Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

На развитии болезни сказывались и замеченное ею в последнее время изменение отношения к ней мужа. Многие злые языки болтали, что жившую в лесничестве служанку – здоровую, молодую, довольно красивую мордовку Арину Иосиф Альфонсович превратил в домоправительницу не просто так, что, кроме служебных, между ними имелись и другие отношения. Эти слухи, распространявшиеся, возможно, с тем, чтобы выжить Арину из лесничества, где она была действительно настоящей, хорошей, строгой и заботливой хозяйкой, дошли и до ушей ребят.

Боря и тем более Юра, уже достаточно начитавшиеся всяких романов, осуждали «разлучницу» Арину и, хотя часто бывая в лесу, они ни разу не видели, чтобы взаимоотношения Арины и Стасевича вышли за рамки служебных, стали относиться к Арине с некоторым предубеждением.

Таким образом, для развития болезни Янины Владимировны причин было много. Её раздражительность, вспышки истерии, несправедливость в обращении с окружающими отражались на всех, и в особенности на детях, очень тяжело. Стасевич торопился повезти жену в Москву.

Глава пятая

Отвлечёмся немного в сторону от нашего рассказа и опишем последние дни жизни «третьего» дедушки нашего героя – Николая Осиповича Шалина, умершего весной этого 1920 года.

Мы уже упоминали о том, что Шалин к концу Германской войны вновь обрёл былую славу лучшего сапожника Темникова. Как ни странно, но помог ему в этом сам царь, как шутила его жена Анна Никифоровна.

С началом войны царским указом была запрещена продажа водки, а так как Шалин других спиртных напитков, кроме водки, не признавал, то он волей-неволей вынужден был сперва сократить, а затем и совсем перестать пить. Это, конечно, сказалось на его ремесле, жизнь семьи улучшилась.

Когда пришла Октябрьская революция, Шалин, уже почти совсем старик, встретил её довольно равнодушно, но переворот в его жизни, и очень значительный, произвела именно эта революция.

С середины 1918 года сапожников Темникова решили объединить в артель, и председателем этой артели единогласно избрали старейшего и лучшего сапожника в городе – товарища Шалина. Такое доверие людей польстило Николаю Осиповичу, он вырос в собственных глазах и отдался этому новому для него делу с большой страстностью и энтузиазмом. К удивлению многих горожан, этот простой, почти неграмотный сапожник оказался не только отличным мастером, о чём все знали и раньше, но и замечательным организатором людей.

Артель, работавшая под его руководством, выполняя важные заказы для нужд Красной армии, справлялась со своей задачей очень хорошо. Обувь, сшитая шалинской артелью, считалась одной из лучших. В Темников часто поступали благодарственные отзывы о ней из частей молодой Красной армии. И теперь белый как лунь, с длинной седой бородой, чуть-чуть сутуловатый высокий старик Шалин стал довольно известным и почётным лицом в городе. Вскоре его избрали депутатом местного совета.

Анна Никифоровна при таком возвышении своего мужа прямо-таки расцвела. Она и до этого считала своего Николая Осиповича (между прочим, даже дома она его по-другому не называла) умным и толковым человеком, только не очень счастливым; теперь, когда его ум был признан другими, она была безмерно рада.

И хотя их маленькое семейство, несмотря на изменившееся положение его главы, продолжало жить по-прежнему скромно и даже бедно, оба этих старых человека были жизнью довольны. Огорчало их отсутствие вестей от Ани, её мужа и Веры, живших далеко в Сибири. Связи с ними не было.

После смерти Пигуты Анна Никифоровна несколько раз приглашала Борю к себе, обмывала его, стирала, чинила его бельишко, с большой радостью принимая его как родного. И ему нравилось бывать в их маленьком, чистеньком, бедном, но таком уютном домишке. Казалось, что у этих старичков будет спокойная жизнь…

Весной 1920 года Николаю Осиповичу исполнилось 80 лет, а через несколько дней после своего дня рождения он заболел воспалением лёгких. Лечившему его Рудянскому спасти больного не удалось: в то время нужных лекарств в Темникове не было, да и вообще пневмония (воспаление лёгких), особенно у стариков излечивалась только в тех случаях, когда с нею справлялся организм больного, радикально помогать больному было нечем. Через семь дней Шалин скончался.

Хоронили его с большим почётом: кроме церковного хора, его провожал и духовой оркестр. Сейчас такое сочетание на похоронах может показаться необычным, но тогда похороны, в которых участвовали и священники, и духовой оркестр одновременно, были не такой уж большой редкостью.

Вернёмся к Боре. Пребывание в лесничестве ему всегда нравилось, во-первых, потому, что он избавлялся от нудной темниковской работы: не надо было возить воду, колоть дрова, чистить хлев, подметать двор и тому подобное. Здесь, кроме работы на пасеке, которая ему доставляла удовольствие, иногда нужно было помогать работникам на огороде или в поле, но и эта работа, к которой он за два года уже привык, не очень сильно утомляла. Кроме того, когда мальчик не работал в поле или на пасеке, у него всегда оставалось много времени для того, чтобы почитать, а читать он любил. Правда, много читал он и в Темникове, но это были книги из библиотеки: приключения, описанные Жюль Верном, Майн Ридом, Буссенаром и другими, здесь же он читал такие книги, которых больше не видел нигде.

Дело в том, что в лесничестве осталась большая часть библиотеки Янины Владимировны – главным образом, различные популярные медицинские книги, рассказывавшие о таких вещах, о которых взрослые с детьми не говорят. В этом отношении Боря, Юра, да и их друзья предоставлялись самим себе. Боря уже давно знал, что детей не приносят аисты и их не находят в капусте; давно уже знал, чем отличается мальчик от девочки, неоднократно видел акты совокупления домашних животных, но в его детском мозгу многое ещё не укладывалось.

Вот эти-то книги, может быть, с точки зрения нравственных людей и не особенно подходившие для полового просвещения ребёнка двенадцати лет, были, собственно, единственным источником, открывшим мальчишке глаза на многие явления природы.

Конечно, это были не детские книги, но прочитанное в них и их заглавия он запомнил, это имело значение для него в будущей жизни, хотя и не избавило от неприятных ошибок и случайностей. Названия некоторых из прочитанных в это время книг говорят сами за себя: «Половая жизнь молодого мужчины и женщины», «О чём должна знать каждая девица, выходящая замуж», «Учебник акушерства и гинекологии» и много других.

Нельзя сказать, что, читая эти книги, мальчик подходил к описываемому в них с чисто научным интересом: многое из того, что он прочитывал, вызывало в нём нездоровый интерес и любопытство. Но, в конце концов, хотя это чтение и привело, может быть, к несколько раннему его развитию, всё-таки вместе с тем дало ему и правильное представление о взаимоотношениях полов. Потому всякие скабрезные, а иногда и просто похабные анекдоты, ходившие между его сверстниками в школе и на улице, хотя и запоминались им, но не производили такого ошеломляющего впечатления, не вызывали в нём того сластолюбивого смакования, которое они возбуждали в среде его менее просвещённых товарищей.

Мы сейчас, по прошествии многих лет, не берёмся судить, хорошо это было или плохо, но факт остается фактом.

С отъездом Бори в лесничество сама собой прекратилась его деятельность в церковном хоре, да, откровенно говоря, ему и самому как-то не очень хотелось её продолжать. Причиной тому послужил следующий случай.

Незадолго до конца школьных занятий весной 1920 года в Темникове умер бывший владелец постоялого двора. Владел этим двором он до самой смерти. Другого места остановки приезжих в Темникове не имелось. Похороны этого старика решили провести богато и пышно, и потому на них пригласили соборный хор. После отпевания на кладбище певчих позвали на поминки, где всех взрослых угощали самогоном – водки не было. Регент и один из басов так напились, что при дележе полученных ими денег переругались и подрались. Родственники покойного с трудом их разняли и с позором изгнали, пришлось уйти и остальным певчим, так и не попробовав кутьи и блинов.

Помимо обиды за потерю вкусного угощения, у многих мальчишек из хора, в том числе и у Алёшкина, сложилось очень неприятное отношение к этим пожилым бородатым людям, так непристойно поведших себя чуть ли не у гроба покойника. Боря решил участия в отпевании умерших больше не принимать.

Когда совсем потеплело, то есть в середине июня, в лесничество приехала Янина Владимировна с Вандой. На Борю возложили ещё одну обязанность – нянчиться с девочкой: гулять около дома, собирать цветы, а когда она уставала, носить её на руках. Так, совершенно незаметно для себя, в нём обнаружилась ещё одна немаловажная способность – умение нянчиться с маленькими детьми. Ванда в это время не хотела и слышать ни о какой другой няньке: стоило мальчику быть занятым чем-нибудь другим вместо того, чтобы идти к ней, как она поднимала такой плач, что приходилось его разыскивать и освобождать от работы.

Надо сказать, что Ванда – второй и, очевидно, последний ребенок Стасевичей, появилась на свет через много лет после первого сына и поэтому находилась в семье на особом положении. Её баловали и отец, и мать, любили и все домашние. Да было и нельзя не любить эту аккуратненькую, беленькую, с длинными пушистыми локонами и голубыми глазками девочку.

Заметив такую привязанность Ванды к своей новой няньке (новой потому, что до этого времени Борис, занятый домашними делами и учёбой, с ней бывал редко), Янина Владимировна стала относиться к Боре ещё лучше.

Иногда в лесничестве появлялся Юра, и в эти дни мальчики путешествовали по всему лесничеству, забираясь в глухие места, вёрст за десять от дома.

Странно: в это время, то есть летом 1920 года, по Тамбовской губернии гуляли банды эсера Антонова; то там, то здесь возникали пожары; рассказывали о большом числе убитых и замученных большевиков, работников советов и просто служащих советских учреждений; иногда поступали известия о разгроме какой-нибудь банды. Словом, в Тамбовской губернии, как и во многих других, шла жестокая, кровопролитная внутренняя борьба между поднятыми кулацко-эсеровскими заправилами тёмными крестьянскими массами и представителями пролетарской власти.

В Темниковском уезде и особенно в Пуштинском лестничестве об этой борьбе ходили только слухи, а самих бандитов после изгнания мамонтовцев из Саровского монастыря так никто и не видал. И сколько ребята ни ходили по лесу, никакого разбойника – ни белого, ни зелёного – им не попадалось, хотя им очень хотелось кого-нибудь повстречать.

Объяснить это можно тем, что Темниковский уезд, и в особенности та его часть, где находилось лесничество, лежал в стороне от основных транспортных магистралей: железных дорог, шоссе и больших рек. Не было в этом районе и крупных кулацких сёл. Основное население составляли мордва и татары, которые до революции, как инородцы, испытывали не только классовое угнетение, но и находились в полном национальном бесправии. Они неохотно поддавались агитации эсеров и не выступали против советской власти, давшей им со свободой не только землю, но и полноправное гражданство. Кулацко-эсеровская пропаганда не была успешной, и их агитаторы с позором изгонялись самими крестьянами.

В конце лета, приехав в лес, Юра рассказал о большом событии: в Темников приезжал иллюзион. Раньше мальчишки слышали об этом изобретении, знали, что в Москве, Петрограде и других крупных городах иллюзионов много, что они работают каждый день. До сих пор ни одному из них видеть его не приходилось, а тут Юра не только видел сам иллюзион, но и смотрел даже картины, которые в нём показывались.

Однажды в перерыве между номерами, исполнявшимися оркестром в городском саду, Юра подошёл к круглой тумбе, стоявшей у входа в сад, на которой обычно расклеивали афиши приезжавшие в Темников гастролёры и вывешивали объявления о любительских спектаклях и концертах.

Его внимание привлекла большая красочная афиша. В ней было написано, что приехавший в Темников иллюзион задерживается на два дня и будет вечерами показывать новейшие кинематографические ленты: драму из ковбойской жизни в нескольких частях и весёлую комедию с участием знаменитого Глупышкина. Конечно, Юра немедленно купил билет и на следующий день с замиранием сердца следил, как по белому экрану, натянутому на занавес сцены, скакали, стреляли, умирали и оживали ковбои; как они увозили красивую девушку и как, в конце концов, жених спасал её, и они при одобрительных возгласах всего зала целовались так, что их головы занимали весь экран.

Затем он до боли в животе хохотал над забавными приключениями Глупышкина, который без конца падал, пачкался, был избиваем, но всё-таки всех побеждал и покидал экран, улыбаясь зрителям во весь свой широкий рот.

Неизвестно кто испытывал большее удовольствие: рассказчик, повторявший приятелю виденное и переживавший это замечательное ощущение вновь, или слушатель, внимавший ему с открытым ртом и вытаращенными глазами. Он не мог пока ещё представить себе этот чудодейственный иллюзион, это удивительное зрелище, когда по белому полотну вдруг начинают бегать, как живые, люди и звери. Этих ребят чудо двадцатого века при первом с ним знакомстве действительно потрясло.

Юра, конечно, не ограничился рассматриванием картины на экране, но сумел добраться и до аппарата, в котором крутили ленту, благо он стоял у стены театра на составленных вместе нескольких столах, на высоком треножнике. Рассмотрев аппарат, он увидел, что по своему устройству он похож на имевшийся у него волшебный фонарь, картины которого он с приятелями не раз рассматривал. Удалось ему выпросить у механика и кусочек порвавшейся ленты. Он вмещал в себя всего одну картинку – красивую, если её рассматривать на свет, но совершенно не объясняющую главного вопроса: как всё-таки люди, показываемые такой картинкой, могли бегать, стрелять, ездить на лошадях. Не мог пока объяснить этого Юра, и тем не менее он решил сделать кинематографический аппарат.

Лето прошло быстро. Боря настолько освоился на пасеке, что Стасевич всю работу на ней передоверил ему полностью. И надо сказать, мальчишка доверие оправдал: он самостоятельно осматривал ульи, сам решал, какую из рамок следует брать для выкачки и сколько рамок оставить в улье нетронутыми, чтобы пчёлы не голодали зимой. Снимал забрушовку, выкачивал мёд в медогонке, сливал его в липовые кадушки и, закрыв их специальными крышками, заливал воском. Работы было много, её хватало на целый день. Если же выдавалась свободная минута, то Боре приходилось по-прежнему нянчиться с Вандой.

Школьные занятия начались с первого октября, на этот раз Юра и Боря учились в одной школе – в первой школе 2-ой ступени, размещённой в бывшей мужской гимназии на Гимназической улице. Боря пошёл в первый класс этой школы, Юра учился в третьем.

Как и в прошлом году, занятия в школах всё ещё оставляли желать много лучшего: также не было твёрдых программ, также учителя по некоторым предметам на уроках бывали неуверенными и растерянными. Но усилиями директора школы Чикунского и его заместителя, бывшего инспектора гимназии Крашенинникова, всё же в этой школе преподавание основных предметов – математики, физики, русского языка и географии – находилось неизмеримо выше, чем в других. И хотя пользоваться приходилось старыми гимназическими учебниками, сохранявшими прежние правила орфографии, по ним продолжали заниматься.

Учителя этой школы предъявляли ученикам строгие требования. Предшествующие два года в Бориной школе учение было поставлено из рук вон плохо, и ему, желавшему во что бы то ни стало сохранить славу если не первого, то, во всяком случае, одного из лучших учеников, пришлось трудно. Выручали способности и умение при необходимости отдаваться труду с прилежанием. Помогли и друзья – Юра и Юзик.

Вернувшись в город, Янина Владимировна ни к занятиям в школе, ни к работе в больнице не приступила. Её здоровье улучшилось мало, и вопрос о поездке в Москву для лечения вставал с новой силой. Подготовкой к ней был занят Иосиф Альфонсович. Он получил разрешение от своего начальства на выезд в ноябре 1920 года и деятельно готовился к путешествию, а это было нелегко. В Москве предполагалось пробыть не менее месяца, что требовало больших средств. И сама поездка в то время из Темникова, расположенного за 60 вёрст от железной дороги, да ещё с больным человеком, представляла немало трудностей и сложностей. Кроме того, Стасевича обременяла дополнительная забота, о которой знали только свои. Боря уже давно считался действительным членом этой семьи и потому он, конечно, знал, в чём заключалась эта забота. Воспользуемся его воспоминаниями.

Сразу же после Октябрьской революции Польша стала самостоятельным, отделённым от России государством. А после окончания Первой мировой войны в 1918 году её самостоятельность подтвердили и оформили все другие государства Европы. Поляки, проживавшие в России, в большинстве своём высланные из западных губерний Российской империи, теперь ставших самостоятельными государствами (Польша, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия), получили право выехать на родину.

Первое время после революции, когда в Польше ещё хозяйничали немцы, у Стасевичей даже и мысли не возникало о том, чтобы вернуться на родину. В 1920 году, когда жизнь в РСФСР, в том числе и в Темникове, материально стала тяжела, они всё чаще и чаще высказывали желание переехать домой, в Польшу. В особенности этого хотела Янина Владимировна. Их намерение ещё более упрочилось, когда пришли известия от сестры Янины – Ядвиги, жившей в Москве, что она тоже собирается в скором времени вернуться на родину. Эта сестра, поддерживавшая связь с родными, остававшимися в Польше, сообщала, что они зовут Янину к себе вместе со всей семьёй.

Правда, в то время, когда начались сборы Стасевичей для поездки Москву, между советской Россией и Польшей была война, но Иосиф Альфонсович, следя за ходом событий в газете (он хоть и не регулярно, но получал газету «Известия»), считал, что эта война должна вскоре завершиться.

Оба они надеялись, что как бы ни кончились военные события, жизнь на родине будет лучше и легче, чем в настоящее время в Темникове. К сожалению, мы так и не узнаем, сбылись ли их предположения и действительно ли они в Польше стали жить лучше, чем в Темникове. Нам кажется, что в то очень трудное для всех время они и здесь жили неплохо.

Как бы то ни было, но предположения Стасевича о войне советской России с Польшей подтвердились: действительно она вскоре прекратилась. Начавшись 30 апреля, закончилась перемирием, заключённым 12 октября 1920 года. К этому времени подготовка Стасевичей к поездке в Москву тоже подошла к концу.

Перед отъездом Янина Владимировна ещё раз пишет Дмитрию Болеславовичу Пигуте. Вот это письмо:

«Многоуважаемый Дмитрий Болеславович! Получила Ваши деньги и маленькую весточку на купоне; и за то, и за другое спасибо, не балуете Вы нас письмами. Я веду себя совсем плохо: заболела неврастенией в острой форме и совсем никуда не гожусь, уже пятый месяц не работаю и всё больше валяюсь. Если будет возможность, отправлюсь в Москву для лечения.

Очень меня мучит воспитание Бори, я совершенно не в силах следить за ним, и он растёт, в сущности, без всякого надзора, которого он очень требует. О Маргарите Макаровне и Елене Болеславовне, конечно, и речи быть не может, они обе едва справляются со своими обязанностями. Поэтому мне бы очень хотелось передать его Вам, тем более что сейчас от нас многие ездят в Москву и нетрудно было бы переправить его. Ответьте мне, пожалуйста, на это письмо, буду очень благодарна.

Сердечный привет от нас Вам и Вашей семье. Уважающая Вас Я. Стасевич. I3/IX–20 г.»

В своём письме Янина Владимировна ничего не говорит о предполагаемом отъезде в Польшу, слишком ещё неопределённо обстояло это дело, но ведь именно поэтому её и тревожит вопрос о Боре. Она ясно даёт понять, что никто кроме них, Стасевичей, мальчика воспитывать не может и, кажется, в первый и единственный раз обращается к его дяде с просьбой взять племянника к себе.

Однако и на это письмо, как, впрочем, и на предыдущие, от Дмитрия Болеславовича ответа не поступило. Тогда Стасевичи решаются взять Борю с собой в Польшу, если этот переезд состоится, считая, что они на это имеют право, так как признают его за своего приёмного сына.

Перед самым отъездом в Москву у обоих взрослых Стасевичей об этом с Борей состоялся серьёзный разговор. На их предложение поехать с ними в Польшу мальчик ответил полным согласием. Он знал об их намерении уехать из Темникова и сам уже задумывался над своей судьбой. Ведь как-никак, а ему было 13 лет, он уже многое испытал, много читал и для своего возраста был развитым мальчишкой. Он думал: «Уедут Стасевичи, куда же я тогда? К тёте Лёле я ни за что не пойду, да она и сама меня не возьмёт, я это знаю. Дядя Митя меня тоже знать не хочет, уже больше года ничего не пишет. Остаться в Темникове одному – а где жить? Нет, если они уедут в свою Польшу, то я поеду в Сибирь искать отца. Последний адрес его у Анны Никифоровны есть, может быть, как-нибудь доберусь, ездят же другие. Можно было бы остаться у Анны Никифоровны, но та и сама голодает с тех пор, как умер дедушка, где уж тут меня прокормить… А может быть, Стасевичи меня с собой возьмут? Это было бы лучше всего, я бы старался, работал, а учился бы только на "весьма"». Поэтому-то предложение Стасевичей он встретил радостно и согласился, не задумываясь. Так, вопрос о нём для Стасевичей и для него самого был решён.

Пока шли все эти приготовления, раздумья, сомнения и решения, обычная жизнь текла своим чередом. Продолжались занятия в школах и с каждым днём становились всё более упорядоченными и уплотнёнными. По крайней мере, так было в лучшей школе города, где теперь учился Алёшкин. С этой школой могла соперничать только та, которая располагалась в здании бывшей женской гимназии и которой заведовала старая бабусина помощница и приятельница, Анна Захаровна Замошникова, вышедшая к этому времени замуж и ставшая Ивановой. Её муж-учитель заведовал уездным отделом Народного образования.

Вообще, с этого года в Темникове, а может быть, и во всей стране, появилась тяга ко всяким сокращениям названий и придумыванию новых, иногда звучавших довольно дико не только для людей, так сказать, старорежимного воспитания, но и для современников. Одним из таких названий было новое, официально вошедшее в обращение название учителей: с этого года их стали называть шкрабами, что означало – школьные работники. Многие из учителей (Чикунский, Крашенинников, Замошникова, Армаши и другие) этим названием были обижены, но, конечно, ничего поделать не могли.

С этого года в школах 2-ой ступени вводился, как обязательный предмет, иностранный язык, до этого в первое время после революции им могли заниматься только желающие. В школе, где учился Алёшкин, обязательным иностранным языком был немецкий. На уроках этого иняза, как его теперь сокращённо называют, Боре и большинству его товарищей было скучно и неинтересно. Все они в первом и втором классах гимназии этот язык уже изучали, и теперь, когда всё началось опять с азов, так как в классе были ученики из городского училища, где он не преподавался, ребята, имевшие начальные знания немецкого, вели себя более чем недисциплинированно. По требованию Чикунского в этой школе все учителя поддерживали довольно строгую дисциплину, особенно на уроках.

Одним из самых буйных и шаловливых учеников первого класса был Алёшкин. Его довольно-таки разнузданное поведение, и не только на уроках иностранного языка, но и на других, и на переменах, доставляло и ему самому немало неприятностей.

Как мы уже говорили, в бывшей Саровской школе дисциплина почти отсутствовала, это очень распустило и без того достаточно неуравновешенную натуру Бориса. Попав в новые, более жёсткие условия, он поначалу чуть ли не взбунтовался. Дело могло бы кончиться для него очень плачевно, если бы не способности, проявляемые им почти по всем предметам, в особенности по математике, благодаря чему он всегда находил защитников из педагогов, обсуждавших на педсовете какой-либо из его проступков.

Он по всем предметам почти за каждый ответ и в четвертях, и в полугодиях, а впоследствии и в году получал один и тот же балл – «весьма». Вероятно, нужно немного пояснить, что это была за отметка. Дело в том, что сразу после Октябрьской революции в темниковских школах ученикам вообще прекратили ставить какие-нибудь отметки. Ведь в так называемый школьный совет в то время на равных правах с педагогами входили и ученики – представители не только от класса, но и от каждой группы (в одном классе было несколько групп). Таким образом, в школьном совете учеников было иногда больше, чем учителей. Повторяем: представитель учеников в совете имел такой же решающий голос, как и педагог. Выборы происходили без какого-либо руководства, и, как правило, в совет попадали наиболее сильные и взрослые из одноклассников, часто второгодники, а то и третьегодники, относившиеся к учению спустя рукава. Зачем же им были отметки? Вот так, в 1918, да и 1919 годах отметок ученикам и не ставили.