Господь и покойник

После первой рюмки шеф оживился.

– Ты не задумывался о том, что в системе эксплуатации человека человеком что-то не так? – спросил он, ставя на стол коробку с сигарами. – Угощайся.

– Спасибо. Честно говоря, не думал. А с ней что-то не так?

Насколько я разбираюсь в эксплуатации, эксплуатация – это присвоение результатов чужого труда. Правильно?

– Наверно, – согласился я, не в силах вспомнить правильное определение этого достойного процесса.

– И когда тот же плантатор присваивает себе выращенный неграми урожай, тут все нормально, – продолжил он, – тут мы видим наглядный пример эксплуатации в действии. То же самое наблюдается в отношениях помещика и крестьян, владельца и работников завода и так далее.

– Согласен.

– А теперь скажи мне, что производим мы?

– Мы не производим. Мы впариваем. В наш век это весьма важное дело, – нашелся я.

– А вот тут ты ошибаешься. Впариванием, как ты сказал, занимается какая-то пара отделов. Мы же с тобой, как и большинство менеджеров на нашей планете занимаемся отчетотворением. А какая от этого прибыль? Никакой.

– Но без отчетов тоже нельзя.

– Нельзя. Поэтому мы с тобой и пьем сейчас коньяк, а не грузим что-то там лопатами на морозе.

– И слава богу, – поспешил вставить я.

– Так вот, – продолжил шеф, система эксплуатации породила многочисленную армию работников, эксплуатация которых носит отрицательный характер. То есть в процессе эксплуатации нас с тобой вместо того, чтобы присваивать наш труд, эксплуататор вынужден нас содержать, не имея от нас никакой прибыли. А это уже абсурд какой-то.

– Может, они руководствуются армейским принципом? – предположил я. – Плац подметается ломом не для чистоты, а для того, чтобы всех затрахать. Или, как писал Роберт Уилсон: «Обстановка нормальная – затраханы все».

– Возможно, хотя вряд ли.

– Тогда я не знаю.

– Я тоже.

Тема была исчерпана, но в рюмках вновь был коньяк, да и сигары были выкурены меньше чем наполовину. Это означало, что пришла моя очередь работать диктором.

– Мне сегодня ночью приснился кошмар.

– Да? И что именно? – без всякого интереса спросил шеф.

– Мне приснилась вечность, а если точнее, то бесконечно долгое посмертное существование, о каком нам говорят религии.

– Ты что, в аду побывал?

– С точки зрения вечности ад не отличим от рая.

– Интересная мысль.

– А ты сам подумай: Вечное блаженство. Изо дня в день. Из тысячелетия в тысячелетие. Это как бесконечно долго есть одно и то же пусть даже любимое блюдо. Через сколько тебя начнет тошнить от этого блаженства?

– Но там есть же, наверно, какое-то разнообразие.

– Ну и сколько ты сможешь разнообразить блаженство? Даже если тысячу лет, тебя ждет бесконечная череда однообразных тысячелетий, и это вечное однообразие любой рай превратит в ад, и наоборот. Любое мучение будет таковым только какое-то время, а потом мы сможем к нему привыкнуть, адаптироваться, свыкнуться с ним и даже перестать замечать, как живущие возле аэродромов люди не замечают рев самолетов. И, в конце концов, мы выходим на одну и ту же финишную прямую, а именно в вечное тупое однообразие, и наше вечное смирение с ним.

– В тебе погибает лидер какой-нибудь секты, – отреагировал на мои слова шеф.

– Возможно, – ответил я, но я не люблю, не умею и не хочу организовывать людей.

– Тем лучше для них.

Разумеется, перед шефом я нарисовал облегченную версию вечности «для живых». Будучи мертвым, я был на шаг впереди: ведь моим настоящим было будущее всех живущих, если, конечно, после смерти все попадают в такую же ситуацию. Я был мертв, но моя реальность ничем не отличалась от реальности других (я наверно уже задолбал постоянным напоминанием этого факта). Я ел, спал, пьянел, испражнялся, чувствовал боль. Наверняка я старел, а мои болячки, такие как геморрой, никуда от меня не делись. В результате я рано или поздно должен буду состариться и снова умереть, как возможно неоднократно умирал до этого. И это опять же только в том случае, если не случится ничего раньше. И что меня ждет после смерти? Очередная послесмертная жизнь? Растянутый на целую вечность «день сурка» или что-нибудь новенькое? Что если смерть – это всего лишь своего рода верстовой столб на нашем метажизненном пути длиной в бесконечность? А в моем случае просто сбой системы, в результате которого я вспомнил, что когда-то уже умирал. Ведь не помним же мы ни прошлые жизни, ни прошлые смерти. И если все действительно так, то наше очищение от воспоминаний во время прохождений мимо верстовых столбов смерти и есть главный признак любви бога или существования, потому что иначе, помня все эти миллиарды лет, мы давно бы уже сошли не только с ума, но и со всех его остатков. К тому же вполне может быть, что мы – части одного единого целого, и наша индивидуальность – наша главная иллюзия.

Короче говоря, я вновь вернулся к той же неопределенности, перед которой мы стоим во время жизни; вернулся без всякой форы перед живыми. Как говорится, се ля ви.

Во время обеденного перерыва меня осенило, и я позвонил шефу.

– Я, кажется, врубился, – выпалил я, услышав его «алло».

– Куда? – спросил он.

– Мы паразиты, причем паразитирующие на теле самой системы эксплуатации. Подобно тому, как обычные паразиты изменяют поведение своих носителей так, как нужно паразитам, так и мы заставляем эксплуатационную систему работать, прежде всего, в угоду нам.

В субботу 5 февраля 2011 года я предстал пред очами господа. Как и положено, этому предшествовали чудеса, знамения и прочие положенные по протоколу вещи. Думаю, стоит описать этот день подробнее.

Сначала о предстоящем чуде мне возвестил трубный глас: чуть ли не всю ночь с пятницы на субботу кто-то у соседей надрывно блевал женским голосом, издавая похожие на так называемый русский шансон звуки. В коротких паузах несчастная громко стонала и что-то еще громче роняла на пол. Возможно, себя.

Эта однокомнатная, граничащая с нашей спальней квартира с давних пор была олицетворением соседского сволочизма. Еще в эпоху моей дефлорации там жила мать-одноночка с сыном дошкольного возраста. Была она, мягко говоря, лишена привлекательности, что не мешало ей регулярно принимать у себя поклонников. А чтобы не пострадала нравственность сынишки, во время того, ради чего приходили поклонники, мамаша выставляла его из квартиры погулять на лестничной клетке.

Позже она продала квартиру и исчезла в неизвестном направлении, а квартира стала вместилищем квартирантов. Первыми туда вселились молодые родители с ребенком младшего школьного возраста и вторым ребенком в проекте. Сначала они громко и часто ругались по ночам. Потом появился ребенок из проекта и стал главным источником акустических возмущений. Он орал и ночью, и днем, а однажды… дело было часа в два ночи. Сначала, как обычно, заорал ребенок; затем послышался мужской громкий мат; затем был глухой удар и сразу за ним громкий женский крик:

– Зачем ты его бьешь! Это же ребенок!

Затем минут тридцать мне пришлось наслаждаться всем трио.

Вскоре эта семейка тоже съехала, и в квартиру вселилось несколько дюжин азербайджанцев. Наверняка они владели секретом четвертого измерения, потому что иначе не то, что объяснить, представить было невозможно, как они там помещались. Эти были вежливы и приветливы, всегда здоровались, придерживали дверь… К сожалению, съехали и они.

В квартиру вселился молодой военный с молодой женой – редчайшие надо сказать выродки. Каждую ночь они что-то били об пол и стены под такой мат, что даже у меня вяли уши. Причем материлась жена. Днем они врубали на полную мощь отечественный рэп и прочие мерзости. Когда я пожаловался на них хозяину квартиры, днем стало тише. Наконец, съехали и эти.

Им на смену вселилась азербайджанская семья с ребенком, а у меня в квартире начался ремонт. На третий день ремонта появился сосед и очень вежливо попросил по возможности с 2-х до 4-х после полудня не работать перфоратором в спальне – его ребенок от перфоратора становится совершенно диким, как кот от пылесоса. Я пообещал по возможности не шуметь, и уже на следующий день именно в это время пришли люди устанавливать сплиты. А они стену бьют с таким грохотом, что просто трандец. Еще были установщики окон, установщики решеток на окна… И все приходили именно в это время – видать у соседей была хреновая карма, еще хреновей, чем у меня.

Их сменила несколько шизанутая парочка: дамочка по ночам пела своему самцу песни похожим на издаваемые циклевальной машиной звуки голосом. А уже после них там поселилась ночная блевунья.

Долгое время меня это бесило, а Валя словно бы не замечала соседский беспредел. Когда я спросил, как у нее это получается, она напомнила мне, что выросла в панельном доме в рабочем районе, и по сравнению с той обстановкой здесь рай и тишина.

– А как ты не сошла с ума? – спросил я.

– Я смирилась. Бесит ведь не сам шум, а нежелание с ним мириться. Когда внутри себя позволяешь этому быть, перестаешь обращать внимание, – ответила она, став на долгие годы моим учителем всеприятия.

Постепенно у меня стало получаться смиряться с соседями, и я действительно почти перестал на них реагировать. Поэтому, услышав желудочное пение за стеной, я от всей души порадовался соседскому горю и, поцеловав Валю, уснул.

Мне приснилось, будто я живу на тихой улочке милого дотолерантного европейского города. У меня был свой дом: Два верхних этажа жилые, на первом – магазин. Я торговал смертью, а, вернее, смертями. Выглядели они очень трогательно: Не более 15-ти сантиметров ростом, в очаровательных балахонах с капюшонами и миниатюрными косами в когтистых лапках. Были они милашками, охотно шли на руки, а когда я по утрам входил в магазин, встречали меня радостным шипением. Жили смерти в просторных красивых клетках и питались исключительно кровью христианских младенцев, которую я покупал для них высшего качества. Нельзя сказать, чтобы торговля шла бойко, так что в магазине я больше наслаждался покоем, тишиной и обществом любящих меня созданий (а в том, что смерти меня любят, я нисколько не сомневался), чем зарабатывал себе на жизнь. На жизнь, правда, хватало.

Однажды ко мне заявились Слуги Родины – два напыщенных болвана.

– В тебе нуждается Родина, – патетически заявил один из них.

Вместо того чтобы залиться слезами умиления, я откровенно поморщился, а потом спросил:

– И что ей от меня надо?

– Пришло время для подвига, – изрек второй.

– И Родина хочет, чтобы я его совершил? – не скрывая сарказм, спросил я.

– Именно, – ответили они хором.

– А скажите-ка мне, милейшие, почему Родина вспоминает о нас исключительно, когда ей нужны наши подвиги? Почему бы ей не вспоминать о нас хотя бы изредка, чтобы, например, просто так подарить денег?

– Родина существует не для того, чтобы одаривать нас, а для того, чтобы мы по ее зову были готовы отдать ей все, включая наши жизни! – гордо заявил первый Слуга.

– Ну и нахрена мне тогда такая Родина?

От этого вопроса Слуг перекосило так, будто их коснулась кисть Пикассо. К сожалению, я проснулся, так и не услышав их ответ, от особенно громкого желудочно-душевного вопля за стеной. Соседку все еще рвало. Еще раз порадовавшись ее горю, я осторожно, чтобы не разбудить Валюшу, перевернулся на другой бок и уснул.

На этот раз мне приснилось, что я танцую вальс с умопомрачительной красавицей. Стройное тело, длинные идеальной формы ноги, очаровательное лицо, длинные густые черные волосы… Но больше всего меня поразили ее глаза. Они были бездонно черными, и в них плясал тот огонь, который бывает во взгляде у редкой притягательности женщин. Одного взгляда таких глаз достаточно, чтобы навсегда потерять голову от любви.

Брюнетка была самой смертью, и я ее обожал.

Разлучил нас звонок Валюшиного мобильника – ее срочно вызвали на работу. Спать мне уже не хотелось, поэтому я встал и взвалил на себя обязанности домохозяйки. В холодильнике лежал фарш, и я решил приготовить пельмени и большие а-ля пельмени для жарки, получившие в честь Эрнесто Че Гевары (так и просится вторая «р») название Чебуреки. Это было своего рода лишением девственности, так как до этого я еще не готовил ни пельмени, ни чебуреки.

Начал я с пельменей, потому что несколько раз видел, как это делается. Начал и сразу же вспомнил достаточно забавную вещь: Не знаю, как у вас, а в наших краях считаются хорошими почему-то «слепленные вручную пельмени», как будто на качество пельменей больше влияет способ изготовления, а не то, что засунули к ним внутрь. Ведь если душа пельменя так и просится на помойку, то, как ты его ни лепи, хорошим он от этого не станет. Больше во время лепки пельменей ничего в голову мне не лезло.

Зато когда я взялся за чебуреки, сразу вспомнил позаимствованный у Гегеля Марксом закон единства и борьбы противоположностей. Ведь для того, чтобы тесто тонко раскатывалось, нужно все вокруг засыпать толстым слоем муки; а чтобы слипались края чебурека, муки нужно как можно меньше. Такое вот диалектически сволочное блюдо чебуреки.

Сначала я пытался катать пышки поштучно. Я выкатывал на столе очередное пятно Роршаха, затем начинял его фаршем, складывал, обрезал лишнее тесто ножом, после чего залепливал, слепливал или залеплял края. Чертовски низко производительный способ! К счастью, я вскоре вспомнил, что не так давно Валя мне объясняла, что тесто надо катать большим тонким блином, а потом разрезать его на квадратики. Квадратики складываются треугольником, и получается весьма живописное изделие. Кстати, лепятся чебуреки почему-то всегда наизнанку. А иначе как объяснить тот факт, что тесто так и норовит пристать к пальцам и никак не желает срастаться краями.

Долепив чебуреки, я задался вопросом: а чего я их лепил не под музыку? Вопрос этот так и остался без ответа.

Во время уборки я вспомнил анекдот о дрочистом изумруде, в котором учитель объясняет детям, что у Пушкина написано: «Ядра – чистый изумруд», а не «я – дрочистый изумруд». Я себя во время уборки именно дрочистым изумрудом и чувствовал. А еще мне в голову лезли всякие дурацкие стишки типа:

Скалку бросила хозяйка —По еблу попала скалка.

Во время мытья скалки благодаря характерным движениям рукой я вспомнил юность, а заодно и более зрелые периоды жизни без женской ласки. Когда я подметал пол, мне в голову приперлись два умных по звучанию слова: «реферальность» и «ревелентность». Ставя точку в проделанной работе, я подумал: «Быть не дебилом непатриотично!».

После этого я отправился в банк платить за коммуналку.

Если бы я вздумал написать что-то вроде божественной комедии, я бы описал ад, как бесконечную череду кабинетов в казенных советских учреждениях, а они у нас все сплошь советские и все служат минифилиалами ада: собес, БТИ, налоговая, таможня, паспортный стол… Разве может такая мелочь, как раскаленные сковородки сравниться с этими воплощениями кошмара и бесчеловечности? Но если после прохождения всех назначенных нам мук в виде сбора дурацких справок, написания бесконечного числа заявлений и заключения договоров с последующим сбором подписей под этим ворохом бумаг мы можем вырваться на волю, то настоящий ад я сделал бы в виде бескрайней чиновничьей вселенной, этакой помноженной на бесконечность кафкианской фантазии, из которой нет никакой надежды вырваться даже просто покурить. Для мучения несчастных я бы использовал других таких же бедолаг. Ведь что ни говори, а сидеть в кабинете, принимая вздроченных до предела в очередях выживших из ума стариков, старушек и прочих посетителей тоже невелика радость.

В очереди в кассе было человек пять.

– Кто последний? – спросил я.

– За мной будешь, покойничек, – ответил мужчина примерно моих лет, и меня словно током ударило. До этого момента еще никому не удавалось понять, что я уже мертв.

Раскусивший меня мужик был упитанным, небритым, забывшим про расческу пару кальп назад. Одет он был прилично, да и русским духом от него не разило. Короче говоря, меня расколол тип маргинальной внешности. У меня сразу возникла куча чувств и вопросов, поэтому я, едва мне вернули квитанции и сдачу, бросился его догонять. К счастью, он не успел далеко уйти, нырнуть в какой-нибудь магазин или сесть в машину.

– Простите… можно вас на одну минуту, – выпалил я, краснея, догнав его.

– Религией не интересуюсь. Чудо-кормами тоже, – отрезал он.

– Мне интересно, как вы узнали, что я мертв, – выдал я.

– Намного интересней, как ты об этом узнал, – ответил он. Похоже, мой вопрос не показался ему странным.

– А разве люди не узнают, что они мертвы? – удивился я.

– Только за очень редким исключением.

Наверно, я выглядел, как пытающаяся читать рэп рыба, потому что, посмотрев на меня, он сказал:

– Вижу, ты жаждешь об этом поговорить, ну а я жажду поесть и выпить пива. Так что можешь меня угостить, – милостиво разрешил он, и мы отправились в кафе.

– Так как ты до этого допер? – спросил он, возвращаясь тем самым к животрепещущей для меня теме, когда нам подали еду и пиво.

– В том то и дело, что никак, – ответил я и выложил ему все, как на духу.

– Зато теперь ты знаешь, каково было коту Шреденгера, – отреагировал на это он.

Разумеется, мне нужен был другой, хоть как-то объясняющий мой посмертный опыт ответ, и это отразилось у меня в глазах. Читать по глазам мой собеседник умел, поэтому почти сразу же добавил:

– Если честно, я имел в виду совсем другое: «пусть мертвые хоронят своих мертвецов» и так далее. Но твой случай кажется мне не менее интересным. Более того, мне кажется, наша встреча – это не просто так, и ты мой посланец судьбы. Надеюсь, я смогу отплатить тебе чем-нибудь полезным.

– Так что же мне делать? – спросил я, пропустив мимо ушей эту лирику.

– Не пытаться питать иллюзию понимания. Обычно люди думают, что они что-то понимают и имеют твердую почву под ногами. Им так проще обитать в неизвестности. Однако, подобно тому, как эта твердость превращается в огромные пространства пустоты с крайне редкими вкраплениями того, что мы вообще не можем понять и обзываем квантами или частицами, понимание оказывается такой же иллюзией. Мы ничерта не понимаем и не можем понять, а большинство из нас не желает понять даже это.

– Ты, наверно, думаешь, что я сумасшедший? – решил вдруг я.

– Мне на это плевать. А ты, кстати, знаешь, чем сумасшествие отличается от особенности?

– Нет.

– Если ты любишь спать на потолке – это особенность. А если при этом тебя терзают всякие муки, или ты достаешь окружающих, то это уже сумасшествие.

– Хочешь сказать, что все дело в отношении?

– А в чем еще? Ярким подтверждением этому служит признание патологией нежелание бредить и галлюцинировать определенным образом.

– Ты о чем?

– О флаге, например. О гимне. И прочих подобных вещах, в которых мы просто обязаны видеть то, чего там нет. Ради спасения флага вообще полагается рисковать жизнью, то есть ставить какую-то тряпку выше себя. А так называемые святыни – это вообще пиздец. Но попробуй об этом откровенно признаться там, где на это положено благоговеть… И раз уж мы с тобой тут разоткровенничались, я тоже признаюсь в том, что есть нечто, что я могу сказать далеко не каждому. Дело в том, что я господь.

– В смысле? – отреагировал я.

– В самом, что ни на есть прямом.

Не знаю, как он обо мне, а я о нем точно подумал, что он псих.

– То есть, хочешь сказать, что это ты сотворил небо, землю и все остальное?

– Я что, идиот?

– Но разве это не дела господа? – настаивал я.

– Я ничего такого не делал.

– Но подожди… – попытался возразить я, но он меня перебил:

– И вообще, я не один из тех сверхпортье с больным самолюбием, какими рисуют своих богов практически все религии.

С таким образом бога я еще не сталкивался, о чем и сообщил своему собеседнику.

– А ты сам посмотри: что бы кому-нибудь ни понадобилось, все тут же сообщают об этом богу, как будто он по первому же требованию должен бросать все свои дела и завозить в магазин нужные товары, лечить от простуды, ублажать экзаменаторов, сводничать и так до бесконечности. А в качестве оплаты его услуг или чаевых можно поползать перед ним на коленях и наговорить всякой льстивой ерунды. Вот только если он действительно настолько всемогущ, как о нем говорят, нахрена ему постоянные восхваления каких-то двуногих мандавошек с одной из задрипанных планеток? Да и какая ему разница, как мы трахаемся, что едим, в чем ходим?..

– Говорят, это нужно не ему, а нам.

– Хорошо. Пусть так. Пусть это нужно нам. Пусть нам же нужно, чтобы он вел себя, как балаганный завлекатель зевак. Но зачем ему потакать нам в наших самых низменных проявлениях себя, которые, если верить в то, что мы – образ и подобие, являются отражением его низменных страстей. Не мелковато ли это для создателя вселенной?

– Все дело в том, что бог – это три разных явления: один бог – это гипотетический создатель вселенной; другой – эгрегор; а третий – порождение коллективной человеческой глупости.

– Еще одна концепция. Знаешь, еще до того, как я понял, кто я, я нашел только одно оправдание бога: вселенная – это что-то вроде романа. Никто же не обвиняет того же Дюма в том, что он перерезал кучу гвардейцев кардинала. Главное, чтобы было интересно. А потом я понял, что это тоже всего лишь концепция, и что любой господь – это самодостаточное существо, которому не нужны ни верующие, ни поклонники. Разве что немногие избранные.

– То есть ты не единственный господь? – поймал я его на слове.

– И да, и нет. Господь един, но я не единственная моя форма.

– То есть ты часть господа.

– Что за теологическая расчлененка? – поморщился он. – Я господь единый и неделимый. И я далеко не ограничиваюсь видимой тобой формой. Мне трудно это объяснять. Это как объяснить слепому, что такое зеленый цвет.

– И все же, почему ты так уверен в том, что ты господь?

– А почему ты уверен в том, что ты покойник?

– Ну, это другое дело.

– Отнюдь. И тут мы с тобой выступаем в роли мышей Эйнштейна.

– У него были мыши?

– Он как-то сказал, что даже мышь, наблюдая мир, создает вселенную. Так вот, дорогой мой, мы с тобой либо господь и покойник, либо два психа. Что тебе больше нравится?

– Да мне, собственно, может нравиться все, что угодно. Здесь намного важней объективная оценка.

– Объективная оценка, – передразнил он меня. – Нет и не может быть никакой объективной оценки хотя бы потому, что для ее существования должен быть объективный наблюдатель, а это нонсенс. А раз так, то в создаваемой нами вселенной мы либо господь и покойник, либо два ненормальных психа. Так что выбирай.

Разумеется, я выбрал первый вариант.

– Вот из таких вот соглашений и состоит наш мир, – сообщил мне господь.

После этого мы какое-то время еще поболтали о всяких пустяках, затем Господь рассказал весьма забавную байку:

В одном из самых труднодоступных районов Гималаев у подножия продуваемой всеми ветрами и покрытой вечными снегами скалы приютился маленький монастырь с дюжиной монахов и учителем-настоятелем. Жили монахи крайне тяжелой аскетической жизнью. Вставали они еще до восхода солнца. Молились. Принимали совершенно безвкусную пищу, ровно столько, чтобы не умереть от голода. Затем целый день они трудились в поте лица и занимались боевыми искусствами. Вечером была молитва и медитация, затем короткий сон на голом полу в холодных кельях – разводить огонь для тепла им разрешалось только в самые сильные холода, когда без огня можно было замерзнуть насмерть.

Все это они преодолевали и терпели только для того, чтобы, в конце концов, обрести наивысшую из истин, став приемником Учителя. Это происходило каждые 10 лет во время таинства посвящения. Ведь именно 10 лет нужны были учителю для того, чтобы окончательно трансформировать свое тело и вознестись на небеса, чтобы стать там равным среди богов. Разумеется, приемником становился лучший из лучших учеников. Остальным ничего не оставалось, как ждать еще 10 лет.

Настал черед очередных состязаний. В течение недели ученики состязались в аскезе, в изнуряющем труде и боевых искусствах – так много времени потребовалось Учителю для того, чтобы выбрать тройку лучших из лучших. Затем их ждало последнее состязание: они должны были сидеть обнаженными под открытым небом без сна, воды и пищи, невзирая на холод, ветер и дождь, который к вечеру перешел в мокрый снег. Но игра стоила свеч – победитель становился приемником Учителя. Непогода ускорила развязку, и победитель был определен на третий день. Два других претендента умерли от перегрузок.

Победителем стал невзрачный мужчина чуть старше сорока лет. Никому и в голову не могло прийти, что он окажется самым лучшим, и, тем не менее, ему удалось обойти всех.

После еды и отдыха в течение целых двух часов счастливчик отправился с Учителем в трудный путь на священную вершину скалы, откуда на протяжении многих веков Учителя возносились на небеса, чтобы пополнить собой сонм бессмертных небожителей, сообщая перед тем, как покинуть землю своим приемникам высшую из истин. Подъем был долгим и тяжелым, и ученик полностью выбился из сил. Последние несколько шагов он смог сделать лишь благодаря своей стальной воле. На вершине учитель надругался над ним, не дав перевести дух.