Мотя

– Заложния показанания придупреждон, постоже посостовтву дела показываю, – забормотал еще один Первосвидетель, но сразу замолчал.

– Мама, не давайте им больше мухоморов, – сказал через плечо азиат, и женщина за его спиной мелко-мелко затрясла головой, соглашаясь.

Мотя вдруг поняла, что Татьяна Семеновна беременна, ноги ее с чуть косолапыми ступнями были широко расставлены, а в глазах светилось какое-то покорное ожидание.

– Но нас было не остановить, – продолжал Ятыргин. – Мы доносили на родителей, братьев, создавали детские штабы борьбы с кицунэ. Некоторые из нас, как Тимур Гараев, сами были из кицунэ, но страна, наша страна – была важнее. Нас резали, отрубали головы, вешали, забивали насмерть. Павлика Морозова убили, его черепом, вот этим, играли в футбол, а кости смешали с костями брата, и залили толстым слоем бетона. Но Павлик вернулся в мир в моем теле.

К нам, в поселок Анадырь Чукотского округа приехали создавать колхоз двое большевиков-уполномоченных. Их убили, а когда на следующий день появился милиционер, то убийц выдал я, чукотский мальчик Ятыргин, сын Вуны, рассказав, что они бежали на Аляску. Милиционер, розовое лицо, револьвер жолт, догнал их на острове Ратманова, где и расстрелял под пение охристых колибри. Оставшиеся чукчи-кицунэ тоже решила уходить с оленями на Аляску. Узнав об этом, я украл у соседа собак и сани, чтобы сообщить в исполком. Кицунэ подкараулили меня, ударили топором по голове и бросили в яму, но я выполз оттуда, придерживая отрубленную половину лица рукой. Меня спасло то, что было очень холодно, отрубленное примерзло кровью, и я, ломая ногти о корни и хватаясь за замерзшие трупы мамонтов, выбрался из ямы и остался жив. Когда меня принимали в пионеры, уполномоченные дали мне новое имя – Павликморозов. И записали новое имя в паспорт: Ятыргин-Павликморозов.

А страна получила хлеб и бесплатные рабочие руки, и это сделали мы.

Я приехал на Северный Урал и забрал из деревни Герасимовка всех детей, за то, что взрослые не уберегли Павлика. Я как гамельнский дудочник возглавил их исход на Южный Урал, на строительство Черной Магнитки, где им предстояло омыться кровавым потом копания доменных котлованов и очиститься в огне св. Мартена, выжить под кнутами не до конца замиренных башкортов, и не попасть в бочку Ющинского – так называлось изобретение кровавых сионистов, железная бочка с приваренными внутри лезвиями, в которую сажали ребенка и спускали с горы: «Тяжелую работу – на плечи машин!», такой ведь лозунг висел в каждом цеху Магнитки…

Голос Ятыргина гремел, заглушая шум комбината, и Моте вдруг показалось, что она это где-то видела, вот эти сотни робко и зачарованно горящих глаз – ближе, бандерлоги, я сыграю вам на своей волшебной дудочке. Мы в город изумрудный идем дорогой трудной…

– Славно, – сказала она. – Это все очень интересно. А вы нам чем-нибудь поможете?

Ятыргин замолчал и задумался.

– Хорошо, – проговорил он. – Лишь бы вы не пожалели об этом. А пока располагайтесь, отдыхайте, вас покормят, а завтра утром поговорим.

Он махнул рукой мальчику проводнику, и тот поманил гостей за собой. Ятыргин уже потерял к ним интерес и отдавал какие-то распоряжения построившимся возле него павликам – те быстро и бесшумно исчезали за дверями цеха, торопясь выполнить поручения.

Проводник-павлик привел ребят в железную комнату, впрочем, почти все помещения на комбинате были железными: стальные стены, стальные потолки, стальной пол из покрытого тире и точками сварочных швов листа, либо просто набранный из металлических прутьев.

– Располагайтесь, – он кивнул на стоящие вдоль стены топчаны, – скоро будет обед.

Мотя открыла было рот, но павлик уже исчез за дверью, и буквально тут же появился, выставил на железный стол три белые эмалированные кружки-«эсэсовки» с обмотанными асбестовым шнуром ручками и чугунный чайник.

– Связь вот, – он показал на стеклянную трубку, торчащую над столом из потолка, и громоздкий металлический аппарат, к которому была прикручена желтая табличка «Дар Советского Союза», – пневмопочта и телефон.

– Удобства там, – павлик ткнул пальцем в единственную в комнате деревянную дверь, с замазанным краской окошечком, – отдыхайте. Обед принесу сюда.

И снова исчез.

– Машинисты – пионеры,

Кочегары – пионеры,

И кондуктор – пионер,

И начальник – пионер,

И любой из пассажиров – пионер, – пропела Нюра, – не угнаться за ним. Что тут у нас?

Она приподняла крышку чайника и вдохнула пар: – Уфимская чаеразвесочная, со слоном. Неплохо.

Нюра разлила чай по кружкам, взяла свою, сбросила на пол ботинки и, усевшись на топчане по-турецки, достала книгу и начала читать, прихлебывая мелкими глотками чай. Мотя и Кока тоже расположились на кроватях, развешав верхнюю одежду на вешалку.

Вскоре в дверь постучали, и в комнату вошли павлики с подносами, на которых лежали ложки, стояли тарелки из нержавейки – в глубоких был борщ, в мелких – перловка с тушеным выменем; еще была плетеная пластмассовая тарелка с хлебом, и кастрюлька с квашеными зелеными помидорами. Пионеры поели и снова расселись по топчанам.

Было слышно, как павлики за стеной пели:

What a fellowship, what a joy divine,

Lenin on the everlasting arms;

What a blessedness, what a peace is mine,

Lenin on the everlasting arms.

Lenin, Lenin, safe and secure from all alarms;

Lenin, Lenin, Lenin on the everlasting arms.

Нюра читала. Мотя и Кока болтали.

– А скажи-ка, Кокочка, – спросила Мотя, – почему ты сказал, что творец этого мира – Мао? Разве мы не учили в школе, что Ленин создавал программу этого мира вместе с известной фирмой «Акай»; акай по-японски – красный, поэтому слухи о финансировании Ленина Германией – не более чем слухи. А противостояние красных и белых объясняется символикой алхимического Великого Делания, при котором существует стадия, когда вещество переходит от белой стадии альбедо к красной рубедо. Альбедо изображается как беременная девственница, на этой стадии вещество достигает такой степени твёрдости, что никакой огонь не способен повлиять на него. Рубедо – молодой красный король, универсальное зелье, исцеляющее все болезни и отменяющее течение времени. На этом труд алхимика заканчивался. Как же Мао может быть создателем этого мира?

– Какое-то время так и было. Да и то – локально. Китайцы долго жили спокойно и никого не трогали, стеной даже отгородились. А потом начались Опиумные войны, и китайцы сильно обиделись. И решили создать дивный новый мир, только из сои. Так что, на ободе нынешнего земного диска написано made in China.

– То есть, ты хочешь сказать – мы сейчас на диске живем? – ехидно сощурилась Мотя.

– А не знаю, – покусывая спичку, ответил Кока, – я думаю, никто не знает. То ли китайцы нас переселили куда-то, а сами на Земле живут, то ли здесь все подменяют на соевое. Посмотри, что в мире-то творится, давно такого бардака не было, согласись. Кто-то о чем-то догадывается, немцы вот про полую землю, профессор Фоменко про историю Китая, но всей правды никто не знает. Нас они не трогали долгое время, а потом началась вот эта чехарда после Брежнева. Посмотри графики урожайности сои, сразу все поймешь. И нас еще то спасает, что в нашем правительстве сильное мансийское шаманское лобби, с северными шаманами китайцы пока ничего сделать не могут.

– Это ты про кого?

– Ну как же, их еще Черненко привел, у него же мама тофаларка была. Потом Ельцын – из свердловских манси, при нем вторая волна пришла. Ну и Собянин, из Тюмени.

– А Путин?

– Ну да, с Путиным они нас поимели, конечно. Он же тулбо.

– Кокочка, ты мне на пальцах объясняй, я вот этого всего не понимаю.

– Некоторые тибетские ламы умеют переносить свои галлюцинации во внешний мир, делая их доступными для зрения и слуха других людей. Эти фантомы называются тулбо. Он тоже фантом. Посмотри картины кватроченто – он там много раз появляется. Да и не только там.

– А как ты это понял? Ну, что он тулбо?

– А помнишь, «Лада Гранта» появилась? Пробег еще был, Москва-Владивосток?

– Ага, и что?

– А потом, когда санкции против нас начались, решили на азиатский рынок выходить, и выпустили автомобиль «Лада-Гханта», специально для Индии и буддистских стран. Гханта – это такой бронзовый ритуальный колокольчик с ручкой в форме ваджры, используемый во многих индуистских и буддистских ритуалах, один из священных символов женского начала. Звон этого колокольчика провозглашает звук пустоты. И когда устроили пробег Москва-Дели на этой «Гханте», я и понял. Ну не может человек столько ехать без остановок.

– А может быть, он не один был? Может, там несколько путиных было?

– Ты еще скажи, что «Лад» много было, – захихикал Кока, – она одна была, потому что тоже тулбо. А вот Медведев – тот да, его много. Китайцы отрабатывают на нем модель «президент – пчелиный рой». Его клонировали из А.С. Медведева, правого эсера, председателя Временного правительства Дальнего Востока в 1920, большого либерала, сторонника свободного предпринимательства и торговли, а заместителем у него, представь, был сам Лазо. В медведевской республике даже деньги свои были.

– Ого! Лазо…, – с уважением произнесла Мотя.

– Да. А клоны недолговечны, и их, медведевых, штампуют каждый квартал, для разных регионов, кого-то для Европы, кого-то для Азии. Я слышал, один даже с саратовским акцентом есть. Поэтому кажется, что он везде. Как пчелиный рой.

Помолчали.

– А первая волна сибирских шаманов еще при Ленине и Свердлове была, Кока, – вдруг подала голос Нюра, – только Свердлов сам пытался учение постичь, постоянно ездил в район падения тунгусского метеорита, энергией подпитываться. Поэтому и умер так быстро. А Ленина инициировали, когда он из Шушенского бежал, его на севере Красин ждал, на маленьком пароходике. Ленин привез с собой на нартах местную женщину и кучу сала медведей и нерп, которым они потом топили паровые котлы парохода, как замерзающий лейтенант Седов с туфелькой Веры Май-Маевской в кармане, и так дошли до Петербурга. Женщина получила фамилию Крупская, потому что ее имя переводилось с местного языка, как «манна небесная», а по-русски ее назвали Надеждой, имея в виду надежду на успешный побег. И первый советский ледокол в память об этом назвали «Красин».

Нюра открыла книгу с надписью «Д. Симмонсъ. Терроръ» на обложке и прочла всем:

Ленинъ поднесъ вонючiй скользкiй шматъ сала къ открытому рту и быстро полоснулъ по нему ножомъ, какъ дѣлала эскимоска.

Онъ едва не оттяпалъ себѣ носъ. Онъ точно отхватилъ-бы себѣ нижнюю губу, когда-бы ножъ не застрялъ въ тюленьей коже (если она была тюленьей), мягкомъ мясѣ и бѣломъ салѣ и не дернулся немного вверхъ. Однако единственная капелька крови все-же сорвалась съ рассѣченнаго носа.

Крупская не обратила вниманiя на кровь, еле замѣтно помотала головой и протянула Ленину свой ножъ.

Онъ сжалъ въ рукѣ непривычно легкiй ножъ и повторилъ попытку, увѣренно рѣзанувъ лезвiемъ сверху внизъ, въ то время какъ капелька крови упала съ его носа на шматъ сала.

Лезвiе вошло въ него легко, какъ въ масло. Маленькiй каменный ножъ – просто уму непостижимо – былъ гораздо острѣе его собственнаго.

Большой кусокъ сала оказался у него во рту. Ленинъ принялся жевать, пытаясь идiотскими гримасами и кивками выразить признательность женщинѣ.

На вкусъ оно походило на дохлаго карпа трехмѣсячной давности, вытащеннаго со дна Волги за саратовскими сточными трубами.

Ленинъ почувствовалъ сильнейшiй рвотный позывъ, хотѣлъ было выплюнуть комокъ полуразжеванного сала на полъ снѣжнаго дома, потомъ рѣшилъ, что подобный поступокъ не поспособствуетъ выполненiю его деликатной дипломатической миссiи, и проглотилъ.

– Красиво…, – сказала Мотя.

– Красиво, – согласилась Нюра.

Снова помолчали.

Было скучно. Кока взялся за Стивенсона, а Мотя переползла на Нюрин топчан, и вместе они запели жалостливую песню про Зою, которой научились в пионерском лагере. Вскоре им это наскучило.

– А давайте спать, у меня что-то глаза слипаются… – сказала Нюра. Остальные были не против – Мотя и Нюра обнялись и задремали, Кока аккуратно положил очки на томик Стивенсона, и тоже уснул.

18

Мотю разбудило пение караульных павликов, орущих за стеной свое: «Подъём, подъём, кто спит – того убьём!». Солнце уже пробилось сквозь оранжевые дымы труб и поднялось над курящимися градирнями, освещая Первый квартал Эрнста Мая и сверкая в стальных деревьях Железного парка, листья которого звенели на ветру.

Металлический пол чуть дрожал под ногами – это был ровный гул ревущего внутреннего солнца Черной Магнитки. Дежурные павлики принесли завтрак: творожную запеканку и кофе из желудей и цикория. Следом вошел сам Ятыргин, пожелал доброго утра и спросил, что за песню пели вчера девочки.

– Песню? – переспросила Нюра.

– Да, – сказал Ятыргин, – что-то про Зою.

– А-а, – поняла Нюра, – эту:

Ставай, ставай, Зоя, будила Зою мать

Ставай, ставай, Зоя, корабли стоять…

– Это мы с девчонками в лагере пели, – улыбнулась Мотя, – она про Ленина.

– Как про Ленина? – удивился Кока, – там же про Зою?

– Ну правильно, – ответила Мотя, – про Зою Монроз. Как настоящая фамилия Ленина?

– Ульянов.

– Ну да, а до этого? До того, как он принял буддизм? Ульянов – это же в честь гелюна Ульянова.

– Пьянков-Питкевич?

– Правильно! Об этом в песне и поется – вставай, Зоя, корабли стоят. Ну, когда Ленин параболоид изобрел, и они с Зоей им дредноут сожгли, "Императрицу Марию".

– Помню, да, в шестнадцатом году, когда он "Империализм как высшая стадия капитализма" написал. А как же Крупская?

– Ну а что Крупская? – сказала Нюра, – она Ленину жизнь в ссылке спасла, и он, как честный человек, обязан был на ней жениться. А Зое он остров Мавува купил, в архипелаге Вануа-Леву, вот этим песня и кончается:

За синими морями бережок цветет

на том бережочке слезы Зоя льет

дайте мне чернила, дайте мне перо

тому, кого любила, напишу письмо

– Да, – поддержала Мотя, – а когда Крупская умерла, Ленин к Зое на остров и уехал. Все еще, небось, там под Chambermaid Swing танцуют…

– Ага, – сказала Нюра, – "каждая chambermaid должна научиться управлять государством". Это вам не графиня Пален с ее орлом.

– Зато я знаю, почему дредноут называется дредноут, – вдруг сказал Кока.

– Dreadnought… бесстрашный? – спросила Мотя.

– Нет, но близко. Dread-nought – "без дреддов". Dreadlocks, "устрашающие локоны", носили назореи. На корабли all-big-gun набирались моряки из назореев, которые нарушили обет, и поэтому должны были остричь волосы и принести искупительную жертву.

Помолчали.

– Подождите, а в Мавзолее тогда кто? – спросил удивленно Кока.

– Да кто угодно! – захихикали девочки.

– Да, мальчик, Мавзолей на Красной площади – это игрушка, символ, – вдруг произнес Ятыргин.

Он открыл окно и сказал: – Вот, посмотри, как выглядит настоящий Мавзолей, город, для которого срыли две горы, Ай-Дерлюй и Аташ, и свезли со всего мира массу народа, который тысячами замерзал в голой степи. Весь этот город, весь Магнитогорск – Мавзолей Сталина, и именно здесь хранится стальное сердце Кадмона.

– Ну наконец-то про сердце! – воскликнула Мотя. – Рассказывайте скорее!

– Сердца Кадмона недоступны живым, девочка, – печально сказал Ятыргин, – вам придется умереть.

– То есть, вы нас убьете, что ли?

– Только если вы согласитесь на это. Если вы решите жить дальше, то никто вам препятствовать не будет, вас проводят до проходной, и вы уедете домой. Я пришел сказать, что у вас есть время подумать до вечера, и потом мне скажете свое решение.

– Ну, я о чем-то подобном и подозревала, в общем-то, – тихо сказала Нюра.

– Если вы решите продолжать поиски, вас убьют и неправильно похоронят, чтобы вы могли вернуться с новыми силами. Думайте, – Ятыргин отдал пионерский салют, и вышел из железной комнаты.

Все молчали, каждый думал о чем-то своем.

– Я согласен, – первым сказал Кока. – Согласен. Терять мне особо нечего. Если кто-нибудь из вас согласится, я буду рад. Если нет – ну, тогда не знаю, буду ли я дальше искать сердца. Надо подумать. А сейчас я спать. В любых непонятных ситуациях ложись спать.

И он снял очки, лег на топчан лицом к стенке, подтянул ноги к животу, и уснул.

– Сердце болит, – тихо сказала Нюра, – говорила я родителям, что мне не надо столько чая… А что значит – неправильно похоронят?

– Это значит – не отрубят голову, кисти рук и ступни, – сказала Мотя, глядя отсутствующим взглядом куда-то в сторону. – Так раньше в Сибири всяких шаманов хоронили, чтобы они не могли выкопаться из могилы и людей не пугали. Еще вокруг могилы, бывало, ров копали, и вал насыпали, хочешь попроведовать покойника – досточку перекинь, а когда обратно пойдешь – не забудь убрать. Археологи много таких могил находили, и часто скелет там лежал в странном положении, будто выбраться пытался. Говорят, будто печень может выполнять функции сердца. Еще в Челаковицах кладбище нашли, там мертвецы были уложены на бок со связанными руками и ногами, а ребра слева были сломаны – там, где в сердца вбивались осиновые колья. Позже некоторые могилы были разрыты: покойникам после первого погребения были тоже отрублены головы, кисти рук и стопы. А в Синташте вообще либо голова отрублена, либо тело расчленено, мягкие ткани удалены, а кости кучкой закопаны. Но это только в центре поселения, чтобы дух шамана всегда находился рядом и охранял жителей. А обычные жители захоронены просто, без изысков, никаких расчленений.

– Ну, и на том спасибо, – сказала Нюра, рассматривая свои руки, будто видела их первый раз в жизни, – ручки-ножки, огуречик, вот и вышел человечек. А то, как же я без ручек-то? Ты знаешь, а я согласна. Если ты решишься, то я с тобой. Приятно быть шаманом, который никого не боится, пусть даже и мертвым.

– Я думаю, мертвые и так никого не боятся, – улыбнулась Мотя.

– … и которого боятся все остальные, – добавила Нюра. – Маленькие девочки – самые страшные существа на свете, потому что надеяться им, кроме себя, не на кого. Маленькая сестра следит за тобой.

– Я, в общем, тоже согласна, – сказала Мотя. – Все равно мы умрем когда-нибудь. Только старыми, беспомощными и никому не нужными. С трясущейся головой и пахнущими мочой. Так что, лучше сейчас – молодыми, красивыми и не беспомощными.

– Точно! – просияла Нюра, и обняла подругу. – А сейчас – спать? Вступать в смерть будем хотя бы выспавшимися.

– Давай, – согласилась Мотя. Она написала на листе бумаги «МЫ СОГЛАСНЫ», сложила в стоявший на столе пластмассовый пенал, и отправила пневмопочтой.

Они вместе улеглись на топчан, укрылись одеялом, обнялись и уснули…

Их разбудил Кока. За окном было темно.

– Ну, девочки, прощайте, – сказал он, – за мной пришли. Там увидимся.

Кока обнял их и вышел за дверь в сопровождении двух молчаливых павликов.

Девочки поднялись, и стали наводить порядок – заправили кровати, умылись, повязали друг другу галстуки. Раздался хлопок – в трубе пневмопочты появился пенал, Мотя открыла его, и на стол выпал рулончик бумаги с надписью: Моте Белецкой, вскрыть после смерти. Мотя сунула рулончик в нагрудный карман фартука.

Обычный гул под ногами стал сильнее, и девочки услышали где-то далеко крик, полный боли.

– Кока? – одними губами спросила Мотя.

– Кажется, – так же тихо ответила Нюра.

Через пару минут в дверях снова появились двое павликов и поманили Нюру. Девочки обнялись.

– Ну, пока, – сказала Нюра, сжимая Мотины руки, – скоро увидимся. Не скучай без меня.

Она улыбнулась и шагнула к павликам.

Мотя смахнула слезинку и услышала уже за дверью голос Нюры:

Out of the tomb, we bring Badroulbadour,

Within our bellies, we her chariot.

Here is an eye. And here are, one by one,

The lashes of that eye and its white lid.

Here is the cheek on which that lid declined,

And, finger after finger, here, the hand,

The genius of that cheek. Here are the lips,

The bundle of the body and the feet.

Перед тем, как за ней пришли, Мотя еще раз почувствовала под ногами гудение внутреннего солнца Магнитки и услышала еще один жуткий крик.

– The act of dying

is like hitch-hiking

into a strange town

late at night

where it is cold

and raining,

and you are alone

again, – прошептала она, когда услышала звук шагов за дверью.

-2

Когда Нюра очнулась в могиле, то успела почувствовать только какое-то биение в правом боку. Даже испугаться не успела. Ее тут же выгнуло дугой, потому что биение превратилось в такой мощный импульс, что Нюра какое-то время касалась дна могилы только пятками и макушкой. Хорошо, что могильщики не озаботились гробом, иначе Нюре пришлось бы ломать его доски своим телом. Она разгребала землю, пробиваясь к воздуху, и шепча:

У кого зеленая могила,

Красное дыханье, гибкий

смех…

На поверхности была ночь. Боли Нюра не чувствовала – а только обволакивающую слабость, трусики и рейтузы ее набухли кровью, пришлось их снять, и по ногам потекли большие красные сгустки, похожие на вишневое желе. Месячные.

Тогда в ней проснулся голод, и Нюра больше не могла ни о чем думать, кроме еды. Добравшись до ближайшей девятиэтажки с плакатом, изображавшем копытце Амалфеи, и надписью: «Нефть мечтает о вас. Мечты сбываются», Нюра легко перемахнула через забор, подпрыгнув, повисла на оконных решетках первого этажа, миновала их и оказалась на балконе второго. Слегка удивляясь своим новым возможностям, она выдавила стеклопакет, вошла в квартиру и прокралась на кухню.

«Мою любовь зовут на М, она мертвенькая, у нее месячные и ей мерзко, – бормотала Нюра, запивая копченое сало малиновым вареньем, – она милая и mieze». Почти не пережевывая, она глотала, запихивала в себя все, что находила в холодильнике, в первую очередь жирное и сладкое. Хозяева квартиры держали несколько кошек, которые пришли посмотреть на ночную гостью – Нюра и их угостила. Тихая густая ночь разлилась в квартире, было много вкусной еды, радио еле слышно мурлыкало старый хит «Иванушек» о тополях:

Тополями пропахли шальные недели,

Каждый день как осколок расколотых лет.

Это юность моя по старинным пастелям

Отмечает взволнованно стёршийся след.

Не по чёткам веду счёт потерь и находок,

Не по книгам считаю количество строк. –

По сгоревшей судьбе только скрипы повозок,

Да стихов зацветающий дрок…

Что еще было нужно для счастья? Запасливая Нюра решила посмотреть, что в морозилке; она открыла дверцу – ровно в этот миг на кухне зажегся свет, в дверном проеме появилась толстая женщина с бейсбольной битой в руках.

И тут что-то сломалось: Нюра медленно поворачивала голову к вошедшей, и никак не могла повернуть, время висело холодцом; все пыталась перестать смотреть в морозильную камеру («а зачем? зачем так? так-то – зачем?») – там лежали замерзшие в камень новорожденные котята, еще слепые, хозяйка из соображений гуманизма не топила ненужных, а просто отправляла их в холодные объятья вечности; все хотела закричать, но крик только глухо рычал где-то внутри… и когда Нюра очнулась от этого сна, то увидела, что уворачивается от биты, подпрыгивает в воздух и ломает ударом ноги горло любительнице кошек.

«Die Klassenauseinandersetzung, – сказала Нюра, – Призрак бродит по России, и этот призрак – я». Она аккуратно достала замерзшие комочки котят, души их оттаяли от тепла ее мертвых рук, и ушли в свой незамысловатый рай. Только один, снежно-белый и разноглазый, остался с ней, и Нюра назвала его – Кельвин.

Взяв котенка на руки, Нюра перешагнула через труп женщины, открыла входную дверь, и вышла на лестничную клетку. Дверь она оставила приоткрытой, спустилась вниз, приветственно кивнула дремлющей консьержке, и ушла в ночь.

Возле своей бывшей могилы Нюра села прямо на землю и задумалась. Кто ее убил? Да еще так страшно – кожа не спине была содрана до поясницы, словно кто-то пытался сделать из Нюры жуткое вечернее платье с глубоким декольте на спине. Ей не было больно, холодный ветер конца зимы припудривал спину влажным снегом. «Что будем делать, Кельвин?» – спросила она котенка.

Кельвин внимательно посмотрел на нее, ткнулся в руки носом, подрожал антенной хвоста, и уверенно куда-то отправился. Нюра двинулась следом.