Полная версия
Дети Времени всемогущего
– Да не будет им хорошо! Понимаешь, не будет! Я уйду, а они… Это хуже заразы… Больной не виноват, беда и беда, а тут всё из-за меня… Сёстрам замуж не выйти, разве что отец друзей вызовет, таких, как он… Старых… Пьяниц…
– У тебя никакая сестра не сбегала, тебе весело жилось? Станет плохо, улетят… Как ты, как я… Думаешь, у меня родни нет? Как бы не так! Полдеревни родственничков, один другого почтенней… Ничего, ушёл!
Марк не понимал! Не понимал, и всё, а она не могла объяснить. И подлой быть не могла… Осенью, когда её трясли и раздевали, она бы все бросила, но потом была Елена у оврага, козлоногий с его песенкой и отцовским вином, правда о матери… Мать стала такой не по злобе, она была несчастна, потому и плакала у ограды, и отец… Как он кричал, что не даст продать дочку, а дочка возьмёт и сбежит… На радость Елене и сплетницам у источника, а ведь сестрёнки уже вовсю крутятся перед зеркалом. Бабушка ворчит, что дурёхи лицом в отца, и это так и есть…
– Я… Меня берут замуж и так, а вот сёстры…
– Ещё б тебя не брали! Занеси к вам императора, он бы шмякнулся к твоим ногам. Даром что лысый.
– Ты не хочешь понять…
– Да понимаю я всё! Свадьба, наряд, цветы в косах… Я тебе цветы каждую ночь рвать стану. Знаешь, какие в Ионнеях розы?
– Не знаю. Марк, я не пойду с тобой. – Обычно слёзы текли из глаз сами, а сейчас как отрезало. Вот грудь чем-то сдавило, и виски тоже.
– Ну, было бы предложено. Умолять не стану, только вором не считай. Не брал я твоих денег.
Теперь ещё и в горле горит, или не в горле, а ниже? Агапе вздохнула, но словно бы не до конца.
– Уходи. – Она будто тонула изнутри, но глаза оставались сухими. – Увидят.
– Пусть. Вот ведь… Говорил же козлоногий, что не сладится, и не соврал. Предсказатель…
Агапе не дослушала.
II
Внизу орали песню. Громко и фальшиво – отец принимал друзей, они в самом деле приехали. Двое таких же харчевников и винодел, все с сыновьями. Агапе им показали, и теперь старики о чем-то сговорились, иначе бы не орали, и мать с бабушкой не остались бы за столом. Мать всё-таки зашла, сказала, что какой-то Публий поставляет красное ниннейское самому императору, и велела ещё раз сменить платье. Агапе кивнула, ей было всё равно, лишь бы уехать. Куда угодно. Она согласна жить без любви, без надежды, она так уже живёт, но чувствовать себя вруньей и воровкой?! А оставшись дома и не вернув Елене её тысячу, кем она будет? То, что жена судьи вынуждена молчать, ничего не меняет, так даже хуже. Взять у того, кто не может не дать, и обмануть…
Харитон не отступался, лето кончалось, Елена несколько раз заходила в харчевню, но Агапе удавалось прятаться за бабушку и гостей, а со двора девушка не высовывалась. Поля и овраг стали самым страшным местом на земле, и не потому, что её там пытались убить.
Вернулась мать, заставила пройтись, расправила пару складок и велела сменить серьги на те, которые принесла. На тонких золотых цепочках качались камни, вобравшие в себя сразу росу, звёзды и туман. Это было красиво, несмотря ни на что, это было так красиво…
– Вдевай, и идём.
Агапе послушалась; серьги не были тяжёлыми, но они так непривычно качались. Закрылась дверь. Скрипнула лестница. Девушка знала, что её просватали, не знала, за кого, но значения это не имело. Мать живёт с отцом, Елена – с Харитоном, выживет и она… с мужем. Наверное, у них родятся дети, дочери… Она не будет бить их по щекам, но и плакать при них тоже не станет. Она выбрала такую судьбу сама. Не из-за свадьбы и не из-за семьи… Из-за того, что Марк оказался не тем.
– Дочка! – Отец, пошатнувшись, поднялся из-за стола. – Дочка… Эт… Гай… С-сын моего друга П-публия… Лучшего друга. Д-д-венадцать лет рядом под Ид-дакловым роем… и под ст-трелами… Эт… тебе не судейская шкура… Каким с-сотником он был! К-к-каким сотником…
– Я знаю твоего отца тридцать лет. – Утром Агапе не запомнила всех лиц, но этот загорелый с проседью мог быть только Публием. – Хорошо, что в наш дом войдёшь ты, а не… девица из «благородных». Гай не слишком хотел ехать, но тогда он не видел тебя…
– Теперь видит! – засмеялся губастый харчевник. Он был пьян, хоть и не так, как отец. – Хорошо, мы не взяли с собой баб… От баб такую п-прелесть нужно прятать… Разорвут. Я б твою Агапе взять в дом не рискнул… нет, не рискнул бы…
– У тебя не будет свекрови, девочка, – перебил Публий, – но Басса, останься она жива, была бы тебе рада. Гай, подойди к невесте. Пусть дети посмотрят в глаза друг другу. При нас посмотрят!
Гай – сын виноторговца Публия, а Публий богаче Харитона… Для матери и бабушки главное это. Гай – сын сотника, это главное для отца. Ну а ей нужно исчезнуть. Навсегда, и будь что будет!
– Да не смотри ты в пол! – потребовал отец, и Агапе заставила себя поднять глаза. Сын виноторговца был старше Марка, но не слишком, высокий, смуглый, курчавый, он мог нравиться девушкам, он наверняка им нравился…
– Да не смущайте вы её! – раздалось из-за стола. – Диконькая она, сразу видно… Тем и хороша.
Диконькая? Агапе быстро повернулась, позволяя застегнуть на шее ожерелье из туманно-звёздных камней. Когда крохотный замочек защёлкнулся, девушка вздрогнула. Сидящие за столом захохотали и подняли кубки.
* * *Недостроенный храм напоминал гигантский рыбий садок, а может, Марка бесила императорская наглость. Стаскивать непонятно чьи кости на Чёрный мыс было кощунством, но нет худа без добра: когда в заклятое место пригнали каменотёсов и дровосеков, стража убралась восвояси. Теперь среди пощажённых топором гоферов мог бродить кто угодно, но желающих было немного – о последней битве титанов не то чтоб забыли, просто живым это стало неважно. Тысяча двести пятьдесят семь лет – слишком не только для людей, но и для большинства деревьев, не потому ли на месте срываемых храмов Идакл велел сажать именно гоферы? Если б только они говорили, но разменявшие вторую тысячу великаны не снисходили до ползавшей у корней мелочи, даже когда их рубили. Титаны умирали так же, вот на этом самом берегу.
Марк пытался представить, каким был мир тогда, но воображение отказывало, разве что певец не сомневался: города побеждённых превосходили города победителей, как истинный жемчуг превосходит поддельный, потому-то первые людские цари и запрещали подражать бессмертным. У наследников Идакла хватало то ли гордости, то ли ума отказаться от захваченных домов и сокровищ, мечи титанов и те отправились на дно Стурна… Потом их искали – не нашли. Запреты истончались, выцветали вместе с памятью; тянулись к небу гоферы, вымирали кентавры и фавны, дрались и мирились люди… Марк пытался написать об этом, иногда ему даже казалось, что получается…
Мы останемся страхом пред тем, что навеки исчезло,Непонятной тоскою при виде забытых руин,Вечной горечью твари бескрылой, замершей у бездны,Ложью ваших преданий, правдивостью ваших морщин…Ещё утром строчки, пришедшие в голову на постоялом дворе, певцу нравились, здесь, средь гигантских тёмнохвойных колонн, за них стало стыдно. Марк, словно кому-то отвечая, с досадой махнул рукой и пошёл вдоль обрыва. Мыс кончался обрубком – борода дикого винограда укрывала будто срезанные мечом скалы, внизу плескалась озёрная вода, слишком мутная, чтобы разглядеть неблизкое дно. Марк добрался туда, куда хотел, и нашёл камни, воду, багрово-зелёные предосенние лозы – и всё. Странно было рассчитывать на иное, всё это было глупостью, детской мечтой о прекрасном исчезнувшем мире, мечтой, превращавшей в сон настоящее, а ведь в настоящем тоже случается счастье. Любовь, дом, мастерство, признание, деньги, наконец, – глупо жертвовать этим в обмен на пустоту. Золотоволосые полубоги, сказочные дворцы, смолкнувшие песни – полно, да были ли они?
Человек лёг на живот и, вцепившись в нагретый солнцем камень, свесился вниз. Тот же дикий виноград, тот же белый блестящий скол, та же словно бы дышащая вода. Вдох. Волна заливает плоскую, зелёную от озёрной травы плиту… Выдох. Стурн возвращает добычу солнцу. Снова вдох, снова выдох… В странно знакомом ритме, в ритме шагов, в ритме сердца, в ритме дороги, той самой, на которую вступаешь в юности и с которой в любой миг можешь сойти, да не сходишь. Так дорога становится жизнью, так жизнь вытекает песнями…
С этих пальцев стечёт былоеЧтобы стать звездой и судьбою,И в груди непонятной больюДрогнет сердце уже чужое…Это было не то, что он хотел сочинить, но пришло именно оно и оказалось правильным. Марк не выдумывал, не пытался представить разрушенное, не подбирал рифмы к заученным странным словам – это было не нужно. Озеро тяжело дышало, и человек дышал вместе с ним.
Обожжёт тебя холод неба,Станешь тем, кем ты сроду не был,Пропоёшь не свою дорогуОт богов к себе и вновь к богу,От веков к себе и вновь к веку,Ты войдёшь не сам в ту же реку…* * *Агапе уезжала. Было немного жаль – нет, не немного, до почти осязаемой боли, только жалость эта не держала, не возвращала, а гнала вперёд. Агапе помнила то хорошее, что было – а ведь было же! – но жила уже другим. Парусниками, скользящими по глади великого Стурна, ниннейскими виноградниками, ионнейскими жёлтыми розами… Она и раньше чуть ли не вживую видела, как уходит навстречу разгорающемуся дню; этот день пришёл, и стало больно и счастливо. Так бывает на самом пороге любви, но любовь от Агапе отшатнулась, а счастье почему-то нет.
Во дворе суетились – таскали вещи, спорили, в который раз обсуждали дорогу и лошадей. Место молодой женщины было там, а она стояла на золотисто-красной от виноградных листьев веранде и смотрела на улицу, которую видела в последний раз. Все кончалось, и кончалось бы хорошо, если б не Еленина тысяча… Голоса на дворе стали тише – отец с бабушкой и Гаем вернулись в дом, Публий остался следить за слугами, если просить, то сейчас…
Свёкор не удивился, он вообще ничему не удивлялся, а тысяча для него деньгами не была. Агапе торопливо накинула плащ – имеет же она право попрощаться с… подругой. Мать рассеянно кивнула, бабушка усмехнулась, словно что-то поняла, и молодая женщина в первый и последний раз вошла в дом судьи. Харитон не появился. Елена удивилась, но улыбнулась. Агапе торопливо положила на стол кошелёк.
– Здесь всё.
– Сглазить счастье боишься? Не бойся, я тебе зла не желаю.
– Я не боюсь, просто… они не понадобились. Я собиралась… уехать, но… испугалась. Гая нашёл отец, это совсем другое. Не то, за что ты платила…
– Я платила за любовь, за свою любовь… И ещё заплачý. – Лицо женщины стало злым. – Харитон на кого-нибудь глаз всё равно положит, не на тебя, так на другую, а мне… Мне моложе уже не стать. Когда-нибудь я его убью. Или её… Хорошо, что не тебя, ты хоть и от Хрисы, а не сука. Езжай и будь счастлива хоть с сыном, хоть с отцом… Бери своё и не бойся!
– Что?! Что такое ты говоришь?!
– Правду и не со зла. Не губи себя, красивая. Люби, кого любится… Кто один на двоих, тот и выбирает, а троим счастливыми не бывать. Либо двое счастливы, либо никто.
– Как же ты меня ненавидишь!
– Уже нет… Потому и говорю.
– Госпожа, – худющая, других Елена не держала, рабыня неуклюже поклонилась, – за госпожой Агапе пришли…
Жена судьи холодно улыбнулась:
– Мы уже поговорили. Не правда ли, дорогая?
– Да, – подтвердила Агапе.
Она вернулась на уже чужой двор и перецеловала родных. Отец, шмыгая носом, подсадил дочь в повозку, свёкор помог устроиться поудобнее, Гай тронул лошадей – он никому не доверял править ими. Застоявшиеся рысаки рвались вперёд, дорога была ровной и почти пустой, и у последних домов Гай отпустил вожжи. Замелькали золотистые поля, поднялась, застилая прошлое, пыль. Троим счастливыми не бывать, либо двоим, либо никому… Что это? Проклятие? Благословение? Искушение? Пророчество? Она же никого не любит, не может любить после того, что было… А было ли? Спутать чужие песни со своей жизнью – ещё не любить.
– Что притихла, дочка? Боишься?
– Нет!.. Сейчас будут Кробустовы овраги. Там гадают, я тоже гадала…
– Сбылось?
– Нет…
– Сбудется.
Поворот был крутым, и Гай чуть придержал гнедых, Агапе успела рассмотреть жёлтый обрыв и пену зарослей. Где-то там зеленел незаметный среди чужой листвы бересклет, под которым она видела смерть и слышала свирель. Женщине показалось, что свирель поёт и сейчас, но, конечно, только показалось.
III
Сумерки почти стали ночью, деревья превратились в силуэты, за которыми озеро пыталось слиться с небом и не могло из-за облаков. Розовые с сиреневóй, узкие и длинные, они легли на холодную синь тремя мечами, и к ним от невидимого дальнего берега стремились такие же узкие сиренево-розовые облака-лучи, образуя кривую решётку. То, что творилось на небесах, вполне тянуло на знамение, но Марк знамениям не верил. Старым сказкам о бессмертных верил, гонялся за ними по всей империи, а пророчествам и приметам – нет, хотя с Агапе фавн и впрямь напророчил… Как и новую встречу.
Певец поморщился – воспоминания были не из приятных, даже не воспоминания – предопределённость. Загадываешь, ищешь, надеешься – а всё уже предрешено, пусть к лучшему, но не тобой. Марк поднялся и занялся костром – свалившийся на голову фавн до такого не снисходил, сидел, витийствовал и чесался. Закат совсем обезумел, облачная решётка стала тьмой, тьмой стало и поле с гребнем леса, а меж ними текло червонное золото.
– Эгей!
Что-то шлёпнулось рядом, что-то тяжёлое.
– Что это? – не понял Марк.
Фавн не ответил – усиленно, даже слишком усиленно жевал, но певец уже узнал кошелёк Агапе. Нашёлся, дрянь эдакая!
– Надо же, – Марк поднял предательский мешочек, – ремень перетёрся.
– Нет, – покачал головой козлоног, – не перетёрся. Это я его взял. Из-за неё. Другие ко мне за козлиным приходят. Они мне покушать, я им – сам понимаешь, и все довольны. А Агапе не такая, она меня понимала…
– Тебя?!
– Меня. Её ведь убить хотели, дура одна… Я не дал, а потом я ей играл… Небеса всемогущие, как же она слушала и как я играл! Я заставил её увидеть весну, виноградники, розы, даже твоих титанов… Я сам стал титаном!
– Опять врёшь, – попытался усмехнуться Марк.
– Нет. – Фавн отпихнул сыр и заплакал. – Я… Она больше не приходила… Ни разу… Эта дура сказала: уехала… Далеко. Насовсем… И не простилась! Так слушала и не простилась… Обидно!
Обидно ему!.. Скотина ревнивая, но судьбы нет, не считать же судьбой влюбившегося фавна! Сперва врал, потом крал, теперь припёрся невесть куда и ревёт… Весёлая из такой любви песенка вышла бы, веселей не бывает.
– Другие – те все время лезли… – Поганец хлюпнул носом: себя жалеть он умел. – Надоели… Не хочу быть скотом! Пошёл искать тебя, я ведь тебя слышал, а раз услышавши… Эхо, оно такое, не глохнет.
– Ну и что ты от меня хочешь?
– Найди её, а!
– Вот так вот и найди! После всего…
– А что? – не понял козлоног. – Её этот увёз… Который вино продаёт… Хорошее вино вроде, многие пьют. Ты найдёшь! Я имён не помню, мы ведь отказались от них, от имён-то, когда из чужой войны ушли. Нет имени – нет слова, нет слова – значит, свободен… Только одно имя и застряло – Агапе… Найдёшь?
– Нет.
Искать Агапе? Для чего? Увидеть счастливой? Несчастной? Любой? Вернуть деньги и стать в её глазах вором? Нет уж, что кануло, то кануло. И хорошо, кстати говоря.
– Не хочешь? – наседало козлоногое существо. – Почему? Обиделся? Так не вышло бы у вас ничего… Я ж говорил тебе, не твоя она…
– Так ведь и не твоя.
– А кто говорит, что моя? Я бы просто… Она бы плакала, а я б ей играл. Всем бы было хорошо…
– Ей особенно! – Певец поднялся. – Когда хорошо, всегда плачут.
– Так найдёшь?
– Нет.
– Тогда отдавай… Деньги отдавай, сам буду искать.
– Нет.
Тысяча монет. Выкуп за невесту… Цена велонской китары. Чем тебе не жена? Дорога да китара, а большего ты никогда не хотел и сейчас не хочешь, просто обидно за обман. Да и за отказ, хотя такие, как Агапе, по дорогам не бродят. Они на дорогах чахнут, пусть уж лучше живёт со своим виноторговцем, и ты живи.
Небо больше не будет лёгким.Хрипом в сгубленных песней лёгких,Кровью песней резанных пальцевМетит Небо своих скитальцев…Несколько догорающих веток или последний клочок небесного буйства? Не поймёшь, как не поймёшь, что же досталось смертным – жалкие, ненужные богам крохи или же нечто, недоступное тем, кто не познал неизбежности конца.
Это Небо тебя назвало,Это Время тебя украло,Это ты, что прощаешь Время.Это ты. Ты один. Со всеми.– Эгей! Ты чего?
– Ничего… Помолчи, дай записать…
Это ты, что прощаешь Время…И вновь на весну надеюсь…
Часть первая
Стурнийское царство
1389–1390 годы Счастливой Эры
I
Шагая людными улицами, Гротерих глядел только вперёд и никогда – по сторонам. Эту привычку рётский наёмник приобрёл месяцев через пять после своего появления в Стурне и с тех пор от неё не отступал. Кому нравится ловить на себе косые взгляды и кто виноват, что стурнийцы не желают служить своему царю, а царь не настолько доверяет стурнийцам, чтоб оставлять принявших от него меч в столице? Город охраняют рёты, им за это платят хорошие деньги, а горожане эти деньги считают и злятся. Последнего Гротерих не понимал: если тебе что-то не нравится, исправь или уходи, как ушёл он сам. Не захотел сидеть дома, стал воином тана, тан оказался тупым ублюдком – что ж, в мире много дорог, и половина из них ведёт в Стурн. Туда Гротерих и направился.
Фенгл-громовержец любит беспокойных; молодому воину повезло занять место возвращавшегося в родные горы земляка и попасться на глаза Публию Фульгру. Знаменитый зодчий и скульптор искал, с кого лепить варвара, раздирающего пасть льву. Сперва Гротерих оскорбился, потом приказ десятника, пара лишних монет и лучшее в Стурне вино примирили его с необходимостью таскаться через весь город и часами в голом виде торчать на каменном обрубке, а затем всё изменилось, потому что рёт полюбил Стурн. Неожиданно, ну так Фенгл неожиданностями и славен.
Пережив первую на чужбине зиму, слякотную и хмурую, северянин в один прекрасный день вышел к озеру и замер, покорённый сияющей синевой. И ведь не первый раз видел облицованный мрамором берег, Скадарийский мыс с его тёмными гоферами и белым храмом, упавшую в озеро облачную гряду; видел, да не замечал, а тут будто под дых садануло. Тогда Гротерих и понял, что жить можно только в Стурне. Или, если не жить, то раз за разом возвращаться туда, где узкий мыс рассекает надвое то ли озеро, то ли небо.
С тех пор северянин не отказывал себе в удовольствии полюбоваться неоглядной лазурью, прежде чем отправиться в ставший ему почти родным дом. Сын Фульгра хотел управляться с мечом не хуже, чем с резцом и кистью. Гротерих согласился обучить стурнийца воинским премудростям, и уроки обернулись дружбой. За два с лишним года Гай стал неплохим бойцом, а заговоривший по-стурнийски северянин выучился читать и писать.
Время шло, а стурнии копились, Гротерих все чаще подумывал о женитьбе, а сегодня понял, какой будет его жена. Тоненькой, большеглазой и обязательно с чёрными завитками надо лбом… Такой, как девушка, с которой разогнавшийся северянин едва не столкнулся у старого рынка. Незнакомка, опустив глаза, шла рядом с матерью и вдруг улыбнулась встречному чужаку. Неудивительно, что в дом Фульгра рёт влетел в самом радужном настроении, которое никоим образом не разрушил громоподобный хозяйский рык. Не будь Фульгр величайшим скульптором, он со своим голосом стал бы отменным десятником.
– Урод! – бушевал хозяин, судя по всему, обосновавшийся во внутреннем дворике. – Вздевшая бармы узконосая обезьяна! Ходячее доказательство слепоты богов, сколько бы их ни мешало нам жить… Будь хоть Время, хоть Небо в своём уме, Мирон бы родился шакалозубым ослом, ибо это и есть его суть!
– Тише, – зажурчал голосок хозяйки, – тише, дорогой… Мы все тебя слышим…
– Слышат они… Нашлись небожители! – Знакомо грохнуло: скульптор расколотил что-то глиняное – горшок или кувшин. – Нет, предложить мне! Мне! Поднять руку на величайшее из творений величайшего зодчего! И ради кого…
– Слышишь? – Гай в отличие от отца голоса никогда не повышал. – Уже второй час так… И ещё Стýльтия принесло.
Стультия Гротерих видеть не хотел, разве что тёмным вечером на пустой дороге. Рёт был далёк от того, чтобы промышлять грабежом, но двинуть раз-другой пузатое трепло не отказался бы. Гай, к слову сказать, тоже.
– Может, к «Трём конягам» сходим? – предложил северянин. – Перекусим и вообще…
– Нельзя отца бросать, он вот-вот кусаться начнёт! Я за дедом послал, но пока придёт…
– Эгей! – прогремело со двора. – Кто там?!
– Гротерих…
– Давай его сюда! Ты твердишь, что каждый варвар… Ну вот тебе варвар! Спрашивай, но я и так знаю, что он ответит… У рётского молодчика – любого – в одном сапоге больше вкуса, чем у Мирона в башке…
* * *– Больше я не потерплю проволочек! – Царь приложил печать к свитку. – Никаких!
Плисфий Нумма перевёл взгляд с драгоценного свитка на собратьев-консулов. Довольны были все: затея Мирона оборачивалась ощутимой прибылью, а бóльшего по нынешним временам не приходилось и желать. Тех, кто этого не понимал, было слегка жаль, но лучше жалеть, чем завидовать.
– Стурнон будет возрождён на прежнем месте, – заверил Пли́сфий, глядя в обрамлённое тёмно-рыжей бородкой лицо внука вольноотпущенника, а ныне – божественного титанида, – но я бы предложил использовать стены и фундамент Скадариона. Пресловутый Клифагор был велик лишь одним: хитрец вовремя украл чужое и выдал за своё.
– То, что восходит к бессмертным, оставляйте. – Мирон был предсказуем, потому, когда перегрызшемуся Сенату потребовался царь, и оказался царём. Правда, более опасным, чем думалось вначале. – Всё, что напоминает Идакловых пчёл и лысых уродов, выбросить вон! Я сказал.
– Воля божественного.
– Что говорят звёзды?
– Астрономы назвали наконец день и час! – Консул Меноди́м торжественно развернул пергамент. – Ближайший «триумф Небес» придётся на одиннадцатый день месяца априоса будущего года. Луна и все пять блуждающих звёзд сблизятся друг с другом и выстроятся в ряд по одну сторону от Солнца. При этом каждая из них соединится с неподвижной звездой. Подобное случается не чаще одного раза в тысячу лет. Божественные титаны особо чтили подобные дни и отмечали их пышными торжествами!..
От титанов и титанидов Нумму тошнило, хотя консулу, дабы не отстать от других, и пришлось отказаться от привычного имени Луций и возвести свой род к бессмертным, заодно убрав с глаз долой все, что напоминало о временах не столь древних. Гнева Неба Всевидящего свеженаречённый Плисфий, само собой, не страшился, да и мозаики с пращуром Невкром красой не блистали, но возня вокруг титанов раздражала при всей своей необходимости. Без богов и предков не бывает императоров, тьфу ты, царей, а без царей начинается свистопляска, в которой все преимущества – за молодыми и наглыми. В своё время Нумма таким и был. Тридцатилетний секретарь старика сенатора не просто уцелел под обломками империи, но и отхватил от бесхозного пирога немалый кусок; другое дело, что теперь, на седьмом десятке, он не желал ничего, кроме здоровья и денег. Некоторым ещё требовалась власть, но власть слишком опасна для здоровья и ненадёжна. Плисфий повидал многих старавшихся пролезть на самый верх, и где они сейчас? Яд, кинжал и удавка равно хороши и в империи, и в республике, и в царстве. Не стóит вытягивать шею дальше всех. И врагов без особой необходимости плодить тоже не стóит. Хочешь жить – умей делиться, и консул Нумма не стал возражать ни собрату Менодиму, когда тот вылез со своими каменоломнями, ни зануде Бротусу, взявшемуся за поиск уцелевших древностей…
– Этого мало! – Бархатистый, хорошо поставленный голос, голос не царя, но лицедея, отвлёк Плисфия от подсчётов уступаемого. – Мало просто отстроить Стурнон… Я сделаю больше! Я зачеркну эпоху козопасов и полускотов. В день освящения Стурнона мы вернёмся к летосчислению бессмертных.
– Но… – Бротус нерешительно огляделся и все же сказал: – Воля божественного, но Стурнон разрушили ближе к осени, а звёзды должным образом встанут весной…
– Чушь! – Белокожее, как у большинства рыжих, лицо начало багроветь, – Пора наконец избавиться от Идакла с его ублюдками. Их не было! Не было, и будь проклято Время с его вонючими рабами! Титаны не затопили Стурнон. Обнаглевшая чернь не срыла Лабиринт! Вышвырнутому с Небес за уши ублюдку не строили храмов! Мне не нужен Идаклов календарь! Я возвращаю в Стурн календарь своих предков!
