Поздняя осень в Венеции

В Картезианском монастыре

Возделывать свой сад монах готов,как водится поныне в братстве белом;у каждого в саду отдельный рай,и каждый ждет, что над его уделомгрядущий майвосторжествует в сочетаньи целомпотайных сил и девственных цветов.Кистями изможденными перстовсебе сжимая голову, где токибегут, успокоения не зная,сидит монах подчас, и шерстянаяодежда не скрывает рук-шестов,и для ладоней крепкие флагштокивздымаются, святыню поминая.Пусть кирие, пусть мизерере – даньнебесным кущам, голос молодойне хищник, дышащий враждой,но и не лань,а конь, который скачет без седла,куда б его дорога ни вела,и яростно грызет он удила,на всем скаку разгорячен уздой.Сидит монах один, а гнет раздумийсломать грозит широкие запястья;монаху в тягость разум-иждивенец.Приходит вечер, нежный возвращенец,быстрее мчится вихрь-переселенец,сгустились тени, вестницы ненастья.Колышется, как на цепи челнок,сад, где обветрен каждый черенок,сад в сумерках, как в сумрачных волнах;кто этот чёлн отвяжет?Юн монах.Он знает: мать не дождалась весны.Она мертва. Она звалась Ла Станка,сосуд, разбитый грубо без вины,когда отец монаха сокрушилкувшин, который сам же осушил.Лишь красный мрамордля нужд страныумело добывать – его занятье;отца боится город Пьетрабьянка;беременных страшит его проклятье;он ходит ночью, как дурные сны.А сына здесь Мадонна Долорозахранит, как всех, что Ею спасены,но и в монастыре гнетет угроза:цветами пахнет, кажется, распятье,а в цветнике его цветы красны.

Страшный суд

(Из рукописи одного монаха)

Что, если гроб – купель, а не пещера?Из мрака, рокового искони,восстанут все, как веруют они:немилосердна к верующим вера.Бог, тише говори, не то иныесочли бы голос Твой за трубный глас,как будто в безднах бьет последний час,когда в ответ на эти позывныеиз-под камней все времена земные,влача лохмотья тленные льняные,скелетами надвинутся на нас.Вот сверхъестественное возвращенье.Где в сверхъестественном затаенокогда-то было тело, там однодля мертвых право – боговоплощенье:хлеб и вино.Всеведущий! Рисую наугадво тьме мои последние картины;кроме Тебя, других не знаю врат,не ведаю другой первопричинывсех наших будущих утрат.Судом Твоим увенчаны кончины.Забрезжит свет средь мировой пучины,но не Твоей любовью сотворен;гром грянет, не Тобою предварен,и содрогнутся вне Тебя глубины,согнутся без Твоей опоры спины.Глухие стоны там, где были станыстрастей в стенах взрывающихся зданий,и радости, подобия страданий,обречены вернуться в те же страны,где вожделенья, где года гаданий,где блеклый блуд и дряхлая вражда,а над церквами, жгучими, как раны,летят несуществующие враныиз ниоткуда в никуда.Встает скелет спросонья за скелетом,спешат кусаться всем своим оскалом,но кровь не проливается при этом;холодный палец тянется к бокаламглазниц, где слез не сыщешь даже в маломколичестве, и следом за рассветомих вечер надвигается не в срок;среди скелетов каждый одинок,но в бурю все они восстать готовы,в ней чувствуя любви Твоей истоки гнева Твоего первоосновы,в которых видится итог.Последних не дочувствовав тревог,сменяются молчаньем страшным зовы.Сидят они пред черными дверями,усыпанные как бы волдырями;так выпадает поздний свет,растет, лишенный радужных примет.Так рушится, сгущаясь, тьма ночная,великим черным гнетом начинаяломать им руки, а потом хребет.Колеблются под гнетом протяженнымих плечи, разновидность волн морских,когда подобны мыслям напряженнымпустоты в них…А где для лбов опора?Их мозг и под землею кое-какраздумывал, причастный скрытым думамземли, которой вторят смутным шумомдеревья на ветру, встречая мрак.Среди картин, Тобою сотворенных,Всевидящий, простишь ли усмиренных,которых бьет отчаянная дрожь?Не дрогнешь ли, увидев, что не гожТвой город, лишь с листом поблекшим схожв пространствах, гневом Божьим разоренных?Не дай колесам суток убыстренныхстремиться в даль, заряженную громом,но и не уничтожь приговоренныхв молчании великом, нам знакомом.Не будет ли Тобой средь нас возвышентот, чей отважный голос тварям слышен,кто бытие повторное прервет,из этой жути душу отзовети весело сквозь вещи поплывет,все силы безбоязненно теряя,касаясь всех на свете струн,в чужие смерти, как в свою, ныряяи в смерти чувствуя канун.…Снесешь ли Ты день этот безголосый,перед которым кратки все длинноты,молчанья ужасающие нотыи ангелов упорных, как вопросы,когда для крыльев ангельских откосы —оплоты?Смотри, какие в небе повороты,в глазах бессчетных жалобные росы,а разве песни ангелов – не взносыв Твою былую ясность, чьи красотынам больше недоступны, как высоты?А если бы святые с бородами,которые премудрость излучали,и все Твои победы означали,и те, что Сына Твоего годамикормили, чтобы шли за Ним стадамиприверженцы, чтоб целыми садамиросли березки-девы над водами, —что, если бы они все замолчали?А если бы среди образовавшихвкруг Твоего престола тын,возник Твой Сын, ответил бы Ты Сынувсей своей болью одинокой:Сын!Ищешь ли Ты ликТого, кто на суд созывает,на суд среди руин?Сын!Велишь ли, Отец, чтобы Твой наследник,за которым идут Магдалины,спустился в глубины,где смерть – желаннейший заповедник?То был бы последний Твой приговор,последняя милость, последний укор.И воцарился бы в небе покой,которым суд завершился бы Твой.Загадки всех Твоих даров,все одеянья всех мировраз навсегда расстегнутся.Как тут не ужаснуться!Всесозерцающий, видишь мой страх,муку мою?Боюсь, ты исчезнешь в Твоих мирах.Ты на краю.Это лишь образ бедный.Близится день этот бледный,судный для всех и всего.Не избежишь Ты его, Всесозерцающий.Скрыться Ты рад?Куда?Я, прорицающий,с преданным видомот сих до сих,я к Тебе ближе других;не ради наградсо всеми святыми я Тебя выдам.Допустим, я скрыт,но что я предприму,если мой страх, к такому влекущий концу,подобен Твоему?Лицом к лицуприльну к Творцу,и, нам, быть может, подвластна,пускай не согласна,великая приостановится сфера,как ее ни гонимогучим теченьем;не то берегись: воскреснут они!Немилосердна к верующим вера.

Карл XII Шведский скачет через Украину

Для королей легендарныхсреди вершин лучезарныхнатиск врагов коварных —страницы хроник суммарных,а пояс их тканей тварных —страна, чтоб ее сберечь,и для рук благодарныхтем драгоценней меч.* * *Юный монарх, любитель войны,разбит был на Украине;враг женщин и арф, ненавистник весны,бой проиграл на чужбине.На сером он скакал коне.Ни разу до сих порне просиял еще женеего угрюмый взор.На девушек негодовал,доселе не поцеловалдевицу ни одну,лишь с локонов у них срывалжемчужную луну.И в скуке длящихся часоврассвирепеть он был готовпри виде девичьих перстовс кольцом, в чем нет греха;но напускал он сотню псовтогда на жениха.В безгласной сумрачной странекороль был одинок,опасностями на войнеедва развлечься смог;был чудом цел он, как в броне;рука искала, как во сне,металл с металлом на коне,хоть нет в руке меча;он видел в битве красоту,ей своевольную мечтувверяя сгоряча.В седле он видел каждый жествойны со всех сторон;он слышал звяканье окрест:колец серебряных наезд.У каждой вещи свой насест,свой колокольный звон.Бросался ветер на штандарт,в своем напоре груб,и прыгал он, войдя в азарт,как стройный хищник леопард,переча звуку труб.Бил барабанщик в барабан.Смертельно ранен мальчуганбыл только что в бою.Нес, не согнувшийся от ран,он с барабаном сердце в станпроливших кровь свою.Вершины молодые горобразовали стройный хор,но этот хор замолк;железом угрожал простор,войск вулканический напор,и к вечеру, как частый бор,чернел на марше полк.Не чаял чуда чадный дух,час только тлел среди разрух,был всюду сумрак сер.Огонь, казалось бы, потух,но от полена или двухон вспыхивал костром,и шли в порядке боевомвойска в мундирах чужестранных;весь отливая серебром,верх брал властитель в схватках бранныхс железным смехом над врагом.Как радость, колыханье флага.Шла торжествующая рать.Даль расточительного шага:горели зданья, как бумага,чтоб в небе звезды зажигать.Под вечер битва отступила,усталая, как море в ночь;а море – не такая сила,чтоб тяжесть мертвых превозмочь.Конь спотыкался здесь и там,когда ступал по кулакамубитых и не без опаскисмотрел на всадника в седле,который видел на землетраву, теряющую краски,как будто в бьющемся стекле.Железо в ранах потухало.Увидеть мог бы он в ночи,как мертвая рука махалаему вблизи клочком парчи,но не глядел.За битвой следомскакал он к призрачным победам,разгоряченный диким бредом,и вдаль смотрел он, как влюбленный.

Сын

Отец мой, король-изгнанник,у моря не чаял встреч;но вот появился странник:в барсовой шкуре посланник,тяжестью мечен меч.Отец без горностаяна понурых плечах,тьма в комнате ночнаяпри солнце и при свечах.Руки отца дрожали,глаз его не зажечь;тени со стен бежали,и прерывалась речь.А мать выходила в беломв зеленый сумрачный садгрустить по дальним пределам,когда повеет закат.На лестнице ждал я зова,но весть еще не слышна.Лишь топот коня чужого.Не говоря ни слова,в дом она шла одна:Отец! Он посланник ночи…Каких он вестник угроз?Мой сын! Он прибыл, охочийдо светлых твоих волос.Отец! Сулит нам утратывельможа сей из вельмож?Какие ладные латы!Как в сказке, скакун хорош.Ночному верна закону,в голосе его сталь;узенькую коронудоставил он в нашу даль.Меч мечен ее звоном.Одна жемчужина в ней;согласно любым канонаммногих жизней ценней.Сей обруч драгоценныйдар щедрый, но мгновенный;я это знаю сам.Корона для дитятимоим придется кстатисчастливым волосам.Надеть ее не худо,бледнея со стыда;тогда скажу, откудапосланник и куда.Из каменной твердыни,где покорность и страх,оттуда ли, где понынеждут меня в шатрах.Задет моими речами,отец был сам не свой;он слушал меня ночамис поникшей головой.Но для волос кольцоне подлежит пропаже:мать и во сне на страже,и мысль у нее та же;где вечером прохлада,ее сквозь тени садабелело мне лицо.* * *Мы, грезя, стали скрипачами,выглядывающими в двери,как будто нам грозят потери,когда подслушает сосед,и нашим струнам богомольнымзвучать со звоном колокольным,и, как дубрава за фонтаном,футляр скрипичный темным станомвибрирует, звуча в ответ;но голоса так хороши,когда за струнным разговороммолчанье со своим укором,шум крови в сумерках души,и время бы свелось к раздорам,когда за нашим кругозоромничто не крылось бы в тиши.Терпенье: часовая стрелкадля нас очерчивает круг;в молчаньи шепот наш – безделка,мы перед рощей только луг,где мы весь день в жужжаньи ропщем,но голоса – еще не хор,нас к сумрачным священным рощамготовящие до сих пор.

Цари

Круг стихотворений (1899 и 1906)

I. «Когда рвались отроги гор к равнинам…»

Когда рвались отроги гор к равнинами никло древо древнее к былинамтам, где поток, не чаявший жилья,над немощным свершили исполиномдва старца чудо именем единым,и на ноги встал Муромец Илья.Отец его старел в трудах упорных,и пробужден был сын молитвой вдруг;камней и трав не оставляя сорных,за борозду борясь, ворочал плуг;смеясь, валил деревья вековыеразмахом нескончаемых трудов,и корни выползли на свет впервыеиз мрака, словно змеи гробовые,и свет был их вобрать готов.Омытая росою предрассветной,уже кобыла ржала на селе,сильна породой, всаднику заметной,который не тяжел был ей в седле;давали оба бой угрозе тщетной,таившейся в неумолимом зле.Прорвав тысячелетья, как запруду,все скачут, скачут… Где векам предел?(А сколько тысяч лет он просидел?)Действительность – всего лишь чуткость к чуду.Тысячелетья в мире слишком юны,мир измерений слишком тих…Идет лишь тот, кто просидел кануныв глубоких сумерках своих.

II. «Когда громадных птиц таили дали…»

Когда громадных птиц таили далии лютый змей в урочище своемжег, огнедышащий, людей живьем,тогда мужи и юноши гадали,как устоять им перед Соловьем;во тьме ветвистой тысячеголовый,на девяти дубах он голосист,застать врасплох проезжего готовый,и сотрясает ветхие основы,накликав ночь, его разбойный свист.Вокруг весна, и ночь, и наважденье,заманчивая, пагубная страсть;враг отовсюду, но не нападенье,одна неотвратимая напасть,не зная ни властей, ни властелинов,вдруг насылает звучную волну;бушует нечто, мороком нахлынув,и человек идет, как чёлн, ко дну.Лишь самые могучие в дремучемлесу не стерты были сверхмогучим,чье горло – кратер в сумрачной тени;сумели выстоять они одни,и, у апрелей переняв науки,к трудам смиренно приложили руки,и, страх преодолев, шагнули в дни,когда воздвиг неутомимый зодчийи оградил оплотом город отчий,чьи стены были знаменьями славы,и звери выходили из дубравы,людского избегая околотка;и пусть в крови у некоторых глотка,из логова шли, приминая травы,как будто привлеченные находкой,чтоб лечь к ногам святого старца кротко.

III. «Питают слуги с разных сторон…»

Питают слуги с разных сторонразные слухи, целую стаю,и все это он, один только он.Его клевреты бросаются вон.Сменялись жены в его покоях,и вновь служанки шушукались рядом,что каждый глоток угрожает ядом,отрава таится в разных настоях.В стенах тайники. Под кровом тревога.Убийца, кажется, у порога.С виду монах, а сам супостат.Одна оборона – взгляд наугадтуда, сюда; шаги за шагамипо лестницам; он окружен врагами,одна защита – железо жезла,одна власяница – лишь бы спаслаот каменных плит, от смертельной стужи,пронзающей душу своими когтями;одна погибель – кого позвать?Одна тоска, страх перед вестями;одна угроза: смута снаружи,преследующая среди подкупныхпридворных, среди, быть может, преступныхлиц и втайне опасных рук;за полу хватал кого-нибудь вдруг,в ярости платье рвал на нем илисебе самому наносил урон?Удар возможный или поклон?Он схватил или его схватили?Кто же это: другой или он?

IV. «Был час, когда величие державы…»

Был час, когда величие державыв зеркальном блеске длилось, как во льду,а бледный царь последним был в роду,былую завершая череду,и, голову клоня, стыдился славы.Он приникал к пурпурной спинке трона,ронял он руки, избегая стона,с высоким саном не в ладу.В доспехах белых и в мехах бояре,ему готовы поклониться в ноги,готовились к междоусобной сваре,опасливо тая свои тревоги,благоговеньем наводнив чертоги.И прежний царь им вспоминался снова,безумием карающего словавелевший разбивать о камни лбы;бывало, тот властитель их судьбына троне больше места занимал,оставив блеклый бархат без пустот,и мир для тьмы его был мал;так от бояр скрывал властитель тот,как трон его был красен, ибо гнетодежд его весь в золоте был зрим.И можно было думать, что такимнарядом тяготился юный царь,хоть факелы кругом горели радироскошества, где жемчуга, как встарь,у трона всюду спереди и сзади,и над вином светящиеся пряди,рубины же чернеют, словно гарь,и в мнимой глади —мысленный итог.И носит бледный царь свои уборы;на голове корона; нет опорыцарю ни в ком, он слишком одинок,льстецов он слышит хрипнущие хоры;во сне же тем слышнее оговоры,и лязгает поблизости клинок.

V. «В томленьи чуждом царство неизменно…»

В томленьи чуждом царство неизменно,и бледный царь умрет не от меча,его наследье все еще священно,торжественное прошлое влача.Так доживал в Москве свой царский срок он,на белую Москву смотрел из окон,весна ли в переулках или сон,березовым трепещущая духом,и все-таки овладевает слухомнаутро колокольный звон.Колокола, его святые предки, —династия, которая к татарамвосходит постоянно под ударомв сказаньях, подтверждавших вещим даром,что чудеса по-прежнему нередки,и вдруг он понял, как в том веке старомиз родовых воспрянули глубинего предвосхищавшие дотоле,тишайший из пресветлых на престоле,по собственной благочестивой волебездействующий властелин.А он благодарил их на поминих душ, чьи расточительны щедроты,и жаждой жалобною жил,в ней находя источник тайных сил,а жизнь свои вершила обороты,и в них таился он один.Себя в них узнавал он что ни час,как серебро в загадочных узорах,во всех деяниях и приговорах,но и в указах, и в глухих укорахвсе так же красный пламень власти гас.

VI. «В серебряные смотрятся пластины…»

В серебряные смотрятся пластинысапфиры, словно женские зеницы;ветвящиеся в золоте зарницы —не свадьба ли зверей, чьи гибки спины;в мерцаньи смутном жемчуга единыпри созерцаньи дикой вереницы,где исчезают лица, словно птицы.Вот риза, вот венец, а вот страна;как на ветру зерно, она видна;вся, как река в долине, просияла;так блещет обрамленная стена.На солнце три сияющих овала;и материнский лик, и, как миндаль,пречистые персты; пространства мало,и серебро – кайма, в которой даль,а сумрак этих рук явил едва,Кто царствует и на святой иконе,и в монастырской келье, как на троне,Тот Сын, целебный ток на горном склонеи на неведомом доныне лоненебес, чья вечна синева.Ее рукам не до потерь,и лик Ее открыт, как будто дверьв тень сумерек, чьи отсветы – намеки,когда в улыбке милостивой щеки,пока блуждает свет среди утрат.Царь чувствует закат, и царь поник.Он шепчет: как Твои понять уроки?Страшимся, страждем, ищем, где истоки;Твой любящий влечет нас вечно Лик,но почему черты Твои далёки?Лишь для святых Ты радостный родник.И царь в тяжелой мантии своейвсех подданных недвижней и слабей;душевного спасения не чает,хотя блаженство ближе средь скорбей.А бледный царь, чьим волосам больнымтяжел венец, жил помыслом иным,лицом, что незаметно остальным,подобен Лику в золотом овалеи, облачен сиянием родным,не смел признать: Она его встречает.Два облаченья восторжествовалитак в тронном зале златом неземным.

Певец поет перед сыном государя

Памяти Паулы Беккер-Модерзон

Дитя! Когда смеркается вокруг,твой обиход – лишь песнь былого блага,когда в крови певца таится сага,а голос – мост, где слышен отзвук шага,и струны – продолженье чутких рук.Поведает о том, что вне времен,о возникающем из паутиныи образующем свои картины,в небывшем жизнь, в несбыточном глубины,и петь он будет, ими умудрен.Ты отпрыск рода знатного, в котором,за жизнь твою страшась издалека,мужи и жены молчаливым хоромс портретов смотрят, как, смущен простором,ты в белом зале взор встречаешь взороми светится твоя рука.А жемчуг с бирюзой тем драгоценней,завещанные женами, чей взглядс картин или с лугов из царства теней,и жемчуг с бирюзой тем драгоценней,и кольца жен с девизами священней;их запах, шелестя, шелка таят.От них ты геммы получил в наследство,чей блеск из окон предвещает взлеты,у книг же, что твое листало детство,в шелках их подвенечных переплеты,но письмена – всего лишь только средство,и с позолотой и без позолотыв них твое имя и его оплоты.Все, кажется, уже произошло.Как будто не придешь ты никогда,спешили в кубках омочить уста;пусть им сулила радости мечта,во всех скорбях им было тяжело,и неспростазаложник ты стыда.О бледное дитя! Ты жизнь при этом.Пришел к тебе певец и подал весть.Ты больше леса, грезящего летом,и солнечным ты преисполнен светом;и серых дней напрасна месть,и жизнь твоя с твоим большим секретом:отягощенный предками, ты есть.Былые времена легки, как вздохи;жизнь среди них тебе не надоест;к чудесному готовят их сполохи,когда картины с ними – не подвохи;в едином знаке разные эпохи,и поднимает их твой четкий жест.А смысл всего, что было до сих пор,в том, чтобы тяжесть прошлого легчала,и образовывалось бы началов нас тем же чудом: время и простор.А женщины, как из слоновой костис подсветкою из роз, чьи краски зыбки,как дальние монаршие улыбки,так улыбались каменные гости,когда сироты гнулись, точно трости,и мальчики звучали, словно скрипки,готовы к смерти ради пышных кос;на службе у Мадонны девы гибки,хоть рушится мир под откос,и ноты подбирал не без ошибкиневедомый лютнист в пылу своем;пронзен был теплый бархат острием.Судьба предпосылала веру счастью,прощались, плача, вечером к ненастью;над шлемами, земле грозя напастью,качалась битва кораблем.И поднимались города волнами,сходя на нет в падении тяжелом,и с хищной птичьей силой временамигрозили копья городам и селам,а для детей уподоблялись школамсады, где украшались игры снами,и для тебя насущной станет притчейбыт, бытие, событие, обычай,чтоб мощно ты произрастал, покатак прививаются к тебе века,чтоб разрастался целый сад обличий.О бледное дитя! Певец богаттвоей судьбой: таится песня в ней.Переливаясь множеством огней,так праздничный в пруду сияет сад.Звезду и лес таит в себе поэт,к вещам предрасположенный другим,весь мир, который может быть воспетлишь с трогательным образом твоим.

Мужи из дома Колонна

Мужи чужие, как ваш облик тих,изваянный. В седле под небесамисидите вы, любившие простор;великолепными верными псамилежат ваши руки до сих пор.Ваше виденье – мир напряженный,где образов совершенных не счесть:оружье, хоругви, плоды и жены,источник, доверием завороженный:все это есть, и все это весть.А что до ваших ранних лет,когда еще вы не воевали,пурпура папского не надевали,и на охоте маху давали,и перед женщинами пасовали,и по-мальчишески тосковали.Неужто навеки простыл их след?И вы забыли, что было встарь?Была Мария, и был алтарь,где новорожденный Небесный Царьв боковом корабле;а на землеусик цветочныймыслью точнойвас уловил,фонтаны явил,а водомет —в саду целый мир.Окно до самого пола, как дверь,парк тропинок, лугов зеленых,близких таких и таких отдаленных,светлых, но прячущихся осторожно,шум вод, как шум ливней возобновленных,как будто утро уже невозможнопосле подобных ночей продленных,слишком звездных издалека.Отроки, крепла ваша рукатеплая (незаметно для вас)и ширилось ваше виденье с тех пор.

Второй книги вторая часть

Отрывки из потерянных дней

Как птица приучается к ходьбе,в паденьях тяжелея беспричинных,и как земля, в когтях читая длинныхпреданье о больших вещах старинных,листает книгу о самой себе,листы почти что в листья превратив,в растения,коснувшиеся нив;лишь в сторону ползут, их вверх не тянет,и в борозду безжизненно поник,уже бутон; он увядает, вянет,как хворое дитя, как блекнет ликв гробу, где не поднимешь рук веселых,а в полных кубках, звонких и тяжелых,одни лишь отраженья на пиру;как на вечернем слышится ветрузов жалобный при колокольном звоне,цветы так засыхают на балконе;как самоцветы выцвели на фоневолос, опровергающих игру;как рано поутрув апреле смотрят из палат больныена благодатные лучи дневные,как будто это к ним идут родныеи возвращают улицам весну,простор, великолепье, тишину,и дружно улыбаются дома,которые страшила ночью тьма,гроза, небесный рвущая покров,гроза, гонительница талых льдов,гроза, властительница городов,которой нехотя, послушноспадает бремя с плеч,чтобы извне великий гнев навлечь,который, двинувшись извне, готови днем больных душить, которым душно,чья вера в блеске утреннем виднее……Как ночи в блекнущей листве длиннее,и там, где схожа темнота с недугом,поплакать негде любящим друг с другом,когда любовь прибежища не чает,как дева по камням идет нагая,как бродит пьяный, средь берез блуждая,как слово ничего не означает,но все-таки дорогу ищет к слуху,чтоб, в мозг закравшись, учинить разруху,скачками приводя в движенье члены;как старики, сердясь на перемены,свой род готовы при смерти проклясть,ввергая внуков горестям во власть;как трепетные розы из теплицы,голубизны обманчивой жилицы,на холоде, где замерзают птицы,и снег во тьме – смертельная напасть,и как земле вращаться тяжелоот мертвецов, хоть всех они покорней,и руки убиенному свело,средь вечной тьмы вцепившиеся в корни;и как цветок, приземистый, но стройный,в себя вобравший свежесть летних рос,убит на ветреном лугу грозою,но корнем, привлеченным бирюзою,в серьгу красавицы покойной врос,так длились дни мои за часом часи образ мой творили без прикрас,который весь был иглами исколот,а я терпел уколы долгих ливней,игравших мной с годами беспрерывней,но в превращеньях все еще я молод.

Голоса

(Девять листов с титульным)

Титульный лист

Богатым лучше молчать и счастливым;брезгуют их безликой толпой.Слово убогим и молчаливым,пусть они скажут: я слепойили: ослепну вот-вот, наверно;или: на этой земле мне скверно;или: болен ребенок мой;или: я лишний всегда и везде.И этого мало в горькой нужде.Все безучастно проходят мимо,так что петь им необходимо.И подобный напев неплох,но у людей другая утеха:поют кастраты не без успеха.Однако бедных слушает Бог,и даже скопцы Ему не помеха.

Песня нищего

От ворот к воротам на сквознякеиду я в дождь и в жару;правое ухо к правой рукесклоню порой и замру:мой голос мне слышится вдалеке,его не узнать в миру.Криком я собственный голос глушуи подаянью рад;жизнью обязан я грошу,о большем поэты кричат.И остается, как во сне,в ладони лицо уронить,среди людей от людей в сторонемнимый покой хранить;иначе скажут, что негде мнеголову преклонить.

Песня слепого

Проклятье, вы внешние, я слеп;все тот же гнет и все тот же склепза каждым поворотом;ведет меня женщина, как и вчера,сера, как моя рука сера;наш путь в пустоте к пустотам.Люди мнутся, мнят, что звучнейони в отличие от камней,но жизнь моя – жажда, желанье дней,пробужденье и проба,и крик непрерывный во мне слышней,хоть я не знаю, кто голодней:сердце или утроба.Узнали напев? Не вами пропет,он верен иному ладу;к вам каждое утро приходит свет,тепло принося и прохладу;от лица к лицу ваш тянется след,и вам сулит он пощаду.