Анфиса. Гнев Империи

Парни делали вид, что пытаются похитить деревце или хотя бы старались стащить с него украшения. Бывало, подбегали гурьбой, в шутку как бы намереваясь повалить, раскачивали из стороны в сторону – именно поэтому сруб хорошо и глубоко требовалось предварительно закопать. Ну, а девчонки своё деревце защищали, отталкивая, отгоняя, громко свистя в те же игрушки, у кого были прихвачены с собой и не навешаны на дерево.

Анфиса развлекалась, используя свою магию: воспламеняющиеся синими огоньками кончики пальцев, какие-то спирали переливающихся цветов, мерцающие чародейской пыльцой объекты, напоминавшие нечто среднее между кружевами, изогнутыми лентами и крыльями бабочек. Особо это всерьёз отпугнуть никого не могло, но на всё это многие смотрели не без зависти и восхищения в глазах.

Заканчивалось представление тем, что все вместе они объединялись, разбивались снова на пары, тройки, четвёрки, кружились вокруг и создавали общий хоровод. Также получалось создать хоровод мальчишек, кружившихся в одну сторону, и хоровод девчонок, танцующих в другую. В зависимости, кого в деревне было больше, то кольцо и оказывалось внешним. В данном случае изрядно больше было парней. А потом, наплясавшись и умаявшись, они дружно уже доставали из земли деревце и шли топить купайло в реке.

Там сейчас на звуки праздника пришёл погреться у огня Флориан, лесной отшельник в обносках. Анфисе показалось, он выглядит как-то более ухожено, чем при их дневной встрече, словно каким-то костяным или деревянным гребнем – что там у него такого было в землянке, – причесал свои длинные лохмы и даже бороду.

Он был умыт, чист, обут в новые лапти. И девушка заодно смекнула, что он не прямо сейчас к ним вышел из леса, а пришёл сюда из деревни, где как раз и лапти эти ему в дар кто-то выдал, и фруктов да каши он наелся вдоволь. А теперь мужчина наблюдал за ритуалом дружного бросания деревца в воду, понёсшую его вдаль, прочь от празднества.

Чуть отдохнув, принялись бросать венки в ручей. Поплывший мог означать, в зависимости от загаданного, долгую жизнь или скорую свадьбу, но сейчас изначальный обычай превратился по большей части в загадывание любых желаний. Так, например, Анфиса загадала отыскать и обрести настоящего наставника по магии.

– Уже раннюю картошку, небось, печёте? – осмелился спросить у друида Ирвин, который сейчас был уже не в том кафтане, на котором у ручья порвалась застёжка, а в тёмно-зелёном с тонкими золотыми нитями.

– Картошку… Всё бы вам о еде! Знаете ли, что костер призван был «помочь» солнцу одолеть верхушку неба! – заявлял им Флориан. – Он символизировал победу света над тьмой. Разжигая костер и поддерживая его до утра, люди словно приветствовали новое солнце, чтобы приветствовать его подобным ему. Так длился самый долгий день.

– В языческих обрядах, – недовольно хмыкнул на это Ирвин.

– Почти всё, что вы видите вокруг, это и есть языческие обряды, – ухмыльнулся отшельник. – Что сбивать череп коня, что прыгать через костёр… Ждать темноты, когда в лесах зажгутся огни светлячков – напутственные маячки духов предков, наблюдающих за празднествами, и идти к опушке собирать вечернюю росу для умывания.

– Это народные гуляния, – оспорил юный шатен с генеральными планами.

– Пусть так, – только и улыбался Флориан. – Говорят, на рассвете в этот день на небе появляются три солнца, из которых только среднее «наше», а остальные – это его братья, что светят в другое время и над другими землями…

– Красиво, наверное, – вообразила себе это Присцилла.

– Одно, небось, красное, другое – жёлтое, третье – белое, – представлял вслух и один из мальчишек.

– Язычники людей в жертву приносят, ничего красивого! – фыркала на это Анфиса.

– А знаете, что символизирует эта Купайла и почему её топят? О! Тоже стародавний языческий обряд! – рассказывал друид, оглядывая молодёжь и ребятню. – Жили в древности брат с сестрой, разлученные в детстве. Повзрослев, девушка сплела себе цветочный венок и, проходя по мосту, бросила его в реку, а проплывавший мимо на лодке парубок его выловил. Юноша вернул девушке венок, и между ними вспыхнула любовь. А после свадьбы выяснилось, что они и есть на деле друг другу брат и сестра.

– Ничего себе… – качала головой Марси.

– Девушка, не выдержав, бросилась с того самого моста в реку, утопившись. Стала мавкой или русалкой, а брат её бросился следом, но зацепился за борт моста и, перевалившись, шею свернул и повис, не достигнув воды. Даже умереть вместе с ней не смог. С тех пор наряженная берёза, мужское дерево по-нашему, друидическому мировоззрению, – задрал Флориан палец, привлекая внимание слушателей, – и символизирует этого парубка. Пытаются реке вернуть возлюбленного. А духи, соединив их, сплетают цветок, который так и зовётся: купайла-да-мавка. Наш марьянник дубравный, или желтяница ещё его зовут, с цветками жёлтого и кистью сиреневого цвета, диковинка! Двойной цветок! Хороший медонос, с него знатная медовуха получается, – посмеивался бородатый старик.

– Жуть… – только и произнесла на эту историю дочь нунция.

Ребятишки принимались играть в салки, жмурки, горелки. Мальчишки соревновались в беге, прыжках в длину и высоту. Нередко, благодаря судейскому авторитету, они упрашивали Анфису посмотреть и оценить, кто пришёл первым, кто прыгнул выше и всё такое прочее. Она не отказывала, была лишь рада такой чести. Плюс скакать и куда-то мчаться самой не хотелось из-за проблем с дыханием. И так уже вон сколько натанцевала и навертелась.

Анфису больше всего забавляла игра в «коршуна», где один водящий – собственно Коршун и одна защитница – гусыня, курочка, куропатка. А остальные – как бы цыплята, гуськом за ней стоят в одну вереницу, держа друг дружку за пояс и периодически разбегаясь от коршуна кто куда в рамках оговорённой зоны.

Между защитницей и водящим то и дело происходят разговоры, представляющие собой ещё одно целое ритуальное представление. Коршун должен идеально играть свою роль, важно расхаживать, злобно поглядывать на «цыплят» позади защитницы. Требовалось вжиться в роль. И смотреть на такую игру Анфисе нравилось куда больше, чем участвовать в защите берёзки-купайло.

Суть сводилась к тому, что цыплята, мол, сами виноваты, ходили к нему на чужую землю. А теперь он здесь собирает, в зависимости от игрового кона, то камешки, чтобы в цыплят кидать, то зёрнышки, из которых «своим детям кашу сварит, а чужим кипятком глаза зальёт» – с угрозой гусыне. И по одному вылавливал да отводил за зону игры, выводя из забавы, пока так не победит, схватив всех.

«Цыплята», убегая от водящего, пытались поднять с поля прутья и веточки. И, когда у каждого было по одному, начиналась финальная часть, где Коршуну предлагали лучшую баню и он соглашался, тогда вместо веника его в шутку колотили розгами, прогоняя прочь.

Вся игра сопровождалась заученными, иногда переделанными на свой лад, песенками и стишками, разыгрывая эти разговоры, будто маленький детский театр. Анфисе нравилось быть и коршуном, и гусыней, и цыплёнком. Девочку устраивала любая роль, в каждой она находила определённые плюсы и веселье.

Иногда играли так долго, чередуясь, что, когда Коршун хватал последнего, он сам становился Защитником, а бывшая Гусыня – нападающей Пустельгой, например, или играли в наступившую ночь, что она теперь – Сова, а защитник – какой-нибудь заплутавший тетерев с выводком молодняка.

Сегодня тоже играли долго и со сменой ролей, пока не раздался топот копыт. Тут-то все и сорвались с места, стремглав побежав к центральной улочке с большущим костром. Ведь именно по ней должна была проехать церковная повозка Его Высокопреосвященства. Анфиса Крэшнер пыталась увидеть где-нибудь отца, но это не удавалось. Да и взор был больше прикован всё-таки к приезду почётного гостя.

Зрелище было удивительное. Белые грациозные кони породы «высокогорный альбус», с сильными ногами, густой гривой и впечатляющими щётками на ногах у копыт. Украшенная крестами сама бледно-бордовая с белым декором повозка везла кардинала, чей крючковатый крупный нос сейчас Анфиса видела в профиль. Мужчина даже не выглядывал и не приветствовал никого из собравшихся на праздник, а просто спокойно сидел внутри, даже не повернувшись к окну.

А позади кареты была прикреплена устойчивая телега, украшенная букетами цветов и пучками различных трав – целебных и отгоняющих злых духов. На ней среди различных сподручных предметов, бочонков со святой водой и церковной утвари и стоял сам архиепископ Магнус.

Это был человек лет сорока или чуть больше. В глазах Анфисы он выглядел прямо-таки старым, даже при учёте её знакомства с намного более пожилым, зато очень крепким и поджарым друидом-отшельником. Лицо у архиепископа снизу поросло жёсткой густой щетиной небольшой прямой бороды. Усов он не носил. А из-под высокой красивой митры виднелись короткие светлые волосы. Мужчина казался самую малость лопоухим. А его серо-голубые глаза на уже покрытом рядом морщин лице были большими, но среди сгустков кожи у скул и наплывающих надбровных дуг выглядели при этом глубоко посажеными.

Кони встали. Музыка и гуляния вокруг затихли. Архиепископ в знак приветствия распростёр приподнятые руки, улыбаясь толпе, и вокруг раздалось ликование, сопровождаемое вскоре бурными хлопками в честь прибытия столь важного гостя. Магнус низко поклонился радостной публике, откупорил бочонок со святой водой и поднял метёлочку – кропило, принявшись разбрызгивать им святую воду на присутствующих. Те подставляли одежду и лица, поднимали различные предметы обихода на освящение и взятые с собой специально для этой церемонии ветки вербены.

На первосвященнике была фиолетовая казула из плотной жёсткой ткани без высокого воротоподобного подъёма сзади, как у фелони. Она покрывала тело верховного клирика спереди и сзади, оставляя открытыми бока и шею. К ней был пришит орнат – накладка с узорами крестов. На шее красовалась, свисая почти до колен, широкая стола с длинной бахромой и золотистыми узорами шишек, крыльев, завивающихся и переплетающихся стеблей и, конечно, религиозных символов. Всё это смотрелось невероятно парадно и красочно, переливаясь блестящими золотыми нитями в последних лучах заходящего солнца.

А из-под казулы виднелись рукава белого кружевного рокетто с узкими рукавами на фоне тёмной сутаны. Поясом вокруг тела и выше талии служил цингулум – бело-золотой, переливающийся перекрученный шнур с пышными крупными кистями, украшенными жемчугом. И поверх всего наряда – полукруглый плащ-плувиал без рукавов, застёгнутый спереди броской декорированной пряжкой со всё тем же равносторонним крестом внутри окружности. От всего этого блеска у верующих жителей деревни так и сверкали глаза в благоговейном трепете и восхищении.

Архиепископ читал молитву, благословляя всех и каждого из присутствующих. А народ вторил его словам, повторяя религиозные тексты, ведь как раз подступало вечернее время богослужения. Всё это перерастало в хоралы «Славься, Творец и храни императора», «Бог и Империя едины!» и «Благослови же, благослови!» – самую нежную и лиричную из знакомых Анфисе молитв.

Магнус возжёг огнивом кадило, раскачивая его, так что на площади, под треск большого костра неподалёку, воздух наполнялся ароматами ладана и сандала, тлеющей миррой – особой древесной смолой и елея – смеси оливкового и розового масла с вкраплениями ещё нескольких компонентов.

– Самый длинный день года знаменует собой любовь Творца, торжество лета, плодородия и расцвет жизненных сил всей природы вокруг, им сотворённой! – высоким напевным тоном проговорил архиепископ. – Славьте солнце, как славили, угощайте нищих и бедняков, как подкармливали, творите добро и держитесь друг за друга, как водите хороводы под песнопения! Не вздумайте гадать и волошбить, – наказывал он, грозя пальцем, – чтоб ни един из вас среди ночи не смел в поисках червонной руты к лесным огонькам захаживать, дабы не сгинуть, дабы душу его тёмные силы не выхватили! Указ даю с этого года и во веки веков: назначить Солнцестояние праздником Лета! Праздник света, любви, песен и отказа от всякого колдовства!

– Просто боится, что в такую могущественную ночь кто-то дел натворит, – недовольно проскрипел недалеко от Анфисы женский старушечий голос.

Она повернулась в поисках источника этих слов, но пожилых жителей среди толпы было слишком много. Девочка даже не знала, зачем туда поглядела. Пыталась разоблачить ведьму? Найти себе учителя? Просто из любопытства? Папа, похоже, был сейчас с другой стороны от повозки, ведь, по сути, приезд архиепископа разделил местную толпу на две неровные полусферы, собравшиеся от него слева и справа.

Магнус тем временем закончил речь, запрещая колдовать, но позволяя молиться и праздновать. Наверняка ввёл ещё какие-то уточнения, которые Анфиса прослушала. И, ещё раз всех перекрестив, потихоньку двинулся дальше. Конечно, не сам, а кучер в широкой кардинальной шляпе тронул красивых белых лошадей с места.

Теперь можно было сказать, что древний праздник преобразился в церковный. Тут вспомнились слова отца о том, что народ все эти века справлял Летнее Солнцестояние как бы без разрешения, тем более что старик-друид вон рассказал о языческих корнях многих традиций. Но ни хороводы, ни купайло, ни посыпку троп отваром из муравьёв первосвященник не запрещал, к тому же ритуалы, за исключением пускания венков по реке, по большей части были призваны к защите от тёмных сил и злых духов. Главное было не гадать и не волошбить, дабы не навлечь на себя гнев божий.

На пастбища побежали втыкать вербу, освящённую архиепископом, а на скотном дворе, как знала Анфиса, вбивали окроплённые осиновые колышки, чтобы нечисть не портила скот и не воровала молоко. Если б не подслушанный разговор и не сам отказ от неё Лукьяна, она наверняка бы и сама во всём этом участвовала

Помогла бы развесить чеснок и боярышник у двери, пробовала бы воткнуть вилку прямо зубьями в стол, в том году у неё это даже слегка получилось со злости после ряда неудач и с хорошего размаху. За исключением ритуалов с крапивой, всё остальное ей хоть и частенько было не очень понятно, но довольно-таки нравилось.

Ещё позже, когда венки были сплетены, травы собраны, а еда роздана, все женщины должны были водить хоровод на площади. А не пришедшие подозревались в ведьмовстве. Мол, насобирали не только целебных, но и запретных чародейских трав и теперь сидят по домам, втихаря варят зелья в столь сильную в своей энергетике ночь.

Таких вытаскивали из изб, раздевали и секли крапивой прямо возле огня костра, чтобы тоже очистились за компанию вместе со всеми. Конечно, вместо ведьм обычно доставалось самым занятым, ленивым или просто позабывшим о ритуале хоровода, забегавшимся в делах и заботах.

VIII

Наступало время ночных костров. Солнце закатилось за еловый лес, что за широким пологим холмиком возвышался на западе от деревни. Очищающий огонь, который старинными способами добывали мальчишки, мужики и молодые парни, был призван очистить касанием языков своего пламени от всяких немочей, порчи, и колдовских заговоров, снимая проклятья. А так же, как считалось, укреплял ауру, чтобы нечисть разная не трогала, русалки не топили, домовой не душил.

Влюблённые и молодые женатые пары прыгали через костёр, взявшись за руки. Если во время прыжка их руки оставались сцеплены вместе, то считалось, что это явная примета их будущего брака. Анфиса тоже прыгала через костёр в надежде исцелиться от своего недуга, от проблем с дыханием. Дышала этим жаром, что вокруг себя создавал огонь, при этом стараясь, чтобы на неё не шёл горький дым.

После ритуальных прыжков парни доставали из костров головешки, раскручивали, устраивая в темноте изумительное световое представление из искр и тлеющего дерева, а затем бросали их в воду, наблюдая вместе со всеми, как они гаснут с гулким шипением.

Некоторые музыканты расхаживали с лютнями и вообще напевали обо всём, что только видели. Например, могли приставать к девушке, бренча по струнам и горланя: «Светит полная луна, что ж красавица одна?». Анфисе такие певцы не слишком-то нравились. Она продолжала выискивать глазами отца, бродя по улочкам.

– Кто там с кладбища идёт, уж не дед ли наш Федот? – бренчал пьяным голосом изрядно подвыпивший молодой человек в белой рубахе с парадным алым поясом в тонкую светленькую полоску. – Тили-тили, дили-дили… мы ж тебя похоронили… – сощурив взор и нахмурив брови, вглядывался он с недоумением на ковылявшего старика.

Тот резким выпадом набросился на парня, схватив зубами за руку. Да так укусил, что аж кровь брызнула, мигом обагрив ткань рубахи алыми разводами. Раздался визг, люди переполошились, кто звал на помощь, кто пытался их разнять, а пара перепуганных женщин устремились прочь от такого зрелища… Но дорогу им перекрыли ковылявшие из темноты мертвецы.

Полуразложившиеся, гнилые, с торчащими костями и видневшимися из-под слезшей кожи деталями черепа, покойники целой толпой шли с кладбища в деревню и уже были здесь. Были повсюду, тихо подкравшись в пелене сгущавшейся ночи.

Ожившие мертвецы набрасывались на жителей со звериной жестокостью. И при этом все в жутких обликах озлобленной нежити к ещё большему ужасу для себя признавали в них своих предков – умершего мужа, родителей, даже скошенных болезнью детей. Любое замешательство стоило жизни. Почти каждый, кто остолбенел, становился добычей. Паникующие жители не понимали, как им сопротивляться, многие просто опешили, оказавшись вмиг жертвами свирепых покойников, не представляя, как можно руку поднять на тех, кто был дорог.

Но поднявшиеся из могил явно не помнили, кто они такие, не имели воспоминаний о прежней жизни и не узнавали теперь своих соседей и близких. Они нападали со всех сторон, безжалостно хватая и разрывая на части. А вот те вполне признавали недавно умерших и до последнего боялись их оттолкнуть, не веря своим глазам. Воздух огласило ещё больше криков и воплей, сопровождавшихся треском рвущейся одежды и мерзостным чавканьем.

Анфиса застыла на месте от окружающего её ужаса, и спасало её от гибели лишь положение посреди дороги. Впереди кипели краткие вспышки сражений, быстро подавляющие всякое сопротивление со стороны живых. Слева и справа пробудившиеся покойники вовсю ужинали теми, кого им удалось схватить. Надо было бежать, пока и до неё не добрались. И, взяв себя в руки, перепуганная девчонка, бросилась прочь.

Дыхание перехватывало от пережитого ужаса. В глазах так и стояли эти сцены вонзающихся в плоть сквозь наряды и кожу зубов. Мороз пробирал по коже, а по спине то и дело пробегали мурашки. Казалось, даже волосы у неё встали дыбом от всего увиденного.

Мёртвые не кричали, не рычали, даже не шипели. Они молча набрасывались и с остервенением срывали куски кожи, вгрызались в плоть ещё живых и вопящих горожан. Даже сквозь самые дикие предсмертные визги доносился этот пробирающий до мурашек скрип костей, стук старых зубов, грубые тошнотворные звуки пережёвывания и новых жадных укусов. Это были зомби – полоумные, деградирующие в свои самые низменные инстинкты марионетки, руководствующиеся только жаждой насилия и голодом.

И сердце Анфисы сдавливала беспомощность с осознанием того, что она сейчас ничего не способна сделать для тех, кто отчаянно трепыхался, кричал и звал на помощь. Вот теперь было и вправду полное ощущение собственной бесполезности в этом мире.

Девочка даже не знала, куда деваться. Прятаться? Но где? С разных сторон раздавались перепуганные крики и виднелись шагавшие с кладбища зомби. Следовало и побежать в дом бабушки, заодно предупредив Нану с Климентом и помощницу Кетли, но в то же время отец её был где-то здесь, ведь они вместе пришли сюда. Нужно было отыскать и его. Но насколько в доме бабули вообще безопасно? Может, лучше всем убраться подальше, хоть в лес, хоть куда. А вдруг это восстание началось повсеместно, и в ближайших сёлах и городах сейчас творится то же самое?

– Нет! Нет… только не сейчас, – сгорбившись, хваталась девочка за грудную клетку, комкая ткани, ленту банта и передние пуговицы платья, в которое переоделась после дуэли на мечах. – Полный провал…

Анфиса в приступе паники не могла дышать. Внутри всё сжималось, горело, отдаваясь по лёгким пульсирующей волнообразной болью. В глазах то плясали зайчики, застилая обзор, то наоборот, сгущалась по краям тёмная пелена, делая видимость ещё хуже.

«Вдох-выдох, вдох-выдох» – звучал в голове неприятный голосок Наны напоминанием о дыхательной гимнастике, что ей приходилось делать регулярно по нескольку раз в день под присмотром строгой бонны. Кое-как удалось справиться: нос задышал, а с воздухом, преисполненным дыма и всё ещё церковных ароматов, вернулось и ощущение реальности. Вот только сейчас она была страшнее любого ночного кошмара.

Вокруг деревенский народ начал сопротивляться. Хватали, что было под рукой, загоняли с улиц своих по домам и вооружались кто молотком, кто вилами, кто косой. Но армию мертвецов это не останавливало. Они легко теряли отсечённую руку, даже не обращая внимания. Отсечённая голова продолжала клацать зубами, а обезглавленное тело всё шагало и тянуло костяные пальцы с гнилой плотью, хватая всё, что попадается под руку.

Ожившие покойники двигались с застрявшим в черепе топором, даже не думая останавливаться. Не ощущали ни боли, ни страха, лезли вперёд, врывались в дома, и, казалось, никакие ритуальные действия сейчас от них не защищали. Ни чертополох, ни освещённая верба, ни крестное знамя.

Суматоха усиливалась, мужики бегали туда-сюда, сшибая друг друга с ног. Вместо взаимовыручки сейчас каждый бежал к себе и стремился уберечь собственных жён и детей, пытались отыскать их на гуляниях, но даже в толстых бревенчатых избах было небезопасно.

– Климент! Анфиса! Альберт! – раздался неподалёку знакомый женский голос. Пришедшая на песнопения глубоко верующая Нана сейчас искала жениха и членов семьи, которой прислуживала.

Девочка уже было метнулась к ней на голос, но из деревенского переулка меж домами раздался вопль атакованной гувернантки. Ничем не вооружённая дочь нунция никак не могла сейчас помочь своей бонне и в страхе пятилась прочь от жуткого места. Но деваться было попросту некуда.

Анфиса воочию видела, как мертвецы пролезают в окно друг за другом, ломают ворота и двери, вламываясь толпами под визг домочадцев. Они проникали и в амбары, и в бани, в сараи с инвентарём, куда некоторые жители прятались или забежали, дабы вооружиться. Нигде нельзя было спрятаться от настоящей орды тех, кто за века скопился на большом деревенском кладбище позади церкви.

Не стала и она сама оплотом защиты. Учитывая, что покойники шли именно с той стороны, в неё даже мало кто стремился попасть. Немногие отважились помчаться туда, но даже самые ловкие счастливчики обнаруживали внутри растерзанных монахов и множество залезших внутрь зомби. Не защищала от них ни освящённая земля, ни кресты, ни запахи ладана, ни святая вода. И не было людям спасения от этого гнилого шествия прожорливой нежити.

Но было и ещё кое-что, что удивило дочь нунция больше всего. Некоторые незнакомые люди, приехавшие сюда гостями на ярмарку, будто бы помогали этим ожившим покойникам. Они хватали людей и тащили их против воли. Некоторые обнажали свои громадные клыки и буквально впивались в шеи тех, кого могли схватить в смертоносные объятия на улочках Уислоу.

Девочка сразу смекнула, что это вампиры. Один из томиков любимого бестиария посвящал им аж несколько страниц, расписывая известные подвиды. И это явно были представители высших, разумных и контролирующих свои аппетиты, как утверждал книжный текст. Но сейчас Анфиса видела, как те полностью отдавались низменным инстинктам, обращаясь в чудовищ.

Некоторые из них были в хороших и дорогих одеждах, другие в кафтанах попроще, но совсем уж крестьян и бедняков среди пришлых носферату явно не было. Самое страшное скрывалось где-то на задворках сознания, в нахлынувшем, как шторм, как гром среди ясного неба, понимания, что кто-то ведь должен был пробудить всю эту ораву оживших трупов.

Где-то был некромант, догадалась девочка. Могущественный, способный контролировать целое войско. И заявился он не иначе как за той таинственной книгой, что её отец привёз сюда на хранение. Это также означало, что кто-то предал Альберта, тот, кто знал о его визите, о книге, о планах здесь её спрятать. И едва ли он многих бы стал посвящать в такие планы. Необходимо было срочно разыскать его и обо всём рассказать.

Вокруг загорались некоторые дома. Не то головешки от костров разлетались, не то в результате борьбы внутри из печи падали уголь и дрова, поджигая скатерти, занавески и разную мебель. От жара было ощущение, что вокруг развернулся настоящий ад. Крики мучеников, треск прогорающих брёвен, полчища чудовищ, пожиравших людей…

– Анфиса! – раздался голос Альберта издали справа, что девчонка аж вздрогнула.

Он тоже искал её всё это время, явно с той стороны дороги от горящего костра на площади. А теперь пылало ещё и несколько зданий. Полыхали даже волосы и некоторые ткани истлевшей одежды на мертвецах, но те не страшились ни жара, ни света, продолжая бесчинствовать.