Провокатор

– Нако-ся вам! Выкусите! Всех согну!

– Ннна! – заткнул ему рот ком мерзлой земли, брошенный сильной рукой.

Рабочие заржали, и понеслась! Камни, ледышки – все, что было под рукой, полетело в сторону ненавистного хозяйчика, задевая и мастеров, и городовых. В задних рядах бабы начали выталкивать пацанов в сторону, кое-кто из осторожных и сам потихоньку отходил подальше. Вставшая было поперек улицы полусотня, повинуясь команде, пошла рысью вперед и врезалась в толпу. Засвистели нагайки, работяги отбивались дрекольем, кто-то курочил забор, выламывая доску, лошадей били по ноздрям, но куда там – пеший конному не противник. Нескольких стачечников повалили, зацепили и поволокли к конторе, толпу разрезали на несколько групп, крепкий мат и свист с улюлюканьем заглушали ржание лошадей. Мгновенным кадром врезался в память тот коротышка в хрестоматийной шадровской позе, выламывающий из мостовой булыжник, оружие пролетариата, ети его… Меня толкали, дергали и понемногу выпихнули в сторону одного из ближайших домиков, стайка баб и мальчишек теснилась в углу у крыльца, куда их загнала пара жандармов. Один, потерявший в этой свалке форменную шапку и оттого озверевший, давил конем, орал что-то неразборчивое и лупцевал сверху крест-накрест шашкой плашмя. Пацаны пытались сжаться, бабы голосили, но с каждым ударом кто-то падал или оседал на землю, пытаясь закрыть руками хотя бы голову.

– Уйди, окаянный! – закричала работница, прикрывая двух ребятишек раскинутыми руками, и тут же упала, держась за рассеченное лицо ладонью, между пальцев которой брызнула кровь. Первобытный ужас сковал было меня, но мелькнувшая мысль: «Хотел бороться за светлое будущее? На вот, борись!» – пробила ступор, и я бросился вперед, еще не понимая, что буду делать. Я схватил жандарма за портупею и что было сил заорал:

– Прекратить! Немедленно прекратить!

Жандарм обернулся ко мне белым от бешенства лицом и замахнулся, я отпустил ремни и по наитию со всей силы поддал его под сапог, выбивая из седла. Он вцепился в повод в попытке удержаться, но завалился на бок и грохнулся оземь. Но тут второй жандарм ловко развернулся с конем и врезал мне наотмашь.

* * *

Родившийся в 1890 году Митька выжил, несмотря на голод 1891 года, крепко ударивший по их Шершневу, да и по всей России. Отец, балагур и рассказчик, не крестьянствовал, как и многие мужики вокруг, а жил с отхожих промыслов, все больше землекопом или каменщиком – и в Мосальске, где строили мелкие рогожные да пеньковые фабрики, и даже в самой Калуге. Да и Белокаменная была рядом, потому сеяли в деревнях все больше коноплю, шедшую на пеньку, паклю да масло, вот с заработков и пережили неурожай.

Мать с молодости считали первой певуньей на деревне, и к шести годам Митька знал все ее песни, да и как не знать, если пела она долгими зимними вечерами за рогожным станом, а он крутился рядом, стараясь хоть чем-то помочь. Рогожи выделывали почти в каждой избе, кое у кого и станов стояло не один, а два, натканное собирали местные оборотистые мужики и сдавали на фабрички, откуда конопляная продукция расходилась по всей России.

От отца Митька выучился хорошо плясать, сопровождая свои танцы присловьями да прибаутками, от матери – песни играть. Потешного мальца часто звали на деревенские свадьбы, откуда он приносил поначалу пироги, а потом и пятаки, а то и гривенники, коли дом был побогаче. Так оно и шло лет до семи, когда отца на стройке придавило сорвавшимся бревном и он в три дня угас.

После похорон в дом зачастили черницы-монашки, узнали о Митяевых плясках да песнях и преисполнились жалостью к мальцу, «губящему свою душу». Наставлять на путь истинный повели в темную курную баню, наговорили всяких страшилок, а под конец, засунув мальчишке за пазуху жабу, выскочили в предбанник и завыли по-звериному. Митяй сомлел и больше часа провалялся в обмороке, а когда оклемался, плясать да петь перестал, так вот подействовало «вразумление». Пришел конец и тем невеликим копейкам, которые он приносил в дом.

Прокормить пятерых детей было ой как непросто, несмотря на то что старшая сестра, двенадцатилетняя Матрена, помогала с утра до вечера у рогожного стана. Мать все больше задумывалась о том, чтобы отдать девятилетнюю голубоглазую Дашу портнихе в учение.

В дом несколько раз приезжали незнакомые люди, о чем-то говорили с матерью и наконец, ближе к весне, появилась круглая старушка в городском пальто с меховым воротником. Умильно улыбаясь, она высыпала на стол горстку каменно-твердых пряников и слипшихся леденцов и, пока Митяй с сестрами и братишкой делили это нежданное богатство, отсчитала матери денег и велела Даше собираться. Мать при прощании плакала, сестренка тоже размазывала слезы по круглому лицу и пухлым губам, так вот и увезла старушка Дашу со всем ее нехитрым скарбом на станцию.

Больше Митяй сестру не видел.

Конец 1897 года

Ни о какой плавности хода не приходилось и мечтать, вагон шарахало на стыках и стрелках так, что будь здесь знаменитый железнодорожный чай в подстаканниках, одна половина пассажиров облилась бы, а вторая разбила себе губы. По этой же причине не водилось еще и вагонов-ресторанов, зато на каждой станции были кубовые, где пассажиры третьего класса могли набрать кипятка, а для первого и второго классов – буфеты, где во время продолжительных остановок можно было весьма недурно перекусить.

А в окне показывали не сильно приглядный сериал «Россия – бедная страна». Причем эта бедность и неустройство проявлялись не только в страдавших от выкупных платежей центральных губерниях, но и в казачьих областях, где никаких выкупных отродясь не было – и на Дону, и даже на благодатной Кубани. Исправные дома и заборы попадались куда реже, чем некрашеные, покосившиеся, разломанные или вросшие в землю. В отличие от той же Европы, где на каждый квадратный метр было вложено золота в десятки, а то и сотни раз больше, редконаселенная Россия не выработала еще привычку относиться к окружающему с заботой. Да и то, крепостное право отменили менее сорока лет назад, полным-полно было вокруг тех, кто начинал свою жизнь в качестве «живой вещи». Так что вечная неухоженность, даже слегка прикрытая свежим снегом, прямо-таки бросалась в глаза. В поезде я оказался до того, как успел залечить след от шашки, поскольку новороссийский полицмейстер сообщил Зубатову, что для маленькой операции по легализации «инженера Майкла Скаммо» все готово, требуется только мое личное присутствие. Чтобы не затягивать на лишний месяц, нужно было успеть до Рождества, вот я и отправился путешествовать к морю по российским железным дорогам в вагоне второго класса с пересадкой в Екатеринодаре.

Унылые картинки еще больше укрепили меня в том, что гражданской войны надо избежать любой ценой, иначе и без того невеликий уровень жизни уйдет в ноль, а местами и в минус. Нет, я и раньше это знал, но вот увидел и прочувствовал только сейчас.

Глядеть в окно непрерывно было тяжело, я перемежал это малополезное занятие изучением немецкого, в котором делал изрядные успехи, не в последнюю очередь благодаря Варваре.

В Новороссийске меня с подачи полицмейстера вывели на почетного консула САСШ, местного негоцианта Триандафилиди. Он оказался моим полным тезкой – Михалисом Димитриосом, да еще и крупным акционером цементного завода, на который у меня было поручение от Бари, взявшегося за бетонную тему всерьез. При знакомстве мы порадовались совпадению имени и отчества, а после визита на завод и обеда в ресторане, на который я пригласил консула, я поведал ему мою печальную «историю». Все было решено в один день, благо стараниями полицмейстера в записи таможни и порта о пассажирах французского парохода «Прекрасная Луиза» были внесены дополнения в виде моей фамилии. Пароход этот был выбран не случайно – он утонул полгода тому где-то среди Ионических островов вместе с судовыми документами. Так что опровергнуть вожделенную справку, выданную задним числом и подписанную Триандафилиди, о том, что гражданин САСШ Майкл Скаммо действительно сошел с корабля на территорию Российской империи в апреле 1897 года и зарегистрировался у почетного консула, теперь будет весьма непросто. А со всеми этими бумагами, включая копии из таможни и порта, уже можно было ехать в американское посольство в Петербурге и получать новый паспорт. Технически это можно было бы сделать и у консула в Москве, но Зубатов рекомендовал именно Питер.

До Екатеринодара я добрался местным поездом, оттуда уже шел прямой до Москвы, и сдал в багажный вагон за целых шесть копеек уже два чемодана – с вещами и дарами новороссийского полицмейстера московским коллегам.

В купе со мной сел казачий офицер, подъесаул Болдырев, чистый пан Володыевский – невысокого роста, залихватски усат, ладно скроен, эдакий живчик с хитрым прищуром. Мы неожиданно хорошо сошлись, в основном потому, что он предпочитал не карты, как большинство офицеров, а шахматы, за которыми мы и проводили время. Он все косился на мой рубец на лице и в конце концов не выдержал, спросил:

– Михаил Дмитриевич, простите великодушно, уж больно на след от шашки плашмя похоже, кто это вас?

– Помилуйте, где я и где шашки?

Болдырев недоверчиво хмыкнул, но от дальнейших вопросов воздержался, а я погрузился в воспоминания.

Наметанный глаз не обманул Болдырева – меня спасла меховая шапка, но удар был столь силен, что очнулся я тогда на ломовой телеге, мимо медленно проплывали те самые патриархальные домишки вдоль Камер-Коллежского вала, а рядом лежало еще несколько тел. На облучке, или как он там называется, сидели извозчик и городовой, еще один полицейский шел сзади, следом гнали два десятка арестованных.

Досталось работягам крепко: даже не считая избитых до потери сознания, было много шишек, фингалов и ссадин, хватало глубоких рассечений, как минимум одна сломанная или вывихнутая рука, которую баюкал седоусый рабочий.

По соседству повернулся и открыл глаза коротышка с кулачищами, тяжело вздохнул, повозился и сел, сплюнув на землю кровь. Некоторое время он сосредоточенно шевелил языком во рту, а потом полез туда пальцами и вынул зуб, сопроводив это крепким словом. Обтерев руки о пальтишко, он заметил меня:

– Итить, инженер? А тебя-то за что?

– Баб защитить хотел.

– А ну там молчать! – прикрикнул городовой, и мы перешли на шепот.

– Правильные вы там у Бари. Федоров Иван, слесарь. – и он протянул мне мозолистую лапищу.

– Молчать! – снова рявкнуло сверху. – Сейчас высажу, пешком пойдете!

Голова еще кружилась, Иван тоже был не ахти, так что мы предпочли замолкнуть, судя по всему, у нас будет время наговориться в камерах Рогожской части, куда нас вскоре и привезли.

Работяг загнали во двор и поставили под конвоем перед арестантским домом. Кружился снег, время шло, слышно было, как в здании часы два раза отбили четверть, значит, прежде чем перед нами явилось начальство, мы мерзли во дворе не меньше получаса. Я с удивлением узнал пристава, с которого и началась моя здешняя эпопея, Кожин прошел вдоль строя, мазнул по мне взглядом и двинулся дальше, но запнулся, вернулся обратно и вгляделся в меня.

– Господин Скаммо! – надо сказать, что изумление в его голосе было неподдельным. – Как это вас угораздило?

– Жандармы избивали женщин, я пытался прекратить.

– Ну, знаете ли, вступаться за смутьянов…

– Женщин. Бить. Нельзя. – как можно тверже отчеканил я.

– Хм… Ждите. – И он двинулся в сторону группки полицейских чинов и штатских у дверей части.

Иван выслушал наш разговор и, простецки дернув меня за рукав, поинтересовался:

– Это кто?

– Пристав, знакомый.

– А что за фамилие – Скаммо? Чухонец?

– Нет, американец.

– Америка-анец, – удивленно протянул Иван, – а как же ты по-нашему так ловко болтаешь?

– Предки русские, – я был немногословен, потому как замерз, да и рубец от удара саднил немилосердно.

Кожин закончил свои разговоры, что-то приказал и махнул в мою сторону рукой городовому, который немедля выцепил меня из строя и повел в здание.

– Ну, бывай, американец, бог даст – свидимся!

– Бывай, Ваня.

В кабинете Николай Петрович, которого буквально месяц назад временно перевели в Рогожскую часть, выслушал мою версию событий и поинтересовался, сумел ли я тогда попасть к Зубатову.

– Так вы сами справьтесь у Сергея Васильевича, полагаю, телефон в части имеется?

Еще полчаса ушло на «телефонирование», во время которого полицейский врач обработал мне ссадину, после чего Кожин довольно сухо со мной попрощался, посадил на извозчика и отправил домой, где меня встретила Марта, а вскоре примчалась и Варвара, горевшая желанием вылечить меня вот прям щаз. Но для начала мне пришлось их успокаивать, потому как след от удара выглядел страшновато, так что в оборот они меня приняли несколько позже, а под конец после перевязки Варвара осталась на ночь, за явив, что я промерз и меня обязательно нужно согреть. Рубец этому, как выяснилось, не помешал.

Приключения мои попали в газеты, «Ведомости Московской городской полиции» сухо сообщали о беспорядках и о том, что «при разгоне смутьянов пострадал проходивший мимо инженер завода Бари», а всезнающий «Московский листок» прямо написал, что инженер Скамов пытался защитить женщину. Эта заметка, кстати, стала первым печатным появлением моей фамилии в «русской» форме.

На третий день Зубатов вызвал меня запиской на конспиративную квартиру, где мрачно выслушал мой отчет о происшествии, но к концу просветлел и заявил нечто вроде «не было счастья, да несчастье помогло» – дескать, теперь мое «социалистическое» реноме подтверждено делом.

Шеф московской охранки оказался прав – именно участие в свалке с жандармами стало для меня пропуском в революционное сообщество. Стоило мне появиться в библиотеке Белевских, как начались расспросы, охи и ахи, каждый считал своим долгом узнать детали непосредственно у меня, а потом «руку пожать и в глаза поглядеть, со значением». Наташа вообще, похоже, нарисовала себе образ героя на белом коне, а Савинков после моего рассказа пригласил на собрание «к нескольким товарищам».

Я вынырнул из воспоминаний к разговорам и шахматам с Болдыревым, так понемногу мы и докатили до первопрестольной и простились на Курском вокзале, он ехал дальше, в Питер, и просил, буде я окажусь в столице, непременно дать о себе знать, для чего оставил адрес.

Дело шло к Рождеству, и невеликий перевод за патенты из Швейцарии, судя по всему, грозил растаять на подношениях. По святой и нерушимой московской традиции, солидных жильцов приходили поздравлять околоточные, городовые, швейцары, дворники, трубочисты, почтальоны, водовозы, полотеры, а порой и опустившиеся дворяне-«стрелки». Все эту братию хозяевам приходилось одаривать – кого двугривенным, а кого и трешницей. На поздравительный промысел выходили и «недостаточные студенты», зачастую совершенно неожиданно для квартирантов. И это хорошо еще, что у меня тут нету родственников и знакомых и что я числюсь не православным, а методистом, иначе не миновать мне многочисленных визитеров, включая приходских священников с дьяконами и причетниками.

Впрочем, финансовый вопрос разрешился сам собой – контора Бари выдала мне «наградные», аж двести рублей. Как сказал Александр Вениаминович, они крайне довольны результатами экспериментов с перемычками, ну и моя стычка с жандармами добавила толику уважения, Шухов даже пригласил в гости на елку.

Нечаянные деньги я решил потратить на подарки, в первую очередь Варваре, ну и себе тоже. Для начала я исполнил детскую мечту и купил себе пистолет. Нет, не «Маузер» в деревянной кобуре, хотя он уже продавался, но его носить с собой было невозможно, и потому я искал что-нибудь плоское с магазином, но, как оказалось, поторопился. Многостраничные каталоги предлагали добропорядочным обывателям револьверы, револьверы и еще раз револьверы. Они же украшали стены многочисленных оружейных магазинов, где мог отовариться любой желающий, не продавали разве что армейские мосинки и пулеметы, все остальное было доступно, приходи да покупай без всяких разрешений. Рублей за десять можно было обзавестись пукалкой-«велодогом», дабы отгонять собак, а серьезные стволы стоили уже рублей тридцать, а то и сорок.

На просьбу найти мне самовзводный пистолет с магазинным заряжанием, мне начали впаривать редкостные угробища – страшный, как атомная война, «бергман» 1896 года и чуть более симпатичный «манлихер» 1894 года. Но, бог ты мой, какие танцы с бубном нужно исполнить, чтобы просто зарядить его… Взвести курок, нажать на спуск, чтобы зафиксировать курок шепталом. Выдвинуть ствол вперед до упора, чтобы защелкнулся рычаг удержания ствола. Вставить обойму в направляющие ствольной коробки, вдавить патроны – всего пять!!! – в несъемный магазин. Ну и так далее, и это не говоря о том, что указательный палец надо держать вдоль ствола, а на спуск жать средним!!! Нет уж, лучше я дождусь нормального браунинга. На мое счастье, в оружейном магазине в Гостином дворе мне показали компактный «бескурковый» «смит-вессон», который разрекламировали как «револьвер для дома и для кармана». Под него я у скорняка заказал совершенно неизвестную здесь плечевую кобуру, а заодно и «сигарницу» аккурат под размер смартфона. Ну и с криками «гулять так гулять» оставил задаток за сапоги, а также за френч, который я обозвал «инженерной курткой». Мне пришлось собственноручно набросать эскиз, как он должен выглядеть, портной эдакому футуризму сильно удивился, но заказ принял.

Все, осталось добыть пробковый шлем и стек, буду ходить по Москве как колонизатор.

* * *

Формально елку тут считали детским праздником, но дети прибывали в сопровождении старших, которые под это дело выпивали и закусывали. Вот я и несколько недоумевал: кому какие подарки можно и нужно дарить, чтобы не нарушать здешних замороченных понятий о приличии? Хорошо, что у меня была Варвара – и насчет елки просветила, и подала идею презентовать торт, и кондитера подсказала. Ну а сделать его «шуховским» я придумал сам и нарисовал кондитеру ажурное перекрытие, точно такое же, как спроектировал Владимир Григорьевич для Выксунского завода, благо чертежи в конторе Бари я видел неоднократно. Кондитер, что называется, наморщил мозг, но потом сообразил и сделал потребное из нитей карамели поверх бисквита – парусная оболочка вышла на отлично.

В третий день Святок извозчик привез меня, Варвару, драгоценный торт и подарки для детей в Лобковский переулок. Мы степенно поднялись на третий этаж, где нас уже ждали сам Шухов с чады, домочадцы и гостями – двумя семейными парами коллег-инженеров. Нас быстро представили друг другу, моя спутница удостоилась удивленных взглядов, но ее появление вместе со мной списали на эксцентричность «американского инженера». Впрочем, мы оба были свободными «людьми из общества», клыки и копыта у нас не росли, туалет, ради которого Варвара месяц выносила мне мозг, был вполне хорош, так что наш первый совместный выход можно было считать удачным.

Коробка с тортом была водружена на отдельный столик, и мы перешли к вручению подарков детям, которых набралось девять, включая дочь и двух сыновей Шухова. Дети принимали коробочки, серьезно кланялись или делали книксен и отходили в сторонку, где и начинали увлеченно шуршать обертками, освобождая кукол или солдатиков. Когда все дары разобрали, кто-то предложил устроить хоровод у роскошной пахучей елки, поставленной в кабинете хозяина. Мальчиков и девочек собрали в круг, Анна Николаевна, жена Шухова, заиграла на пианино чинную мелодию, хоровод двинулся и все запели «O Tannenbaum, o Tannenbaum, wie treu sind deine Blatter!» Я еще подумал, что довольно странно на русское Рождество петь немецкие песни, но мало ли у кого какие в семье традиции, дослушал до конца песенки и влез в круг со словами:

– А теперь давайте что-нибудь наше! – и, не дожидаясь остальных, затянул:

В лесу родилась елочка,В лесу она росла…

Ну, подпевайте!

Зимой и летом стройнаяЗеленая была!

Но мне никто не подпел, и я замолк, недоуменно глядя на взрослых, которые с таким же недоумением смотрели на меня. Так, это что же получается? Вряд ли песня запретная, ее что, вообще не знают?

– Миша, а что это за слова? – удивленно спросила Варвара.

– Ну как же: «…метель ей пела песенку, спи, елочка, бай-бай, мороз снежком укутывал, смотри, не замерзай!» Никто не знает? – Н-да, попал, надо тщательней следить за языком. Пришлось выкручиваться. – Я слышал ее в детстве от родителей и был уверен, что это песня из России.

Быстрее всех нашлась Анна Николаевна, она предложила пока разрешить детям натаскать гостинцев с елки, а мне выдать перо и бумагу, чтобы я записал слова, чем я и занялся, внутренне хихикая: надо же, «перепел Высоцкого»! Минут через десять, пока бегущий по пороховой нитке огонек зажигал разноцветные свечки на елке, я вроде бы вспомнил все куплеты, во всяком случае до финального, где «много-много радости детишкам принесла», записал их, напел мелодию Анне Николаевне, насколько это возможно с моим слухом, и вскоре сводный хор, сжимая в руках пару листков с текстом, под аккомпанемент пианино исполнил новогодний шлягер.

Впечатление он произвел изрядное – младшее поколение в добытых из хлопушек бумажных колпачках даже бросило потрошить елку, на которой, помимо свечек, были развешаны пряники, бумажные цепи, посеребренные орешки, корзиночки с конфетами и многие другие столь сладкие детскому сердцу вещи. Дети внимательно выслушали песенку до конца, а потом потребовали исполнить на бис, уже с хороводом. Взрослые пропели «Елочку» еще раз и даже похлопали друг другу, а меня вдруг пробила ужасная мысль, что все эти милейшие люди и, что еще страшнее, малышня через двадцать лет будут голодать, уезжать в изгнание, идти на расстрел или расстреливать сами.

Чтобы взять себя в руки и не портить праздник, я отошел к этажерке у окна кабинета и налил себе из графинчика стопку шустовского коньяка. Там же стояли шахматы и лежал ярко-красный журнал «Циклист», его-то я и начал листать, чтобы хоть как-то отвлечься. Подошел Шухов:

– Да, знаете ли, увлекаюсь велосипедом и очень жалею, что сейчас невозможно кататься.

– Отчего же, я вот каждый день катаюсь.

– Вы? Как? – удивлению Шухова не было предела, что было вполне понятно. Холод, снежная слякоть, беспорядочное движение извозчиков, ранняя темнота, отсутствие зимней экипировки (да и летнюю экипировкой можно было назвать с ооочень большим натягом) – все это делало езду на велосипеде в декабре попросту невозможной.

– Дома, каждый день полчаса-час.

– Дома???

– Ну да, поставил в кабинете велосипед на ролики и кручу педали, не сходя с места. Очень, знаете ли, помогает поддерживать форму.

– Вы должны непременно показать мне это!

– В любой удобный момент, Владимир Григорьевич! Мы с Варварой Ивановной будем весьма рады.

Наконец, все перешли к накрытым столам – дети в детскую, взрослые в столовую. Соседом моим оказался инженер с Ярославской железной дороги Василий Петрович Собко, гренадерских статей мужчина, неожиданно смешливый, мы с ним с удовольствием обсудили творчество Гарина-Михайловского, вернее, три его книги автобиографического цикла. Заявление мое, что надо ждать четвертую книгу и что она будет непременно называться «Инженеры», вызвало за столом веселое оживление.

– Да вы еще и пророк, Михаил Дмитриевич! – засмеялся Собко.

– Да, господин Скамов у нас человек больших и разнообразных талантов! – поддержал его хозяин дома.

– Никаких пророчеств, господа, исключительно инженерная интуиция и экстраполяция, – я оторвался от калача с паюсной икрой и для убедительности потряс в воздухе столовым ножом.

– Будьте любезны, объясните ход вашей мысли?

– С удовольствием. Смотрите, инженер Гарин писательство не бросает, помимо трилогии изданы уже две книжки очерков, так?

– Так, но как отсюда следует название книги?

– Погодите, сейчас дойдем. Во-первых, не бросает, а во-вторых, пишет о том, что ему знакомо. И было бы логично продолжить четвертой книгой на новом уровне – «Гимназисты» уже были, «Студенты» тоже, какая у нас следующая ступень? «Инженеры», господа, и никак иначе!

Присутствующие посмеялись, попутно отдавая дань молочному поросенку, запеченному с гречневой кашей.

– Так что там насчет многих талантов? – обратился Василий Петрович к Шухову.

– Ну как же, прекрасный расчетчик, певец, катается на велосипеде прямо у себя дома, – все засмеялись опять, – ну и два десятка очень многообещающих патентов. Вообще, у Михаила Дмитриевича парадоксальный взгляд на вещи, своего рода дар видеть явление с необычной стороны.

Кажется, я даже покраснел – какой, к черту, дар, если я просто знаю пути развития техники на сто с лишним лет вперед? Вот перенеси Шухова в мое время – рупь за сто, он бы всех наших современных инженеров уделал.

– Да? – и путеец развернулся ко мне, продолжая развивать веселящую всех тему. – А что вы можете предложить в смысле, например, железнодорожного строительства?