца. Вскоре подошел Иван Кузьмич. Стали уточнять план ближайших действий…

Как всегда, первым провожали отца – он должен был устроиться, а затем вызвать нас. Иван Кузьмич обязался помочь семье собраться и отправить ее «вторым эшелоном». Распрощались. Теперь уже без слез. А Леночка все торочила отцу, чтобы он «не заблудился» (так он объяснял ей свое трехмесячное отсутствие).

Через много лет, вспоминая случившееся, родитель приоткрыл некоторые подробности: когда его стройка завершилась, в Новороссийск, Краснодар и Москву стали поступать анонимные письма о том, что фундаменты под дизели станции сделаны ненадежно, а главный виновник он, мой отец. Естественно, реакция НКВД была однозначной, тем более что сигналы поступили сразу в несколько инстанций.

Сидел отец в камере предварительного заключения в Новороссийске. Он ухитрился переслать записку своему приятелю Куцину, в станицу Крымскую. Просьба была одна – сообщить Микояну, что арестован по недоразумению. Микоян, как и Куцин, сделал все, и даже больше… А передавались письма проторенным тогда путем – через заключенных, которых должны были освободить или перевести в другое место.

Через месяц отца вызвали снова – и с ним беседовал уже не следователь, а представитель крайкома партии. В разговоре был задан вопрос: знает ли он лично товарища Микояна? Конечно, родитель дал утвердительный ответ. Тогда представитель крайкома сказал, что Анастас Иванович предлагает ему вернуться в пищевую промышленность. Если это предложение принимается, то состоится назначение в Армавир. Отец согласился.

Глава 2

Мир катится к войне

Армавир – городок провинциальный, а Кубань – река коварная. – Казалось бы, живи не тужи. – Спорт, газета и кораблестроение. – О преподавателях. – Надежды народов и рассуждения подростка. – «Гроза» приближается. – «Броня крепка, и танки наши быстры…»

В начале августа 1937 года мы получили от отца сообщение: в Армавире все готово, он ждет. Сборы оказались недолгими, фактически мы уже давно сидели на чемоданах. Проводы были сердечными и даже слегка торжественными. Пришло много соседей. Прощались с нами тепло, просили не забывать. Народ в Абрау-Дюрсо запомнился мне добрым, сплоченным – просто одна семья, готовая отдать и сделать для тебя все, чего ни попросишь. Правда, оставалась еще некая тень, недосказанность – видно, страх перед чем-то неведомым давал о себе знать. Как бы желая загладить все плохое, люди к семейству Варенниковых буквально льнули, а уж мои друзья – тем более. Иван Кузьмич выделил грузовик и сопровождающего, с которым мы доехали до Новороссийска. Он помог нам сесть в поезд.

И вот вагон дернулся и пошел, все убыстряя ход. Станция уплыла куда-то, как и вся наша прежняя жизнь. Ехали мы с хорошим настроением, в общем вагоне. Народу было немного, все с узлами, чемоданами, тюками – видно, многие в ту пору переезжали. В подавляющем большинстве попутчики были внимательными, обходительными. То и дело кто-то угощал нас своей снедью, особенно прелюбопытную Леночку, проявлявшую ко всем большой интерес и быстро вступавшую в контакты. Как и предполагалось, утром мы уже были в Армавире. На перроне увидели отца, он улыбался. Линейка (двухконка) уже ожидала. Мы тут же ее «оккупировали». Возница – круглолицый, с окладистой бородой – спросил: «Товарищ директор, можно ехать?» – «Давай двигай домой». Я посмотрел на отца, он мне подмигнул, и мы тронулись в путь.

Видно, маршрут они заранее оговорили с таким расчетом, чтобы мы получили возможность познакомиться с городом, где предстояло жить…

Армавир в основном был одноэтажным, редко попадались дома в два-три этажа. В центре, конечно, имелись и повыше, в основном административные здания. Ближе к окраинам располагались различные предприятия, мастерские, лишь Армавирский литейный завод оказался недалеко от центра. Дома были кирпичные, добротные, и только изредка попадались мазанки. Мостовые вымощены булыжником, и лишь центральная часть города покрыта асфальтом. Многие же улицы на окраине оставались грунтовыми. Меня поразило, что все тротуары выложены кирпичом. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Пешеходам был не страшен ни дождь, ни снег. Очевидно, испокон века мощность кирпичного завода позволяла городским властям проявлять столь трогательную заботу о своих согражданах.

Наш дом находился на улице Осипенко. Он и сейчас стоит, я был там последний раз летом 1990 года. Неподалеку расположены стекольный и пивоваренный заводы. В 100–150 метрах – река Кубань. Дом хотя и одноэтажный, но крепкий, высокий. Прямо на улицу выходило крыльцо одной из квартир, а вход в две другие – со двора, в том числе и нашу. В глубине огромного двора стоял небольшой кирпичный дом. Там жил главный инженер завода. Нашлось место и для огорода. Здесь же росло несколько фруктовых деревьев.

Наша квартира состояла из трех проходных комнат с большой верандой; был еще крошечный полуподвал с окном, где мы хранили овощи, соленья. Там же я впоследствии устроил свою небольшую мастерскую. Новая обитель всем понравилась. Отцу наши восторги были приятны. Квартиру поделили так: первая комната – кухня-столовая, вторая, поменьше, – моя, третья – спальня родителей и Леночки. Квартиру по соседству занимала семья бывшего директора завода (его объявили врагом народа и арестовали). В другой, с входом с улицы, жил бывший хозяин этого дома. Впрочем, хозяина-то как раз и не было – куда-то исчез. А вот семья осталась. Отношения со всеми у нас сложились нормальные. Правда, несколько настороженно встретила семья бывшего директора – его жена и двое детей, весьма слабых здоровьем. Мальчик был года на два младше меня, а его сестра и того меньше. Вид у них всегда был испуганный. Никогда не принимали они участия в наших играх, отсиживаясь на крылечке. Отец сказал мне, чтобы я оставил их в покое. И сейчас помню его слова: «Ты им не надоедай, у них горе».

Иногда вечерами Клавдия Моисеевна, захватив большую сумку с продуктами, заходила к ним, но подолгу там не задерживалась. Возвратившись, всегда о чем-то тихо разговаривала с отцом. Однажды мачеха проговорилась, что отнесла им деньги. Вот как это получилось. Каждый вечер я ходил с бидончиком на соседнюю улицу за молоком. И в тот раз, как обычно, попросил у мачехи денег. А в ответ услышал: «Денег сегодня нет, я все отдала Таблуковским. Попроси у молочницы в долг, после получки отца рассчитаемся». Кстати, о молочнице. У нее были сыновья приблизительно моего возраста. Сбегав разок на Кубань, мы быстро сдружились. Но об этом – особый разговор. «Климат» в соседних с нами дворах для меня оказался тоже вполне подходящим. Рядом, например, жила большая семья Рудич. Один из сыновей – Владимир – был значительно старше меня – уже окончил школу, отслужил в армии, точнее, на флоте, а теперь работал слесарем на Армавирском литейном заводе. Все завод называли коротко – Армалит. Одновременно Владимир заочно учился в институте. Именно он и натолкнул меня на мысль соорудить свою мастерскую. Правда, для нее у меня было практически все. Небольшой верстак, тиски, строгально-режущие по дереву и металлу инструменты. Но Володя сумел главное – вдохнуть в меня дух творчества. Я стал проводить опыты по физике и химии – руководил ими Владимир Рудич. Мастерил различные макеты, в том числе действующие, – вектор поиска определял Рудич. По соседству проживала армянская семья: отец, сын Тигран и дочь Ася. Домишко у них был небольшой, и все они, под стать ему, тоже были небольшого роста. Здесь, в этом доме жила беда. Ася, уже взрослый человек, ничего (буквально ничего) не могла делать сама, даже есть. Бывало, с утра встанет у нашего забора, так весь день и стоит, не проронив ни единого слова, пока брат не придет с работы. Сначала нас эта странность угнетала, но со временем к ней все привыкли. Фактически девушка была на руках Тиграна, поскольку их отец по многу дней вообще отсутствовал. Говорили, будто где-то работал экспедитором. А Тигран служил на железной дороге. Он был отлично развит физически. Ежедневно утро и вечер, а по выходным и весь день проводил с гирями. Я восхищался – настоящий Геркулес, только в миниатюре! С ним мы тоже стали добрыми приятелями. Тигран чувствовал это, был признателен нам за деликатность в отношении его сестры. Этому человеку я обязан любовью к спорту. Всего за какой-то год я совершенно преобразился – окреп, подрос и вскоре играл двумя двухпудовиками лучше самого Тиграна. Одно меня огорчало: мой старший друг никогда не ходил на Кубань. Пришлось для купаний завести другую компанию – сыновья молочницы и еще один паренек. Все они учились в другой школе. В то время река представлялась мне живым существом. Мог часами смотреть на ее течение, и мне казалось, что она, словно человек, имеет свой образ, свой характер. Она была то коварной и капризной, то спокойной и величественной, но всегда – неповторимой и все-таки быстрой.