Сборник рассказов. Плохая концовка

Егор Бурдин

Сборник рассказов. Плохая концовка

Языковые игры

Десять минут на автобусе от центра, затем свернуть направо, нырнуть во мрачный двор, а потом выйти на финишную прямую через подобие парка, и я на месте. Дом 35, квартира 10, так она сказала, когда приглашала меня на внеочередное гулянье (напитки нести с собой). Она- это Александра, с которой я как-то уж совершенно спонтанно познакомился на улице несколько дней назад. Знал я её, в общем-то слабо, а собравшуюся компанию ещё слабее, но не отказывать же, в самом деле даме, да и я, что скрывать, тот ещё страждец импульсивных поступков. По этой причине я и стою сейчас перед дверью в подъезд и жду, когда меня запустят. Бросаю взгляд на окно на первом этаже и вижу промелькнувшее знакомое лицо. Через несколько минут слышу шорох тапочек по бетонному полу и дверь открывается. Фиолетовые волосы, блёстки на лице, мечтательные глаза, словом, open-minded, как раз в моём вкусе. Обмениваемся улыбками и идем к её двери.

–Ну, заходи.

Я вхожу, и в голове рождаются сотни комментариев насчёт явной захудалости квартиры, но мне удаётся их подавить. Напротив прихожей уже лет 40 не идущая в ногу со временем кухня, налево ванная и туалет, на удивление хорошо выглядящие, направо единственная комната: диван, пара стульев и прочая фурнитура. На полу красный ковер, на котором сидели остальные гости, очень кстати перешедшее на крепкое, ибо беспроблемное знакомство с новыми людьми – не мой конек.

Они представляются первыми: Вадик, весьма высокий и Света, с первого взгляда на которую можно сказать о её напористости. Выглядят как пара, одеты довольно просто, но кажется, не озабочены этим. Сразу можно заметить, что Вадик любит поговорить. Жму руки им обоим и усаживаюсь неподалёку. Саша тем временем куда-то ушла, давая нам, таким образом, познакомиться поближе, но ошибается, лишая обе стороны связующего звена. Повисает неловкое молчание, разбавляемое разговором Вадика и Светы, в который я пробую неловко влезть. Но после первого стакана неловкость исчезает. И я, как кран после отключения воды, сперва хриплю что-то бессвязное, но затем включаюсь в беседу и она идёт ровным и чистым потоком, и я даже пытаюсь шутить.

А после пятого все мы уже ведем себя как давние друзья. Но я прекрасно чувствую, что эта Гераклова повязка тотчас же слетит с глаз, если я позволю себе какую-нибудь оплошность. Поэтому я стараюсь быть частью компании и поддерживаю иллюзию.

И вот, я уже почти в импровизированной зоне комфорта, чувство уюта полнит меня, как в дверь раздаётся стук, и входят ещё два человека. Миша и Наташа, которые выглядят как представители одной из субкультур, но, какой именно, понять сложно. Я немного расстроен, но после пятого стакана намного легче прийти в себя. К тому же пришедшие тоже явно навеселе, да и настроены дружелюбно. Мы быстро знакомимся, и веселье разрастается в два раза.

Играет музыка, все разбрелись по разным углам квартиры. Я, с Мишей и Наташей, вышел на улицу покурить, оживленно говоря. По приходу снова разбиваемся скорее по полу, чем по интересам.

Всё в общем-то идет неплохо, пока кто-то не предлагает поиграть бутылочку. И так как все достаточно пьяны для своего согласия, ни одного голоса против нет. Все садятся в круг, Вадим крутит первым. Она падает сначала на меня, мы отшучиваемся, и он крутит во второй раз. Она падает на Свету. Мне почему-то неловко, и я отворачиваюсь. Потом идет очередь Миши, ему выпала на Сашу, и Саши, которой выпала на Наташу. Потом наступает моя очередь, я кручу её, и мне выпадает Саша. Я чувствую вспыхнувший огонек в центре живота, и ещё один пониже, ведь именно из-за Саши я и нахожусь сейчас здесь. Но даже их обоих недостаточно, чтобы поцеловать кого-то прямо перед всеми, поэтому я прошу её уйти в место поукромнее. После всеобщего непродолжительного гула она берет меня за руку и ведет в ванную.

Там она закрывает дверь на защелку и нетерпеливо улыбается. Затем приближается. Она видит мою спину и затылок в зеркале позади меня. Наши лица оказываются рядом. Я вижу её закрытые глаза и полуоткрытый рот. Наши губы соприкасаются. Они у неё немного сухие и мягкие. Потом её язык нежно проникает в мой рот и касается моего, будто зовя прийти в движение. Он откликается на зов и, ведомый, стремится вперед.

И тут, будто бы внезапно лопнувшая струна, я чувствую как все моё тело сжалось в одной точке, а потом взорвалось. Я резко оттолкнулся от неё и ударился о зеркало. Кровь уже заливала мою одежду и капала на плиточный пол. А она жевала мой язык. Я схватился за лицо, уже побледневшее, и поднял глаза на её – она подняла свои в ответ. Но на уме у меня был только Витгенштейн.

Добрый свет

В то зимнее утро обстоятельства сошлись так, что я был должен дожидаться одной дамочки в центре города, а была она хороша, так что ничего и не попишешь. Утро было выдающимся: лёгкий снег, совершенно ясное небо, и такой добрый свет, что хотелось улыбаться кому попало или помочь какой-нибудь старушке -благодать! Идти было некуда, поэтому, взяв кофе, я присел на слегка припорошенную лавочку и задался вопросом, чем бы мне сейчас заняться. А потом увидел, что в моём направлении идёт какой-то мужичок, и сразу понял, что идёт именно ко мне. Так и оказалось, он подошёл, и, вежливо, что, в общем-то, редкость, спросил, можно ли со мной поговорить. Воистину добрый свет; мне кажется, именно под таким светом и велись знаменитые диалоги в древней Греции, поэтому мне ничего и не оставалось, кроме как решительно согласиться.

Звали сего вежливого мужа Виктор Степанович Грот, был он очевидно не молод, но это его не портило; как не портила затасканная куртка и выцветшая меховая шапка. Мы обменялись вопросами о том, что каждый из нас тут делает в такую рань и я узнал, что он только что продал какие-то одеяла и, может быть, ещё какое тряпьё на рынке, чтобы купить самое дешевое, что было в аптеке из спиртного, чуть ли не одеколон, словом. Но и это меня не смутило. Поговорили: немного политики, насущных вещей, литературы; тут он даже схитрил, прочитав стихотворение и спросив угадать автора, я подумал на Есенина, потому что и слогом и настроением было очень похоже, но стихотворение оказалось его собственного сочинения. Что ж, недурно, да и стих был хорошим. Я тоже решил не отставать и прочёл ему пару своих – впечатление было произведено. Вот уж действительно рыбак видит рыбака.

Слово за слово, и Витя (так он попросил его называть) сказал, что я могу приезжать к нему время от времени, так как человек он одинокий, хотя у него есть внучка, чуть младше меня, которую он мог бы пригласить, если я соглашусь. И выглядело все это очень искренне: действительно, дедушка, не с кем поговорить, одинок, да и честность его говорила о многом. О, как же я ошибался, ведь единственным рыбаком тогда оказался не я.

Времени до встречи с моей подругой оставалось не много, но я подумал, что уже не так и сильно хочу этой встречи, к тому же мне хотелось поехать сейчас же. Ничего, будут и другие, да и вряд ли она та единственная, а вот хорошего собеседника встретишь не часто, подумал я тогда и пошёл с Витей на автобусную остановку. По пути он объяснил, где и как он живёт: Двухкомнатная квартира на третьем этаже позднесоветского убранства и без изысков.

За проезд пришлось платить мне, но я не расстроился. Дорога прошла незаметно, опять же, слово за слово и мы уже на его остановке посреди наступающего полудня. Потом миновали несколько дворов, чистенький подъезд и два лестничных пролёта. Вошли в квартиру, разделись. Как-то само собой получилось пройти в кухню и занять места на табуретках. Витя поставил чайник и достал из холодильника коньячок – "для здоровья" -, которым и мне, впрочем, предложил угоститься. Выпив по чашке мы разговорились.

И казалось, что квартирка вполне уютная, да и коньяк вгоняет в какую-то негу, но было-таки тут что-то странное, буквально на периферии зрения, маленькая деталька, рушащая всю атмосферу, но я никак не мог понять, в чём именно дело. Такие мысли посещали меня урывками, в паузах диалога. А бутылочка всё опустошалась и опустошалась. Потом я обнаружил себя на середине уже второй коньяка, разговор брёл в какие-то далёкие края, а сама кухня была освещена искусственно. За окном начало темнеть. Тут я отошёл в туалет. В голове гудело, но на ногах я ещё стоял крепко. Сделав свои дела и помыв руки я уже было открыл дверь, но тут телефон выскользнул у меня из рук и упал к унитазу и я, выругавшись, присел поднять его, как моё внимание привлекло что-то под ванной. Кажется, какой-то мешок, но потом показались явно человеческие очертания. Я подсветил фонариком и замер, сердце пропустило такт. Это была девочка лет двенадцати, вся в пыли и грязи, волосы спутаны. Сначала я подумал, что это может быть и есть та самая внучка, но девочка совсем не шевелилась. Ситуация тут же изменилась: это был уже не тот добрый свет, как утром, а тусклый и жёлтый от лампочки, кран протекал и был в ржавчине, линолеум потёрся, пахло каким-то скисшим уксусом, ещё бог знает чем. И я угодил в этот капкан. В моём воображении уже вставал окровавленный нож, но из оцепенения меня вывел, как удар золотой перчаткой прямо по носу, окрик из кухни. Мне пришлось выйти и не подавая виду усесться назад. О, старик тоже выглядел иначе, теперь это был осунувшийся бедняк с мутными глазами и пропитым лицом. А той деталью, что портила атмосферу, теперь я понял, был розовый рюкзак на подоконнике. Видимо, моя маскировка была сразу раскрыта, потому что когда добрый дедушка, после настойчивого предложения выпить ещё по одной, получил отказ, он сразу бросился на меня, роняя посуду со стола. Но коньяк подействовал на него куда сильней: я просто отшвырнул его и побежал в прихожую, а там, схватив куртку и ботинки и открыв дверь, которая, по счастью, была закрыта не на ключ, выбежал в коридор, попутно набирая номер полиции.

Кончилось всё там же: наряд приехал за пару минут и взял этого Витю, который никак не сопротивлялся и молчал, смотря себе под ноги; он даже дверь после меня не стал закрывать. А той девочкой, его первой и единственной жертвой, оказалась местная школьница, даже не знаю, зачем она решила пойти домой к незнакомцу. Старик на допросе просто сказал, что заманил её, пообещав отдать котёнка. Бедный сгоревший мотылёк. На похороны меня не позвали, а та квартира теперь сдаётся в аренду.

Бык-Юпитер

Бывает приходит последний момент

и даже не очень-то хочется жить,

ни прыгать ни бегать и даже дышать,

залег на кровать и готов умирать.

Надежда истлела и дым упорхнул,

окурок выходит в бездонную тьму,

рассеяться бы, словно пепел в ветру -

бык может лететь, а Юпитер в аду.

Ну так и останься бычком,

лети и смотри, живи comme toutjours

забудь о падении и, просто смеясь,

ешь мёд и ругайся, тупая ты грязь.

Осенняя печаль

Как вдохновлён бываю я,

когда ты пробегаешь мимо,

не протянув руки, а только озираясь бегло,

в глазах твоих тогда лишь отчужденье.

Я отчётливо помню момент, означавший, наверное, моё взросление. Я был в восьмом классе и одноклассники задумали гулянку, на которую и меня пригласили. Гулявших было всего восемь; девочек и мальчиков, как ни удивительно, поровну. А собирались мы на квартире, оставленной, как по волшебству, чьими-то родителями. Купили дешёвое вино, пива – да и на кутёж, слегка подмокший от осенней мороси. Да, тогда была осень, моя личная пора перемен.

В середине пьянки меня вдруг выдернула из разговора с товарищами одноклассница Полина, предложила поговорить. Сказала, что давно ей нравлюсь, что никак не решалась сказать, а тут вот, чудесная возможность. Право не знаю, чем я ей приглянулся, я всегда был довольно средним и по учёбе и по внешности. Но что тут поделать, сердцу не прикажешь. Мы вышли в другую комнату, уселись на диван и поцеловались. Вкус вина и сигарет, да ещё и с Полининым жаром, заставили млеть, но открывшиеся почему-то глаза уставились на щель от неплотно закрытой двери – там был мой друг и тоже одноклассник Паша, и ему, как и мне, повезло с девчонкой. Сначала вообще показалось, что смотрю в зеркало, но его тёмные волосы, длиннее обычных мужских причёсок, не дали обмануться. Тогда-то я пришёл в себя, жар обернулся назойливостью, губы были неприятно влажными, сердце сковала какая-то тревога. А взор был всё направлен на Пашу и я понял, что мне просто больно от того, что он кого-то целует. И это было странно.

Я мягко отстранился от Полины, но мягкости и не требовалось – Полинка уж слишком сильно захмелела, прилегла, да такова и была, через минуту уже мирно посапывала. А я всё и сидел, рядом со спящим телом, в той комнате, тёмной из-за пасмурной погоды и вечера, и смотрел, как Паша говорит с кем-то, смеется, опять целуется, и на душе было неспокойно.

Так и пробыл там тогда часа два, потом собрался и, ни с кем не попрощавшись, пошёл домой. Весь промок, пока добирался, но совершенно этого не заметил, и лёг спать.

Потом прошли непростые два года. Пытался, конечно, списать всё на мимолётную искру, вино, а когда это не помогало, решал, что не буду с ним видеться, говорить. Но учились мы в одном классе, да и я подспудно знал, что занимаюсь самообманом.

И так изо дня в день: терзания, какие-то чуть бредовые планы на компромисс, буду, дескать, только другом, буду…да ничего не буду, не могу! И слова, "заветные" три слова очень ярко светили в буре чувств, но страх и природная флегматичность помогали их прятать. Да уж, воистину непростое время; помню, как голодал по нему, перебиваясь случайными прикосновениями, рукопожатиями, жалкими крохами, но это было лучше, чем ничего. Так, побираясь, я и дошёл до момента невозможного откровения.

Была среда, мы с Пашей допоздна засиделись в кафе и спешно возвращались домой, так как уроки ни у кого сделаны не были. По дороге он что-то оживлённо рассказывал, то и дело поворачиваясь на меня, а я, признаться, пропускал всё мимо ушей, всё нутро было будто в напряжении от предстоящего прыжка, который было так страшно сделать.

На перекрёстке во дворах пришло время прощаться, но вместо протянутой руки я схватил его за плечо и сказал: "Паш, ты мне давно нравишься." Он немного сузил глаза и опустил брови, хотел что-то сказать, наверное, но я поцеловал его в щёку, быстро развернулся и пошёл прочь.

Дома просто я пылал, места найти не мог и едва смог уснуть уже поздно ночью.

Наутро на первом уроке я то и дело украдкой бросал на него взгляды, но ответа не получал. Хотел уже писать записку, но прозвенел звонок и я подошёл к нему.

–Привет, Паша.

– Утро доброе!

– Ну, как дела?

– Да нормально, а что такое?

– Ничего, просто спросил. Ты мне, наверное, что-то сказать хочешь

– Нет, ничего.

– Ладно тогда, я пошёл

– Давай.

После этого мы как-то отдалились, вне школы встречались только в компаниях общих знакомых, но почти не говорили. Всё это отзывалось ожогом в груди, с которым приходилось жить, как отзывались и долетавшие до меня слова о его переезде, о его новой подруге.

Я, конечно, тоже пытался отстраниться от пожиравших меня чувств: заводил знакомства с девушками, ходил во всевозможные кружки, пробовал даже начать что-нибудь с Полиной, но её сердце, должно быть, едва ли заметно для неё самой, заметило перемену во мне, и она предложила просто общаться дальше как и раньше.

Всё это отзывалось ожогом в груди, с которым приходилось жить, как отзывались и долетавшие до меня слова о его переезде, о его новой подруге. Всё это разрушало меня изнутри, подтачивало внутренности день за днём, капля за каплей размягчало тело, делая его мокрым картоном. И мой мозг, мой дорогой хранитель меня же, с какой любовью я смотрю на тебя, я вижу въявь твои изгибы, они плетутся словно ветви с давно опавшей в темноту листвой…

Моя пора страдать пройдёт, а ваша, дорогой?

Ведь дело в том, что осень, говоря стихами,

передала через меня свой редкий дар

вершить судьбу.

Я знаю, в отдалённом парке,

под корнем высохшего древа,

всегда найду клочок земли,

который только подобрать,

по-доброму смешливо дать ему вздохнуть,

и съесть,

внутри потом там будет жить поэт,

осенний странник и ноябрьский эстет,

до страсти увлечённый

любовью малой и большой,

хватающий её руками

и уносящий поскорей с собой.

Ох, этот посланник ночи,

он похититель всех сердец,

что зачерствели и озябли,

о да, он даст им теплоты.

Сквозь рёбра, что он немного оттолкнёт,

сквозь лёгкие, что выбросит не глядя,

а там и сердце- вот оно, обитель страсти!

Вот это я приму, какое красное,

немудрено, ведь столь любимо!

И сладострастно задрожали мои пальцы,

И улыбнулся я улыбкой не моей,

в небытие ушёл мой милый мальчик,

но нечего грустить, ему теперь там будет веселей,

Ах, ну что за чудный день!

И крик, стоявший там мгновенье,

вдруг обратился в ветра гул,

я был уже один, в последний раз с тобой, моя любовь,

увы, теперь пустая оболочка,

нелепая, раскрытая вовне,

прощай же, ведь и мне пора,

прощай, прощай до сентября.

Бабушка

Моя бабушка никогда не была близка мне. Скорее, я воспринимал её, как эдакий элемент интерьера, иногда требующий подать-принести что-нибудь и сопроводить на прогулке. Случались, конечно, и казусы. Помню, вхожу в квартиру, а она спрашивает:

"А что это у нас тут за амбре? ", я бросаю взгляд на ковер и вижу продукт естественного процесса переработки пищи. А она всё смотрит, с таким невинным выражением, будто бы это действительно появилось тут по волшебству.

А я просто жил: учился, читал, гулял. И был готов к уходу бабушки в иной мир. Я представлял себе, как сначала позвоню в скорую, потом сам получу звонки от нескольких похоронных служб, придут какие-то люди, некоторые смутно знакомые, других я увижу в первый и последний раз; и все они будут что-то говорить, о чём-то спрашивать, я почувствую увесистые хлопки на своём плече и не очень ловкое: "Соболезную". Потом будет костистый рыбный пирог и стакан по-похоронному горькой водки. А затем я останусь один, и буду сидеть в полутёмной комнате и дожёвывать остатки пирога. Но беда никогда не приходит с ожидаемой стороны.

Был вечер декабря. Недавно прошел снегопад и поэтому всё было под толстым покрывалом снега. Я в очередной раз шёл к бабушке, только в тот раз после прогулки, весь запорошенный, да ещё и в какой-то глупой большой шапке, с которыми мне всегда не везло. Настроение было каким-то детским, будто бы Филипок идёт домой после знатного игрища в снегу. Я отряхнул ботинки и зашёл в подъезд. Взбежал по ступеням на третий этаж и с улыбкой открывал дверь, представляя горячий чай и светлый уют, который приобретает любое жильё, когда новый год уже совсем на носу.

Но внутри было темно и слишком холодно. Я включил свет в коридоре и снял обувь, прошел в комнату и увидел открытое окно и успевший налететь на подоконник снег. Я высунулся в туда, но, ничего не увидев, закрыл его и пошёл обуваться. Я стал спускаться по лестнице и, между 3 и 2 этажом, услышал щелчок, будто бы пальцами, звук шел снизу. Я ускорился и выбежал из двери подъезда.

Далеко она уйти не могла, поэтому я поспешил к ближайшему гастроному. На центральной улице было очень много людей, они смеялись, громко разговаривали, почти на каждом лице я отмечал улыбку, но среди этих лиц не было ни одного нужного мне сейчас.

На полпути к магазину, на площади, я увидел большую ёлку и собравшихся вокруг неё людей. Кто-то крикнул "С новым годом!" и я ужаснулся, ведь сегодня было только 28 число, я точно это знал. Если только это не снова оно. Меня начало подташнивать, сердце забилось чаще. Впрочем, может быть, это всего лишь репетиция. Я постарался не думать об этом и побежал к ёлке, надеясь найти бабушку там.

Я едва протиснулся через потоки людей к окрестностям ёлки и воздуха сразу же стало не хватать. В глаза бросалось то одно, то другое лицо, они все куда-то смотрели, что-то говорили, но это превращалось в сплошной гул. Всё смазывалось, обращаясь каким-то мороком. А я всё ещё пытался искать. Вокруг бегали дети, взрывались хлопушки. От одного пахнуло перегаром, второй почему-то упал и ворочался на земле, в рыхлом снегу, по которому прошли тысячи пар сапог, а третий упрямо доказывал, что денег у него нет, и что сейчас он не может говорить. Глаза просто разбегались, пытаясь вычленить одно лицо из сплавленной кучи людей.

Кто-то задел меня на плечо, я остановился и увидел старика в каком-то рванье, на шее у него была табличка из картона, на которой было написано, что он просит подать на буханку хлеба. Я пытался спросить у него, не видел ли он здесь бабушку, но поднялся очень громкий ликующий гомон, так что я наклонился поближе к его уху, и услышал знакомый щелчок. Я резко отпрянул, но его рот продолжал нешироко открываться, щёлкая. Здесь самообладание совсем покинуло меня, и я помчался прочь, пробираясь через локти и спины, а вслед всё слышались эти щелчки.

Очутившись в каком-то тихом переулке я попытался собраться с мыслями. Всё слишком спуталось, даты, эти улицы, я сам. Теперь я смотрел на себя и свою жизнь с отчуждением и тут перед глазами, за самой тканью реальности, будто бы проползла змея, всё искривилось, восприятие соскользнуло внутрь, но вместо собственной личности мне виделся только знакомый силуэт бабушки с этими "плавающими" по пространству глазами, пористым носом, недоброй улыбкой…Она танцевала, заливаясь смехом, барахталась на земле, безумствовала и щёлкала, но не руками или ртом, а своей субстанцией, своей haecceitas и всё вспомнилось, хотя никогда по-настоящему не забывалось, правда была скрыта как бы вуалью, которая почти сводила концы с концами, но я всегда был между этими полюсами. Она не была мне бабушкой, у меня вообще не было никаких родственников; я вспомнил себя совсем в детстве, мне приходилось скитаться по каким-то подвалам и подъездам, и в какой-то момент появилась она, сказала : "Пойдём", и я пошёл. Дальше были щелчки, изломы моей души, страдания. Она методично вколачивала в меня этот образ слегка выжившей из ума и не сильно любимой бабушки, но смысл этого от меня ускользал. И ведь это не важно.

Я открыл глаза в том же переулке. Чувство свободы кричало во мне, пускай и недолгой, но свободы, и я побежал. Через людей, дороги, начавшийся снегопад, фонари и сугробы. Я всё бежал, бежал и бежал, совсем опьянённый, и был так рад себе, своему телу, что на секундочку забылся и поскользнулся, упав навзничь.

Перед глазами встало небо, с которого плавно спускались крупные снежинки. Было совсем темно, видимо я оказался где-то за городом. Я просто лежал и вдыхал полной грудью, и с каждым вздохом сердце тяжело кололо и щёлкало. Впрочем, я был даже рад такому концу. Снегопад перестал, и я увидел звёздное небо, как было бы прекрасно узнать о каждой из этих звёзд всё что только можно. Но щёлкало всё сильней, глубоко хватая воздух последний раз, я увидел огромный салют в честь, видимо, нового года и улыбнулся. C'est tout.

My Winter

The winter's come and I am glad

I hide my hair under the hat

my red nose trumpets I am cold

but spirit shines as golden fire

My good warm days now to be end

and summer sings afar away

I left you there my fever love

beneath the gentle wind of August

The cold embraces me with chill

it's freezing yet I'm smiling still

white fills the eye goodbye sunshine

I bid you farewell!

Дневник

23 января

Сегодня, ровно год назад, ты умерла, и я умер вместе с тобой. Какая чугунная усталость, невозможная тоска, бесконечная зимняя ночь. Я не мог двигаться, говорить, я не мог и не могу больше ничего. Моё существование превратилось в статичный план из какого-нибудь претенциозного меланхоличного фильма. У меня больше нет голоса, у меня нет меня, мою почти истёртую в ничто самость тошнит, тихо, очень тихо…

Да, прошёл уже год. Помню, как в тот день, было часов пять вечера, зашёл домой и в коридоре почему-то была твоя подруга, медленно скребущая стену ногтями в совершенной прострации. Я сразу встревожился, стал спрашивать в чём дело, но, когда она даже не посмотрела на меня, я побежал в нашу спальню, а там ты, в петле, такая сосредоточенная и флегматичная, будто бы глубоко задумалась о чём-то, я ведь сначала и не поверил. Только потом заметил бутылку вина, два бокала и упаковку каких-то таблеток на столике. Конечно, я сразу положил тебя на кровать и позвонил в скорую, потом, уже плохо помня себя, твоим родителям.

Что уж говорить, я и сейчас плохо помню себя и тот день. Всё покрыто дымкой, влажным ознобом. Какие-то урывки бригады скорой помощи, вопросы, документы на подпись. Глаза твоей матери, на секунду встретившиеся с моими, какое ужасное, необратимое горе было в них. Потом я уже не различал лиц, восприятие будто подалось ниже, и остались только плечи и грудь. Я больше не был там.