Чудо-матрос. Сборник рассказов

Андрей Жеребнев

Чудо-матрос. Сборник рассказов

Босс

Пронзительный ноябрьский ветер рябил акваторию порта, гнул голые ветки деревьев, забирался под куртки и пальто.

– Слушай, Босс, а чем мы будем в рейсе стирать?

Вопрос принадлежал невысокому парню лет двадцати пяти в серой телогрейке и штанах, которые когда-то, верно, были цвета хаки. Сгорбившись от колючих встречных порывов ветра, он, таща в руках спортивную сумку, семенил за своим товарищем.

Босс – далеко нехилый мужик, по виду лет на пятнадцать постарше, засунув руки в карманы промасленной телогрейки, широко вышагивал по тротуару. Ни штормовая погода, ни внушительная дыра на колене серых джинсов, не могли поколебать мрачной решимости, написанной на его грушеобразном лице.

– Не боись! Боцман сегодня пьяный – может и забудет, что стиральный порошок нашей каюте на рейс выдал. А нет – у прачки выпросим.

Они зашли в белокаменное пятиэтажное здание.

– Плохо, Витек, что сегодня суббота – народу в управлении мало, – посетовал Босс.

Друзья остановились перед одной из табличек на крашеной зеленой двери.

– Здесь баб много, может возьмут, – Босс решительно толкнул дверь, и они ввалились в просторную комнату с шестью столами, за каждым из которых сидела табельщица.

– Здравствуйте, девочки! – рекламная улыбка Босса обнажила пожелтевшие от обильного курения зубы. – Мы вам порошок принесли стиральный, типа «Тайд», – он извлек из сумки пачку.

– Я вчера такой порошок купила! – живо откликнулась одна из женщин. – Пол-пачки извела, чтоб мужу носки постирать! Тоже моряки продали!

– Мы не моряки, – смиренно произнес Босс и застегнул верхнюю пуговицу телогрейки. – Мы коммерсанты.

– И почем он у вас? – сдерживая подступивший смех, спросила табельщица.

– По полторы тысячи.

– Так он же на рынке по две с половиной! Что же вы – на оптовом складе за две скупаете, за полторы продаете?

– Нам оборот нужен.

Через несколько минут два оборотистых бизнесмена налегке вышли из управления и направились к проходной.

– Куда сейчас, Вова? – спросил Витек.

– Едем к моей невесте. Если, как говорит старпом, сегодня ночью уходим, надо хоть попрощаться.

Они долго ехали в полупустом вагоне трамвая.

– Слушай, Вов! – насмелился, наконец, спросить Витя. – А к какой именно невесте-то?

– К Люське, помнишь практикантку из портовской столовой?

– Так она же молодая совсем!

– А я что, по-твоему, старый?!

Две оставшиеся остановки молчали.

– Ну-ка, Витек, посчитай, на сколько у нас там хватит? – велел Босс, когда, выйдя из трамвая, они остановились у ларька.

– Мы сегодня богаче короля Марокко! – пошуршав купюрами, доложил тот. – Ровно на три бутылки. Правда, на трамвай не остается.

– Пешком пойдем.

Загрузив боекомплект в сумку, друзья, пройдя дворами, вышли к высотному дому.

– Здесь! – Босс уверенно ткнул указательным пальцем. – Вперед!

Спустя несколько минут, он вжимал до упора кнопку звонка. Когда открылась дверь, за ней показался невысокий худощавый мужчина лет сорока пяти.

– Вы по поводу… – удивленно переводя взгляд с одного на другого, начал он.

– Женитьбы, – победно закончил его фразу Босс. – Папаша, Люся дома?

Хозяин ошеломленно уставился на потенциального зятя.

– А… А сколько вам лет? – наконец пришел он в себя.

– Девятнадцать, – застенчиво потупя взор, пролепетал скромняга. – С половиной, конечно!

– Убирайтесь отсюда, клоуны! – взвизгнул хозяин. – И чтоб больше я здесь вас не видел!

Эхо с размаху захлопнутой двери гулко отозвалось на всех этажах.

– Ну и дурак, – спокойно прокомментировал Босс. – Попомнишь еще этот день, когда счастье дочери собственными руками разбил! Пошли, Витек.

Выйдя из подъезда, друзья, тараня неугомонный ветер, побрели обратно. Зайдя за остановку, они без лишних слов уменьшили содержимое сумки на одну единицу. Теперь идти стало веселей.

– Слушай, Вова! – обратился к приятелю захмелевший Виктор. – Так у тебя же, ты вроде говорил, семья-то есть.

– Есть, – пыхтя папиросой, подтвердил Босс. – Только не здесь, Витя. Сутки езды на поезде, – он вздохнул. – Я ведь, Витек, такая же птица, как и ты – приезжий. По молодости еще прикатил – море, романтика, загранка! И засосало. Деньги, кабаки, девочки. Дома бывал по месяцу-полтора в году. Дочь, считай, без меня выросла. Двадцать лет в море отходил – думал, так вечно будет. А теперь, сам видишь, какие времена подкрались – каждую копейку считать приходится. А мы, мариманы, считать-то и не привыкли. Придешь с рейса, а тут водка на каждом углу. Выходит, не всю ее, проклятую, выпил. Две недели с ней провоевал – и домой ехать не на что. Три года там и не показывался. Знаю, что сам дурак, а что поделать?! – он широко развел руками.

– А что не плюнешь на все и не уволишься?

Босс грустно усмехнулся.

– Я ж, Витя, кроме свайки в руках держать ничего не умею. Где я работу дома найду? Тем более, по нынешним временам…

Ветер начал потихоньку стихать, неяркое осеннее солнце ноябрьского дня одна тысяча девятьсот девяносто четвёртого – будь бы он неладен! – года уже готовилось скрыться за горизонтом, освещая предзакатными лучами желтую хрустящую листву под ногами.

– Да, уж хоть бы ночью ушли! – мечтательно промолвил Босс. – Поскорей бы тарелку супа горячего сожрать!

Они свернули на привокзальную площадь – до порта оставалось совсем чуть-чуть.

– Подайте, Христа ради!.. Подайте, Христа ради!.. – вяло крестился нищий, расположившийся у входа в вокзал.

Поравнявшись, Босс остановился и задумчиво уставился на бедолагу. Нищий, просверленный тяжелым взглядом, смолк. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

– Мужик! – зычно гаркнул Босс. – Держи место! Ежели мы завтра не отойдем, я рядом сяду!

Тесниться нищему не пришлось. Ясной звездной ночью старенькое судно покидало порт. И под гул оживших дизелей, такой родной, снилась Боссу не дочь и даже не невеста, а большая тарелка дымящегося, наваристого горохового супа.

Хозяйка палубы

– Какое ты имел право забрать яйцо? – закатывал частенько поутру скандал своему сменщику склочный тралмастер, почему-то считавший эту курицу своей.

Живности в том рейсе хватало! Кот Федя, обитавший в рубке и регулярно горевший глазом на вахтенный тулуп. Собаки Свайка и Машка, обретавшиеся в каютах нижней палубы. Морская свинка, живущая в «крохоборке» добытчиков. Ну и, конечно, курица, несущая чуть не золотые – в море-то! – яйца. Цесарка. Курица – курицей, а характер имела задиристого петуха (а может, за его отсутствием она такой и стала?). С промысловой палубы, на которой чувствовала себя полноправной хозяйкой, собак гнала бойко, едва завидев. Носилась она, никогда правда не догоняя, и за мной во время вечерних пробежек (мы частенько стояли на рейде то без топлива, то без транспорта под выгрузку).

– Чего это она за мной гоняется? – опасливо осведомлялся я у тралмастера.

– Наверное, тоже здоровый образ жизни хочет вести, а одной бегать лениво, – пожимал плечами тот.

Шутник.

Но вот Свайка ощенилась крупным щенком. Назвали его Чифом. Спустя некоторое время, когда уже научился преодолевать крутизну трапов, начал он появляться на палубе. Поначалу сходило безнаказанно – не попадался хозяйке палубы на глаза. Но однажды, когда щенок лежа тешился трепкой дели разложенного на палубе трала, к нему, грозно квохча («Это что еще за новости?»), подлетела курица и с разбега клюнула в бок. Оторвавшись от занятия и выждав секундную паузу недоумения, Чиф безо всякого почтения, запросто («Она первая начала!») хватанул хозяйку палубы за шею.

На том куриная власть и закончилась. Теперь в отношении собак курица стала заметно проще, а уж завидев Чифа, спешила в противоположную от щенка сторону.

Вот так и в нашей жизни: пока зубы не покажешь, так и будет тебя какой-нибудь самозваный хозяишко, недалеко от курицы мозгами ушедший, тюкать.

Белый

Рассвет был уже близок. Хотя полдюжины розовато-красных зарев горели за высокими пальмами на фиолетовом небе всю ночь. То были отблески пламени нефтяных скважин – солнц, великодушно зажженых в нигерийской ночи человеком Запада.

Вакулин, встав со скамьи, плотнее запахнулся в штормовку и шагнул на трап. Когда ночная сырость вот-вот достигнет точки росы, а вахтенное одиночество – дремы, самое время спуститься на причал и проверить швартовые концы. Следить за ними – прямая обязанность вахтенного у трапа.

Российский рыболовный траулер уже третьи сутки стоял под разгрузкой в нигерийском порту. Уж несколько стихли восторги от высоченных ярко-зеленых пальм по обеим берегам извилистой реки (слепящее солнце превращало эту картинку в копию национального флага), примелькались соломенные хижины, деревянные лодчонки, да и сами местные жители, отнюдь не распахнутые к чужакам душой. Да, их джонки, груженые экзотическими дарами – папайей, кокосами, ананасами, бананами (обо все это здесь просто спотыкались), а также колой, пивом и виски, спешили к борту судна с первой же минуты входа в русло реки, облепили же они стальную махину и у причала. Да, местные гиды – в большинстве подростки, приятельски похлопывающие полицейских по плечу, готовно вызывались сопровождать и охранять в экскурсии по городу. Да, девицы, в изобилии заполняющие с наступлением темноты причал и отличающиеся не только полнотой губ и особенностями фигуры, но и – ввиду, наверное, близости с буйством дикой природы – своим взглядом на любовь, охотно предлагали свои услуги. Но громче всего неизменно слышалось: «Найра! Найра!». Деньги, вместе с неменяющейся властью меняющихся военных, правили здесь крепко и жестоко.

За два предыдущих дня Вакулин так и не собрался выйти в город – он планировал сделать это сегодня. Но и стоя на вахте у трапа удалось много подглядеть. Днем шла выгрузка. В жарко-преющем воздухе из судовых трюмов портовые краны переносили стропы с рыбными коробами на «африканские рефрижераторы». Это были обычные грузовые машины с брезентовым тентом, на котором по-английски было написано: «Рефрижератор». И не подкопаешься – тень есть, а по-африкански это уже охлаждение. А глядя на то, как работают грузчики, Вакулину некстати подумалось, что еще долго Нигерия будет страной развивающейся.

Это все от жары конечно! В смысле – глупости в голову лезут.

А в рабочий полдень причал вдруг превратился в бойцовскую арену, и Вакулин, словно с трибуны стадиона, наблюдал за потасовкой двух негров. Из-за чего та возникла, сказать он точно не мог. Незадолго до этого из разорвавшегося короба вывалилось несколько мороженых рыбин, к которым тотчас устремилось несколько человек из большой, бездельно стоящей на причале толпы. Но, решил Вакулин, это мог быть и племенной раздор: у всех негров (вначале это поражало) на щеках виднелись рваные порезы – принадлежность к тому или иному племени. Итак, два молодых, поджарых и гибких соперника, замкнутые кругом болельщиков, вступили в единоборство. Не сближаясь, соблюдая приличную дистанцию и равный интервал, они прыгали по кругу строго по часовой стрелке, отчаянно клекоча и корча страшные гримасы. Наконец, один, остановившись, стянул («Ну, теперь тебе конец!») с себя футболку, другой – не оставаться же побежденным! – спешно подкатал штаны. После чего «бойня» продолжилась. Но самое интересное – полицейские в черных униформах, с красным бубенчиком на беретах, в более чем достаточном количестве пребывавшие при этом на причале, исчезли неведомо куда – кроме как за хорошо просматриваемыми порталами грузовых кранов тут и спрятаться-то было негде! Но стоило схватке закончиться (круг смешался в кучу, противники, хоть и повисла на плечах и руках группа поддержки, назидательно потыкали у лица друг друга указательным пальцем, и мир был восстановлен), блюстители порядка, возникнув точно из-под земли, невозмутимо продолжили несение нелегкой своей службы.

А вечером, когда с наступлением сумерек грузчиков на причале сменили девицы в ярких разноцветных платьях, Вакулин стал свидетелем сцены, от которой внутри потянуло холодком. Живая и шумная толпа внезапно притихла, насторожилась, напряглась и в считанные мгновенья растянулась в цепочку по самому краю причала. С дальнего его конца очень медленно ехала пятнистая машина, через стекла кабины которой два негра в защитной форме скользили подозрительно-чванливым взглядом по каждому. Стоило машине остановиться, и цепочка посыпалась бы в лодки торговцев, покачивающиеся между бортом и бетонной стенкой. Но хозяева жизни на сей раз проехали мимо.

А сейчас причал был пуст. Спустившись, Вакулин неспешно зашагал по змеящемуся трещинами бетону, делово пиная наброшенные на массивные стальные тумбы швартовые концы. Выполнив свою ответственную миссию, он поднялся на борт. У трапа, тяжело навалившись на леера и кручинно свесив голову, стоял невесть откуда возникший мукомол Тархунский. Впрочем, Вакулин подозревал откуда.

– Сейчас одену бабочку, – без предисловий промолвил мукомол, – И понесу рапорт о списании.

– Не торопись, – посоветовал Вакулин, справедливо полагая, что когда-нибудь (и почему бы не сегодня?) капитанское терпение от ночных визитов должно лопнуть. – Днем тебя может быть и без бабочки пригласят.

Вообще-то Тархунский был парнем хорошим. А уж специалистом отменным, за что капитаном и ценился. Мукомолы всегда лучшие капитанские друзья: если много сварено муки, значит много выловлено рыбы. И Тархунский, подогреваемый вместе с напарником неусыпным и участливым вниманием «папы», старался вовсю. Шестерни, маховики и винтики мукомолки исправно крутились, полнились рыбной мукой мешки, справлялся об успехах (правда, только по телефону, не спускаясь в душную мукомолку) капитан – жизнь была прекрасна, мир полнился гармонией. Но та безнадежно рушилась, когда судно становилось на рейде или у причала выгружаться. Лишенный своего дела, мукомол вынужден был слоняться по судну, от скуки посещая каюты преимущественно нижней палубы, в которых к вечеру набирался не только чаем и кофе, но и кое-чем покрепче. И тогда-то неизменно рождалась мысль пойти к самому близкому, как казалось в этот момент, человеку на судне и рассказать ему все-все: поведать о секретах процесса варения рыбной муки и о тяготах мукомольной доли. И делать это, по мнению Тархунского, можно было только ночью – днем же у капитана и других дел хватает. Сверх меры тактичный капитан пару раз потерял остаток ночей на просвещение в тонкостях мукомольного дела, а после попросту перестал отпирать. Так что Тархунский теперь скребся в закрытые двери. И сегодня, видимо, отчаяние по поводу наплевательского пренебрежения к своему ремеслу, конечно уж более нужному и ответственному, чем баловство вроде прокладки курса или ремонта главного двигателя, достигло предела. Хватит, натерпелись! При таком-то отношении только списываться и осталось! Хлопнув дверью и сверкнув черной атласной бабочкой, в которой Тархунский летел в рейс, которую бережно хранил сейчас в отдельном кармашке чемодана.

Постояв в глубокой задумчивости, Тархунский кивнул, мысленно отвечая себе же, и печально побрел к двери надстройки.

Между тем туманное солнце тропиков уже взошло. День начался.

После завтрака Вакулин, присоединившись к компании братьев матросов, направился в город. Сев в убогие деревянные лодки, на корме которых были приторочены новые японские «Ямахи», они домчали до городской «набережной», представляющей из себя пологий отвал песка и гравия. Вшестером уместились в одном такси, хозяин которого согласен был – лишь бы заплатили – усадить еще столько же. Автомобиль, проживающий здесь свою вторую жизнь (первая давно должна была закончиться в каком-нибудь историческом музее), заурчал, пожирая дешевое топливо, завелся и, грохоча как трактор, покатил по дороге, вольно объезжая бесконечные колдобины, рытвины и ямы. Хорошо, что правила дорожного движения, как успели заметить моряки, здесь практически отсутствовали.

Через четверть часа они были в центре. Здание банка, выстроенное в ново-колониальном стиле, с выцветшей, местами обвалившейся штукатуркой выглядело шедевром архитектуры на фоне того, что его окружало. Сколоченные из досок, связанные из тростника, слепленные из бетона закутки, а то и просто навесы беспорядочно сгрудились в целые кварталы, не имеющие, казалось, конца. Восемь-десять квадратных метров земли или бетона под практически открытым небом – на этом пространстве проживалась жизнь. Большинство живущих здесь, перебивалось торговлей. Нигерийская нефть переливалась в лавчонки простолюдинов сандалиями грубой кожи, подвальной сборки, заклейменной лейблами ведущих компаний, аппаратурой, аляпистыми майками и бейсболками, фирменными джинсами, которые вполне можно было проносить долго, если сразу после покупки прошить не гнилыми нитками. Присутствовали и местные товары: ковры с незатейливым орнаментом, плетеные торбы, статуэтки красного дерева и рогатки, служащие в местных условиях вовсе не для хулиганских забав.

Вакулин, заранее настроив себя, что все увиденное – не что иное, как экзотика, прикупил себе сувениров и кое-какого ширпотреба, не гнушаясь торговаться с продавцами. Справедливости ради надо сказать, что в стоящих у задней стены, устланных коврами сундуках или торбах, которые служили ночью хозяевам кроватью, деньги у иных торговцев водились толстенными пачками. За любой товар первоначальная цена звучала как в элитном европейском бутике. Но она тут же падала в несколько раз, а окончательно сговориться удавалось за еще меньшую сумму.

– Просто ты мой друг! – на понятном английском пояснил причину уступки продавец.

Однако, чем настойчивее просачивались сквозь влажный воздух солнечные лучи, тем тяжелее становилось дышать. Тем более, что моряки, ведомые юным чернокожим гидом, зашли в район, где дорога превратилась в метровый проход, по обеим сторонам которого в сточном бетонном желобе дожидались тропического ливня отбросы и нечистоты. И свернув в очередной проулочек, рябящий разноцветным и разноплановым товаром, в лавке, торгующей коврами, Вакулин и увидел его – белого. Сидя в деревянном ящике, тот безучастно глядел в одну точку Выгоревшая роба сливалась с серой бетонной стеной, но болезненно красный загар кистей рук и лица выдавали его. Увидав непривычные в этом месте лица, он лишь на мгновение оживил взор, в котором мелькнуло что-то, но что – разобрать Вакулин не успел: глаза белого опять безнадежно поблекли.

И моряки поспешили пройти.

Кем он был? Преступником, скрывавшимся здесь от правосудия?

Несчастным, забытым здесь жестокой судьбой? Но какими должны быть преступления, чтоб нести за них такое страшное наказание? И каким роковой поворот, чтоб забыть пройденный до этого путь?

Они вырвались наконец из удушливого лабиринта и, пытаясь смыть теплым пивом с души ужасную встречу, направились к набережной. И уже на подходе к ней наткнулись еще на одного белого.

В крохотном пространстве между двумя лавчонками, нетвердо стоя на ногах, вытянув руку, Тархунский торговал непонятливым неграм свою замечательную бабочку. За бесценок. Зачем она ему теперь?!

– Дружище, – крепко подхватывая его за локоть, весело сказал Вакулин, – Ты что творишь-то?! Как ты без бабочки на аудиенцию к «папе» ходить будешь? А уж мешки-то в мукомолке без нее таскать – как? Не-е, пошли, пошли!

И, увлекая мукомола, повеселевшая компания двинулась дальше, твердо держа курс на родное судно, которое на следующий день покидало тропический порт.

Суп из черепахи

Вы ели когда-нибудь суп из черепахи? Говорят, сейчас модно. Впрочем, во все времена престижным было…

– Однажды подняли в трале черепаху – большая такая! Ну, вытащили ее на палубу…

– А зачем она вам была? – сразу заволновался я.

– Как зачем? Суп черепаховый – знаешь какой вкусный? – то ли со знанием дела, то ли передавая слова какого-то бывалого морехода, повернулся в сторону меня, наивного, Валера.

Валера – старшим и верным товарищем мне в том давнем морском рейсе был. Учил, как надо заделывать дыры в сетке трала («От этой ячеи, до вот этой: от «пятки» до «пятки»), резаться в карты в «тысячу», да и многим прочим хитростям и премудростям жизни морской. И много, достоверно и красочно, рассказывал о тех по миру местах, где посчастливилось ему побывать. А я внимал Валере – чутко и преданно. И восхищался и его умениям, и тому, сколько удивительного в заморской стороне он уже увидал: мне бы так! Конечно, думаю теперь, и потому безоглядно все на веру принимал, что чувствовал в нем родственную, простую и добрую душу.

И тут на тебе – живая черепаха на суп экзотический!..

– Ну, и чего вы с ней сделали? – замер от ерзаний на стуле и похолодел внутри в эту страшную минуту я.

– Да-а, посмотрели – а она плачет.

– Плачет?.. Прямо – слезами?

– Ага. И слезы такие – с горошину! Обратно ее по слипу в море и смайнали – пусть дальше живет.

Заделка дыр на трале мало мне в работе пригодилась – так, ликбез, не более. В карты я тоже с той поры никогда не играл. И супа черепахового за всю жизнь так и не отведал, и уж точно никогда не пожелаю: рассказу тому спасибо! Пусть живут мудрые черепахи сотни лет, неспешно – без оглядки на гиперзвуковые ракеты от безумных двуногих – лапы свои по земле ли переставляя, или перебирая ими в лазоревой воде. Пусть живут – без боли и слез: добрые люди и постными щами со свежей, аль кислой капустой вполне перебьются!

Два доллара

Как раз в те времена, когда еще черпали рыбаки под серпасто-молоткастым флагом красным тихоокеанскую ставриду, в открытую молясь уже на доллар зеленый, зашли мы в чудесный чилийский порт Вальпараисо. В кафе, когда пришла пора рассчитаться за сочные бифштексы и терпкое вино, Павлик, опережая всех, прошуршал зелёной купюрой:

– Я заплачу! Потом между собой разберемся.

Перекусывали мы впятером, и за все про все взяли с нас – смешно сказать! – десять долларов. Вот Павлик и расплатился. Чего он так раздухарился – неведомо. Вернее всего, из желания пустить пыль в глаза хорошенькой официантке. И получилось, был удостоен дежурной, но все равно очень приветливой и милой улыбки за наш счет.

Как будто мы в складчину не могли её сорвать!

Втроем по два доллара мы честно отдали Павлику в этот же день. А четвёртый – дюжий матрос Саша – решил малость повременить: «Посмотрим-ка на этого рубаху-парня!».

Должно быть, ему тоже жгучая сеньорита приглянулась.

Смотреть на Павлика без слез нельзя было уже через неделю. Убитый горем, заходил он, бывало, в какую-нибудь каюту, где весело гоняла чаи дружная компания (только чтоб без ненавистного должника!). Разговор, шутки, смех – кощунство какое в такой то момент! – моментально стихали, повисала гробовая тишина – все судно уже было в курсе «Дела о двух долларах». Страдалец присаживался на вмиг освобожденный стул, тяжело уперев руки в колени, угрюмо устремив взор в палубу. Выдержав значительную паузу, кто-то осмеливался участливо осведомиться:

– Ну что, Паша, отдал тебе Саня, зелёные?

– Да какой там! – подскакивая, как ужаленный, взрывался Павлик. – Сейчас! Разбежался! Дождешься от него! Уж сказал бы: «Не отдам» – и всё! Я бы уж и не думал зря!

Напрасно он так думал: отдал ему Саша деньги, как положено – до последнего доллара.

Гаврош свободного города

– Такой рай им отдали! – не отрываясь от бинокуляра, расположенного на верхнем мостике тунцеловного сейнера, восторженно воскликнул Есин, тут же негодующе добавив: – А они!..

Шорин, жадно вглядывающийся в панораму Фритауна с бинокуляра соседнего, промолчал.

Вид открывался действительно великолепный. Еще не рассеянная солнцем сизая дымка утреннего тумана сказочно вуалировала крутые склоны холмов и разбросанные по ним особняки колониального стиля. И от серых крыш, бледно-желтых и цвета слоновой кости стен, от резных веранд и балконов веяло далеким прошлым. Фазенды стояли вальяжно-далеко друг от друга, занимая верхние «этажи» холмов. Но неухоженность участков и блекнущая краска фасадов ясно говорили, что золотое время полузабытых владельцев осталось далеко позади.

А внизу, отделенный от океана каменно-песчаной отмелью, раскинулся город. С современными зданиями на параллельно сходящих к воде улицах, со снующим в муравьином количестве народом. Яркие вывески банков и контор, редко проезжающие автомобили, рыбацкие баркасы и джонки у воды. И все это под сенью раскидистых ветвей невиданных тропических великанов – могучих хлопковых деревьев, достигавших нескольких десятков метров высоты.

Воистину, город, названный ушедшими отсюда полвека назад англичанами свободным, казался настоящим земным раем.

«Англичане был – хорошо был! – вспомнил Шорин слова Боди. – Школа был – все учился, больница бестплатный был».

Мудрый Боди – старший из троих матросов, работавших и между тем соглядатайствовавших (или наоборот) на борту сейнера, сносно говорил по-русски. В светлое время суток он любил обезьянничать в рубке с биноклем у глаз. Второй – Джон – великолепно сложенный гигант, не понимал ни черта, да и не хотел, черта этого ради, чего-то понимать. Ибо что хорошего мог сказать ему, положим, боцман? Предложить пойти поработать? Это в то время, когда можно, уложив тело в койку, по грохочущему своему радиоприемнику послушать, поневоле с двумя соседними каютами, новости родного берега?! Или, например, потерроризировать молодого на лишний кусок хлеба. Того звали Матар, впрочем на судне парня быстро перекрестили – вере его вопреки – в Мухтара. Был он полон спортивной злости юности, шустр, смышлен, и уже через неделю работы на неводе бойко шпарил на том языке, который русским назвать язык не поворачивался, потому как в длиннющей тираде Матара слышалось порой лишь слово «мать». Строго его за это не судили – чего уж понаслышался, мальчишечка! Лишь Есин скрежетал зубами. Вообще же троица вела себя на судне мирно, в плане работы так и вовсе неприметно, оживляясь лишь в моменты заготовки рыбы домой. Тогда сверкали одолженные у моряков ножи, уголок палубы обагрялся кровью, и большие, обильно посыпанные крупной солью пласты рыбьего мяса укладывались в мешки, которые волоклись после в провизионную кладовую – до дня захода во Фритаун.