Неокантианство. Второй том

В том же духе он относится к философии истории, которая является предметом его самой важной научной работы (23). Ведущие идеи его взгляда на историю заключаются в его рассуждениях о закономерности, своеобразии и прогрессе исторического развития. В отличие от тех, кто видит в истории лишь произвольные действия людей и, кроме того, возможно, столь же произвольное направление ее божеством, Гердер показывает, что она возникает, как и все остальное, из определенных естественных условий по неизменным законам; он прослеживает эти условия до космических условий и геологических образований нашей планеты; главную причину преимущества человека перед животными он находит в строении его организма и прежде всего в его вертикальном положении, самом сильном и незаменимом рычаге всякого развития разума и культуры в языке, который, в свою очередь, зависит в первую очередь от построения орудий речи. В своих предположениях о происхождении и развитии нашей расы он следует истории Бытия, которую он считает самым древним документом о человеческом роде, но которую он, естественно, вынужден очень произвольно перетолковывать, чтобы извлечь из мифа, который он сам признает таковым, основные черты того, что он считает исторической традицией. – Но именно потому, что развитие человечества является полностью естественным, оно также является полностью индивидуальным. Это, как говорит Гердер (24), основной закон истории, «что везде на нашей земле становится то, что может стать на ней, частично в соответствии с ситуацией и потребностями места, частично в соответствии с обстоятельствами и возможностями времени, частично в соответствии с врожденным или порождающим характером народов»; и ни одно другое положение он не внушает своим читателям с большей силой, чем то, что каждый народ и каждая эпоха хотят быть понятыми в своем своеобразии, каждый хорош по-своему и несет в себе цель своего существования. Этим предложением он в духе Лейбница и Лессинга противостоит эгалитаризму Просвещения, которое умело лишь применять требования собственного образования ко всем историческим явлениям. – Однако в своем конечном результате, как особенно подчеркивает Гердер, все многообразие интеллектуального развития человечества стремится к одной и той же цели. Воспитание к человечности – это великая задача каждой человеческой жизни, общее естественное предназначение нашей расы. Вся наша природа, как физическая, так и духовная, предназначена для этой цели; в нашем распоряжении все средства для ее достижения; поэтому человечество не только проходит через различные стадии культуры в различных изменениях, но и, рассматриваемое в целом, несмотря на все частичные регрессы и обходы, продвигается вперед на своем пути, и как всякая взаимосвязь сил и форм в мире есть прогресс, так и среди людей, согласно внутренним законам их природы, разум и справедливость должны с течением времени завоевывать все большее место и способствовать прочному человечеству. Даже конфликт наших сил, даже наши ошибки должны способствовать возрастающему господству человечества, и Гердер, подобно Лессингу и Канту, не может больше не надеяться на то, что и человечество когда-нибудь достигнет этой цели, что магнитная игла наших усилий после всех ошибок и колебаний найдет свой полюс.

Для Гердера религия совпадает с человечеством по своей сути. Религия – это высшая человечность, но именно она принесла народам первую культуру и науку; религиозное ощущение невидимых сил является условием всякого высшего применения разума. Но всякая религия изначально распространяется традицией, а значит, символами; когда жрецы потеряли смысл символов, они стали слугами суеверия. В качестве первого истока религии Гердер, помимо изначальной предрасположенности человека, называет божественное воспитание, о котором, однако, он не говорит нам, как мы должны думать об этом более подробно. Чем выше стоит религия, тем больше она сливается с человечеством: религия Христа, по мнению Гердера, который в этом следует за Лессингом, была ничем иным и не хотела быть ничем иным, как самой настоящей человечностью; даже если с течением времени она во многом стала «религией Христа», «бездумным поклонением его личности и его кресту». Проследить путь от этого к тому, вернуться от позитивной религии к религии, от конкретного к общечеловеческому, от догмы к морали – вот задача, которую Гердер также всеми силами преследовал в своих теологических работах (25).

Если же он не всегда справедливо относится к христианскому прошлому и не остается верен принципу ценить каждое явление в его своеобразии, если он модернизирует библейское христианство, переосмысливая его, и не имеет настоящего понимания средневекового христианства, то это тем более не может нас удивить, поскольку в этом он отчасти лишь следует общему образу мыслей своего времени, а отчасти недостаточно свободен как теолог, чтобы прийти к тщательно непредвзятому взгляду на позитивную религию.

В своем «Каллигоне» (1800) Гердер посвятил подробное исследование созерцанию прекрасного. В этом сочинении он противостоит «Критике способности суждения» Канта примерно так же, как в своей «Метакритике» «Критике чистого разума». Однако здесь я тем более не могу углубляться в это обсуждение, поскольку основной недостаток философствования ГЕРДЕРА – то, что результаты не получены с помощью строгой научной процедуры, что отдельные, часто весьма меткие наблюдения и мысли не связаны никакими фиксированными принципами, – вызывает в нем особую тревогу.

Примечания

1) Исключение делает TETENS; ср. стр. 262. Еще раньше оппонент Канта, превосходный еврейский врач MARCUS HERZ, в своих «Betrachtungen aus der spekulativen Weltweisheit» (1771) занял позицию кантовской диссертации.

2) Сын Вольфиана, о котором говорилось выше.

3) Где он занимал подчиненную и довольно бездеятельную должность управляющего упаковочным двором.

4) Ср. сочинения Гаманна под редакцией ROTH, т. VI, с. 183, 301; т. IV, с. 146; т. VII, с. 414. сочинения Якоби т. III, с. 503f. В дальнейшем цитаты в тексте относятся к вышеупомянутому изданию работ Гаманна.

5) HAMANN’s Werke, vol. VI, page 228; vol. VII, page 360; vol. VI, page 183; vol. VII, pages 6f, 243, 314f; vol. I, pages 438, 491.

6) HAMANN, Werke IV, стр. 47f, 88f; VI, 143; II f. Однако и здесь нет четкого определения.

7) Когда во время пребывания в Лондоне (1757) он впал в крайнее расстройство из-за своего беспорядочного образа жизни и безответственного пренебрежения делами, которые ему доверили друзья, Библия стала его утешением (как он сам рассказывает в любопытных «Размышлениях о ходе моей жизни» I, стр. 149f), и с тех пор он придерживался позитивной религии, не делая, однако, по этой причине насилия над своими капризными наклонностями.

8) HAMANN, Werke VII, стр. 418, 43; I, стр. 55, 405; II, стр. 101.

9) Ср. HAMANN, Werke VII, стр. 191; IV, стр. 283f; VI, 143 и др.

10) HAMANN, Werke VI, стр. 45f; дальнейшие ссылки даны ROTH VIII, a, 330; b, 259.

11) HAMANN в его «Golgatha und Scheblimini» (Vii, 19f). О причудливом названии этого сочинения см. VII, с. 94, 125f; VIII, a, 350, 353.

12) Он слушал Канта в 1762—65 годах, и он и через тридцать с лишним лет (в «Письмах в защиту человечества», 49-е письмо и предисловие к «Каллигоне»; Werke zur Philosophie und Geschichte XI, стр. 189; XV, XIX) в ярких красках описал необычайное впечатление, которое произвели на него его привлекательные и поучительные лекции, со всех сторон приглашающие к самостоятельному мышлению.

13) HERDER, Ideen zur Philosophie der Geschichte III, Karlsruhe 1820, стр. 171; IV, стр. 199.

14) HERDER, Metacritic (Werke, Zur Philosophie und Geschichte, Vol. XIV, page 97f и далее.

15) Ср. «Бог», О философии и истории, том VIII, стр. 215.

16) HERDER, On Philosophy and History, vol. II.

17) HERDER, Ideen zur Philosophie der Geschichte IV, стр. 199f; «Бог» стр. 224.

18) HERDER, Metacritic, pp. 194f, 312f. Ср. «Бог» (Werke VIII, 219), где существование Бога доказывается с помощью заключения: «Существует причина, связь мыслимого в мире согласно неизменным правилам, следовательно, должна существовать существенная причина этой связи».

19) HERDER, Gott, Einige Gespräche über Spinozas System, первое издание 1787, Werke zur Philosophie und Geschichte, Vol. VIII, pp. 93f.

20) Ср. об этом Готт, указ. соч. стр. 184f и «Идеи по философии истории», т. III, стр. 51, 77, 230; т. IV, стр. 188f, 254 и др.

21) Vom Erkennen und Empfinden (Zur Philosophie und Geschichte vol. VIII, pp. 54, 80); Gott, op. cit., pp. 277f; «Ideen zur Philosophie der Geschichte», vol. III, pp. 95f.

22) «Vom Erkennen und Empfinden», стр. 91, «Идеи III», стр. 203f, 196f, 210, 229, 12f. 244, 252. «О человеческом бессмертии» (Труды по философии и истории, т. VII, стр. 79f.

23) Двадцать книг «Идей по философии истории человечества». Ср. трактат «Также философия истории» и «Взгляды на будущее для человечества», op. cit. VII, pp. 105f.

24) Идеи 12, книга 6 гл. V, стр. 111.

25) Ср: Идеи, кн. 4, гл. 9; кн. 5, гл. 10; кн. 6, гл. 9; кн. 17, Введение.

LITERATUR – Eduard Zeller, Kants Anhänger und Gegner, Geschichte der Wissenschaften in Deutschland, Bd. 13, München 1875.

ИОГАНН ГОТФРИД ГЕРДЕР

Метакритика Критики чистого разума

Предисловие

Во время путешествия в долину академической мудрости утомленный юноша заснул у входа в нее. ХУГО (1) (как повествует старая скандинавская хроника), вездесущий, подглядывающий, легкий, как мысль он во сне явился к нему, и, увидев чистое лицо юноши (желания родителей витали вокруг него), опытный странник сказала так: «Ты поднимаешься, о юноша, в долину, где, наряду со многими чарами и соблазнами, тебя ждет лучший и самый опасный дар богов – древо познания. На нем в колючей ограде висят соблазнительные горько-сладкие плоды. Услышь от меня, странника ХУГО, три коротких слова, и запечатлей их, как руны, в своей памяти:

Первое. Узнайте, прежде чем выбирать. Без окружающих предметов вы размышляете в пустоте, заполняя ее паутиной или еще больше превращая в пыль. Я странствую и подглядываю; вот почему меня называют мыслящим странником ХУГО.

Во-вторых. Поймите то, что вы слышите. Разум не приходит к вам; он обитает внутри вас. Вы знаете изречение Одина: «Только сердце знает, что в сердце; сам ум догадывается и постигает то, что говорит рассудок». Без него никакие руны не заговорят с тобой, сколько бы мудрости они ни содержали. Учись упражнять свой ум, ибо обучение – это упражнение. Если другой может думать, то почему не ты? И можешь ли ты думать за другого иначе, чем с помощью своих собственных мыслей и слов? Против своей воли все самостоятельно мыслящие люди – деспоты; они силой навязывают то, что они подумали. Они также навязывают то, что является их собственным образом мышления, обломками времени, в течение которого они стремились к этому образу мышления, иными словами, привеском, который тебе не подобает иметь при себе как свой удел. Как ты хранишь лицо свое от странных жестов, так храни уста свои от слов, повторяющих их. Пойми, что ты слышишь.

В-третьих. Учитесь для себя, а не для кого-то другого. Если вы слышите около кафедры, с которой годами велась громкая лекция, во время которой нельзя было никому мешать, призраки слов, шипящих, грохочущих, даже умоляющих о том, чтобы сам учитель произносил то, что он не желает говорить, только потому, что он привык к этим шарам слов, которые он катает; Вы видите тени, его старые друзья с детства, крадущиеся рядом, которых он незаметно заимствует и внедряет; (вы легко узнаете их в словах, которые возвращаются неожиданно и которые он использует с большим удовольствием;) остерегайтесь их больше всего. Для него они могут быть приемлемы; но когда ты вернешься в свой мир, чем они будут для тебя? Что скажут твои родные, что скажут твои дела, если ты, одетый в такую одежду, в сопровождении этих личинок, предстанешь перед ними? Подумай, что ты должен покинуть эту долину, что ты должен познать себя, свою будущую судьбу, мир. Это мир, сын мой, который ты не создал, не можешь создать и не создашь; научись познавать его, стань полезным для него». Приложив палец ко лбу юноши, он бросил на него взгляд и направился дальше.

В тот же миг перед пастухом предстала нечисть, HÄGSA, (2) известная колдунья, которая называет себя дочерью задумчивого ХУГО, но является при этом наиболее злым и злейшим его врагом. Трижды она воззвала к нему скороговоркой: «Это для чувств! Это для разума! Это для разума!» и продолжала говорить:

«Не следуй советам, которые дал тебе старик, пылкий юноша, менее всего его последнему предупреждению. Его совет требует усилий и внимания, в которых он сам блуждает беспокойно; я же ничего не требую, я приношу тебе дары. Вот возьми эту трубочку; из нее ты выдуешь формы; формы чувственности и всевозможного умения мыслить, предшествующего всякому воображению. Заметьте! Я дую: пространство и время, категории абсолютной необходимости, постулаты всякого мышления. Посмотрите, как высоко они поднимаются, выходя за их пределы. – Вот коробка, полная прекрасных картин, настоящий критический идеализм. Опустите в нее свой маленький фонарик; все предметы мира будут появляться по вашей воле; (Тогда поторопитесь дать им имена!) пока, наконец, они не сольются в приятном успокаивающем северном сиянии. Смотрите сюда, я зажигаю свет». – «Тотчас же появились личины на личине; быстрая законодательница природы называла и называла». Вот, она заговорила, истинный образ разума, северное сияние, борющееся с самим собой.

Видите ли вы копья, шампуры, сталкивающиеся друг с другом, исчезающие, меняющиеся заново? Они – регулятивы разума, исходящие из фокуса воображения, указывающие на то, что фокус воображения выходит за все пределы человеческого знания, к абсолютной его полноте. Осветите этот маленький ящик для посвященных; ужас перед темнотой, наконец, исчезнет в отрадном удивлении перед фокусом воображения абсолютного всеединства, лежащего за всеми пределами человеческого разума. Никто еще не забрасывал снаряды и стрелы так далеко; но поскольку путь открыт, (теперь это единственный открытый путь) каждый крапивник со всеблагой властью летит к абсолютному миру и слову-все, летит намного выше создателя образа. – Здесь, в третьем прекрасном даре, четырежды сотканный дисциплинарный бич ради очищения: ибо это без всякого канона. С его помощью (направленной на других, не на тебя, ибо ты можешь сколько угодно декламировать общезначимые догмы и гипотезы) ты обретаешь ужас. – И затем самое великолепное из всего, план и набросок архитектоники всего будущего возможного познания и знания всех сил души. Окружность, основание, высота, все нарисовано; ни одна линия, ни на шаг не смогут они продвинуться дальше. Смотрите вверх“. И появился самый блестящий мираж. Разбитые колонны, перевернутые дома, дворцы и корабли, сломанные, плавающие мосты, фигуры из дворца Палангонии; юноша содрогнулся во сне, полный возмущенного ужаса. „Это, – сказал HÄGSA, – древние философские системы, как они критически представлены и как ты должен их представить; это производит впечатление. Теперь смотрите дальше:" – и появилась совершенно новая архитектоника. (Здесь Хроника пропускает страницы, пока HÄGSA продолжает:) «Теперь, с моим феерическим поцелуем, милый маленький сувенир, нож для раскалывания, полный магической силы! Все, что когда-либо писало перо, не только слова; слоги, буквы, паутины возможных-возможных, невозможных-возможных мыслей вы можете разрезать, разрезать им; ага, вы просто обязаны. Каждая вещь целостна только для общего понимания; сначала философский нож должен сделать свою работу a priori, чтобы можно было судить по простым понятиям, если, с одной стороны, для критического идеалиста должна предстать бездеятельная вещь, с другой стороны, должна предстать вещь, полная всех вещей. (3) Но ты еще не постиг этих тайн, спящий юноша; я толкаю тебя, и все же остаюсь с тобой. Мои девственницы займут мое место». Взмах руки, и они появляются. Гордая Унгемут, восторженная Модезухт и ее младшая, самая искусная сестра Кабале взвились в воздух в танце. Такого волшебного танца никто не видел: ведь то, что мы (говорит летописец) читали в течение разных лет, – лишь приблизительные репризы этого танца. «Вот, – сказала ХДГСА, – эти халды; они приведут тебя к дому, откуда слава твоя, слава даже нерожденных младенцев твоих, будет доноситься до ветров. Он называется Домом писем, его называет верховный Асен Руненбург, туда спускаются все мои любимцы. Помни меня». Тут HÄGSA исчезла.

То, что пробуждающаяся молодежь успела сделать, будет отнесено к предисловию к метакритике власти суждения, т.е. к критике критической власти. Сейчас мы находимся лишь в предисловии к метакритике критики разума, то есть к критерию всей критики, без критерия, без канона и правила.

Итак, метакритика; название объясняет само себя. «Один только критический маршрут по-прежнему открыт», и до конца века, когда все должно быть завершено, каждый должен внести в него свой вклад, говорит сам автор «Vernunftkritik». (4)

Metacritic к «Критике чистого разума»; таким образом, речь идет о книге, а не об авторе. Тем более не о дарах и намерениях автора, а о содержании и эффекте книги. Тот, кто путает эти понятия и делает автора книгой, а книгу – автором, ничего не знает ни о чистом разуме, ни о критике и метакритике.

Из-за этой метакритики не следует и не нужно изменять ни одной строчки «Критики чистого разума», ставшей сводом правил критической школы: ведь это памятник времени, образец искусной эпистолярной поэзии. По стилю написания она также является (по решительному утверждению ряда критиков) высшим образцом философского порядка и краткости, сжатости и ясности.

Таким образом, отрывки, выделенные из «Критики чистого разума» Метакритиком, являются ее импровизированной основой. Эти отрывки пришлось выделить с помощью письменных знаков, чтобы никто не сказал, что автора обвиняют в лживости ума или что у него отнимают мысли: ведь здесь он говорит сам, причем в данном конкретном контексте, без междометий. Самой большой заботой метакритики было выявить суть написанного.

Метакритика оставила без внимания предыдущих комментаторов критической философии, и ее автор почти никого из них не читал. Более тридцати лет он знал принципы, из которых проросла сама «Критика чистого разума», в зародыше и расцвете; таким образом, solus et totus, pendet ab ore Magistri [индивидуальное и общее по воле Мастера – wp].

«Для кого должна и будет эта метакритика?». Не для критической школы; она, как она сама признается, изучила свой путь в эту систему и должна говорить на ее cant [языке плутов – wp]. Запретите ворону, который с трудом выучил императив, его мазь, и ему уже будет нечего сказать.

Но кроме этой школы есть еще народ; народ беспристрастных читателей. К ним, мужчинам и юношам, обращается с холодной уверенностью, (ибо было бы оскорблением для нации отчаиваться в своем человеческом чувстве) к ним обращается то, что в них живет, их светлое «я», интеллект, итак:

«Так обстоит дело с формами и формами мысли, с амфиболами и антиномиями, с дисциплиной и архитектоникой; читайте. Поэзия распадётся прежде, чем вы её побудите; она не существует ни сама по себе, ни друг с другом. Спросите о них сами, ваши чувства, ваш интеллект, ваш разум; у них есть права, предусмотренные законом. Хотят ли они быть превращены в пустые формы, рассудок – в бессмысленное написание, разум – в обманщика без канона, без завершения и цели, (как сам нескончаемый обман)? Как настоящие, благородные силы, они сами по себе имеют правила их использования, и склонность, отличную от той, которую им приписывает критический философ.»

Должен ли рассудок, когда оно говорит таким образом (являясь антиподом критического сверхразума), который не находит мыслимым рассудка без чего-то умопостигаемого, никакого познания без чего-то познаваемого, никакого prius без posterius, и именно в силу этого дающее разуму его приоритет, языку – его значимость, опыту его непосредственность, в то время как всякое пустое слово-пена, подобно осевшему сопению, или подобно тычинкам одуванчика, растворяется вдали, не должно ли оно найти слух у голоса, который эхом отзывается во всяком понимании, во всяком языке, из всякого внутреннего и внешнего опыта? Нация – не школа; кабалы и гильдии могут остановить и оскорбить истину, но никогда не подавить и не уничтожить ее. Какое-то время можно петь песню: Fair is foul and foul is fair, but the hour passes.

The charm’s wound [Очарование ранило – wp]. Двенадцать лет критическая философия играла свою роль, и мы видим плоды. Какой отец (спросите себя каждый) желает, чтобы его сын после критического припадка стал автономистом критического пошиба, метафизиком природы и добродетели, диалектиком или даже борцом с беспорядками рабулистов? А теперь оглянитесь вокруг и почитайте. Какая новейшая книга, какая наука не покрыта в большей или меньшей степени пятнами такого рода, и сколько благородных талантов загублено (мы надеемся, только на время); чужеземные народы насмехаются над нами: «Вы там, вы, немцы, которые так далеко продвинулись во многих вещах? Вы рассуждаете, как это вообще возможно, чтобы был такой интеллект? и как вы можете его достичь? Неблагополучная нация, о чем еще вам думать».

Заклинание закончилось. То, что этой философии было уделено такое доверительное и благосклонное внимание, было сделано в надежде на что-то значительное и благое. Она так много обещала; она так самоуверенно навязала себя; чего же она добилась? Протестуя против всякого догматизма, она стала самой отвергающей госпожой на языке, который до нее не позволяла себе ни одна школа. Кроме нее, нет спасения, нет достоинств и недостатков человеческих усилий. Она нашла сокровище, ее самые грубые извержения – золотые крупицы истины. То, что она не сказала, не имеет силы, пока она это не сказала.

Очарование запущено. Оправдания высмеиваются: «человек не понял мастера; нужно отправиться в паломничество к нему, чтобы услышать подлинный смысл законодателей природы, разума и добродетели». Если хочешь, чтобы тебя поняли, пиши понятно, а здесь можно было понять с первой строки. Теперь здание есть; долг, и, надо надеяться, спасительный долг, состоит в том, чтобы проследовать через это, изучить его с самой строгой беспристрастностью. «Ничто не может помешать прогрессу знаний больше, чем плохая работа известного автора, ибо прежде чем наставлять человека, он должен сначала освободиться от раздражения», – говорит МОНТЕСКЬЮ.

«Но какое самомнение!» – Никакого самомнения! Убежденный в том, что каждое умозрительное понятие можно и нужно сделать понятным, потому что туманная паутина слов – это не критика и не философия; убежденный в том, что то, что мы знаем о нашем разуме, все знают и могут прояснить для себя, что поэтому даже так называемая первая философия (называемая метафизика) не может не стать, совершенно безсектантной, как математика, чистой от всякого непонятного тумана слов, ясным изложением первых понятий нашего понимания и нашего разума, следовательно, действительно первой и последней философией, чистым языком распознающего понимания; Убежденный в этом, автор «Metacritic» не только считает, что любой другой мог бы написать ее, но и скромно признает, что многие другие могли бы написать ее лучше, но не честнее, чем он.

Противостоять самонадеянности – не самонадеянность; противостоять тщеславной диалектике, которая хочет лишить нас понимания, а вместо этого навязывает нам свои словесные схемы как высшие результаты всей мысли, противостоять ей, очистить оскорбленный язык от ее скверны и направить человеческое чувство к тому, что оно думает и говорит без диалектических кривляний и угловых крючков, в соответствии с его опытом, его внутренним сознанием; это не самонадеянность, а долг. Тот, кто искусственно искажает язык народа (с какой бы ловкостью это ни было сделано), портит инструмент его разума и вызывает его неудовольствие; множеству юношей он искалечил их благороднейший орган и ввел в заблуждение сам интеллект, область которого никогда не может быть закрыта для спекуляций. Но есть ли у нас больший долг и дар, чем свободное интимное использование нашего интеллекта? Протестантизм, таким образом, является метакритикой; он протестует против любого предписания-папизма, налагаемого на разум и язык так же некритично, как и нефилософски; он протестует против диалектического туманного искусства HÄGSA. Laudandus PLATO, laudandus ARISTOTELES; prae omnibus veritas colenda urgenda, intime amanda.

I Заголовок и введение

«Критика чистого разума»; (5) такое заглавие обескураживает. Нельзя критиковать способность человеческой природы; скорее, ее исследуют, определяют, ограничивают, показывают ее использование и злоупотребление. Искусства, науки, рассматриваемые как произведения людей, критикуются либо по существу, либо по результатам их деятельности; но не естественные способности. (6)