Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Все магазины в городе были закрыты, а на базаре, кроме спекулянтов, продававших разное старьё, больше не торговал никто. Крестьяне привозимые ими продукты не продавали, а меняли на вещи, предлагаемые жителями города, чаще всего на одежду и обувь. Иногда они брали даже то, что в их хозяйстве было не нужно, но могло вызвать удивление и зависть односельчан. Нередко можно было видеть, как тот или иной мужичок грузил на сани или на телегу граммофон без пластинок, поломанную музыкальную шкатулку, старинное замысловатое кресло или этажерку, приобретённые в обмен на мешок картофеля, пуд муки или бутыль конопляного масла.

Правда, Стасевичи, как мы уже знаем, в продуктах питания не нуждались и поэтому в таких обменах не участвовали, но некоторым из их друзей, как, например, Армашам, такой товарообмен был знаком.

Вообще, Боря, попав в семью Стасевичей после смерти бабуси, пожалуй, не только не потерял ничего в материальном отношении, но даже и выиграл. Он каждый день бывал сыт, а это в его возрасте считалось если не самым главным, то, во всяком случае, очень важным.

Все родственники и знакомые, характеризуя мальчика, отмечали его неряшливость, феноменальную способность рвать, пачкать и изнашивать одежду. Он месяцами не менял бельё, и часто не потому, что не было чистого, а просто по своей беспечности и неряшливости. Стасевичи раз в две недели мылись, посещая баню в лесничестве, или ту же самую, где когда-то мылась Мария Александровна Пигута. Боря же ко всякому мытью, и в особенности к бане, имел какое-то органическое отвращение и от посещения её старался ускользнуть, используя малейшую возможность. Его воспитатели считали, что мальчишка уже находится не в том возрасте, когда требуется следить за тем, ходил ли он в баню, поэтому мылся Боря иногда раз в месяц, а то и того реже.

Немудрено, что от бесчисленных царапин, ссадин на постоянно грязном теле, грязного нательного белья и почти полного отсутствия постельного к середине зимы у Бориса по всему телу стали появляться огромные чирьи, причинявшие ему большие страдания. Фурункулы достигали размеров с кулак и больше. Лечить их было абсолютно нечем, кроме дегтярной мази, прописанной Рудянским. Мазь эту, липкую, чёрную и густую, мазали на тряпку, прилепляли к чирью и держали до тех пор, пока он не прорывался. Но стоило одному начать подживать, как где-нибудь на новом месте назревал другой, и так продолжалось до самой весны.

Сегодня нам понятно появление фурункулов. Неполноценное в витаминном отношении питание, плохие жилищные условия и, самое главное, неудовлетворительное гигиеническое содержание тела – вот причины, служившие развитию фурункулёза, тогда же это приписывалось худосочию организма мальчика.

Чирьи за серьёзную болезнь не признавались, и Боря ни от каких домашних работ не освобождался. Как ему ни приходилось морщиться, скрипеть зубами, а иногда и просто реветь, все свои обязанности он выполнял. Конечно, посещал и школу.

К весне раздобыли ещё ихтиоловую мазь, а в Новой аптеке аптекарь дал Борису мелилотный пластырь (мед. Средство для лечения нарывов, изготовленное из воска, масла и цветков донника – прим. ред.).

То ли все эти средства сделали своё дело, то ли улучшилось питание (появился зелёный лук, щавель), то ли гигиенические условия изменились, но так или иначе в конце концов от мучивших его фурункулов мальчишка избавился.

Янина Владимировна где-то сумела раздобыть целый кусок бязи, из которой для ребят сшили несколько пар белья, а Боре – и простыни. Кроме того, он стал мыться в бане аккуратнее и чаще, тут оказал помощь Алексей Владимирович Армаш. Узнав о Бориной болезни и справедливо полагая, что грязь в причине её развития играет не последнюю роль, он взял шефство над Борей: брал его в баню с собой чуть ли не каждую неделю и не только следил за тем, как тот моется, но и сам старательно соскабливал с него грязь.

С конца 1919 года у Бориса появилось ещё одно увлечение. Мы уже упоминали о том, что с отменой преподавания Закона Божьего в школах священники стали агитировать учащихся на посещение занятий, организуемых ими в церквях и соборах. Занятия были бесплатные, проводились по вечерам после окончания уроков в школе. И многие ученики, ранее не любившие этот предмет или относившиеся к нему безразлично, после запрещения его преподавания, выражая свой протест власти, стали посещать эти кружки. Возможно, что это чувство кем-то умело направлялось и подогревалось.

Стасевичи-католики были довольно религиозны и в то же время веротерпимы; полагая, что занятия в церкви выражают Борино религиозное чувство, ему не препятствовали.

Однако уже к весне 1920 года большинство из посещавших церковные кружки разочаровалось: всё было так же, как раньше в гимназии – те же старые учебники, то же изучение катехизиса и тому подобное. Учащиеся стали пропускать занятия, многие бросили их совсем. В числе таких разочаровавшихся был и Борис.

Ребята, пользуясь предлогом, уходили из дома по вечерам и вместо одного-двух часов, требовавшихся для этих уроков, предпочитали пробегать где-нибудь целый вечер. А почти все они имели обязанности по домашней работе, которые не успевали выполнять. Родители стали возражать против этих занятий.

Количество учащихся в церковных кружках катастрофически падало, и священники пошли на новое ухищрение: некоторых мальчишек стали привлекать к участию в церковной службе, даже давая за это небольшое вознаграждение, а у кого имелся слух и голос, тех записывали в церковные хоры.

Алёшкин обладал хорошим слухом и довольно приятным и сильным дискантом, он знал ноты, так как при отборе музыкальных учеников в школе попал в их число, или, как тогда называли, в комплект. Мальчик любил музыку. К занятиям в музыкальной школе, однако, относился довольно небрежно. И хотя быстро усваивал заданное учительницей, но как следует отрабатывать, учить не любил, тем более что это и не всегда удавалось: мешали домашние работы, которых было немало, или кто-нибудь в доме отдыхал, или рояль был занят Яниной Владимировной. И он часто приходил в класс с невыученным уроком.

После испытания его зачислили в соборный хор. Участие в качестве певчего церковного хора ему очень льстило, кроме того, давало кое-какие материальные выгоды: за пение по приглашениям платили и, хотя на долю мальчишек-дискантов и альтов приходилось немного (львиную долю забирал регент, большую часть – басы и тенора), кое-что перепадало и им.

Соборный хор, лучший в городе, зарабатывал довольно много, и хотя пение обязывало посещать занятия кружка, во всех отношениях эта неприятная обязанность окупалась.

У Стасевичей принятие мальчика в соборный хор восприняли как заслугу. Причём особенно он вырос в глазах всей домашней прислуги. Теперь, если он не всегда успевал сделать всю возложенную на него домашнюю работу, то её доделывали кухарка Луша или няня Марья, которая говорила:

– Борька-то ведь в церкви поёт – ему некогда, не по улицам шлёндрает…

А мальчишка хоть и не «шлёндрал», но и в хоре время проводил довольно весело. Он быстро выучил все основные песнопения, молитвы и концерты, хорошо запомнил слова и вскоре уже почти в продолжение всей службы мог петь безошибочно, не заглядывая в ноты. Этим он снискал похвалу регента, и, что было, пожалуй, самым главным, попал в особую группу, которая сопровождала соборный причт при совершении различных богослужений: молебнов, панихид и т. п. вне церкви. А именно это было интересно и выгодно.

В этом году в Темникове свирепствовали инфекционные болезни: было много похорон, панихиды служили часто. Всего в хоре находилось человек шестьдесят, это был не только самый лучший, но и самый большой хор в городе. А по приглашению ходила небольшая – лучшая часть его, человек двадцать-двадцать пять, в числе их состоял и Алёшкин.

После службы хористов угощали чем-нибудь вкусным, платили и деньгами. В результате Борис наедался досыта дармовых угощений и имел всегда, хоть маленькие, но свои карманные деньги. Стасевичи против такого заработка приёмыша не возражали.

Борису Алёшкину за период пребывания в хоре запомнились два случая. Один из них – это служба в Пасхальную ночь. Мальчик и раньше, как молящийся, бывал на Пасхальной заутрене, длившейся два-три часа, а в этот раз, весной 1920 года, он был непосредственным участником торжественного и красочного богослужения, одним из его действующих лиц. Он пробыл в церкви всю ночь и утро Пасхального воскресенья.

Второй произошёл вскоре после первого. Через неделю, в праздник Вознесения Господня соборный хор в полном составе пригласили в Санаксарский монастырь для участия в торжественной службе, так как там этот праздник был храмовым. Службу справлял архиерей. Хор провёл в монастыре целые сутки, приняв участие в заутрене, ранней и поздней обеднях и молебне. За хористами из монастыря прислали несколько телег, в которые они и расселись тесными кучками. Регент и дьякон (из церкви Иоанна Богослова), певший в особо торжественных случаях в соборном хоре октавой, ехали в отдельном тарантасе.

От Темникова до монастыря – не более трёх вёрст, он даже хорошо виден с крутого берега реки Мокши, на котором стоит город, но время было весеннее, дороги состояли из сплошного моря грязи, и вести хор пешком регент отказался.

Забегая вперёд, заметим, что монахи надули всё-таки регента: лошадей дали только на одну дорогу, предоставив хористам возвращаться домой, как им заблагорассудится – попросту идти пешком. А это было не очень приятно: обувь почти у всех рваная, а у таких ребят, как Борис, по существу её и не было совсем, так как ботинки или сапоги с оторванными и кое-как привязанными верёвкой или проволокой подошвами, со множеством дыр на всяких других местах, при первых же шагах по весенней грязи промокли насквозь, и ребята фактически шли босиком.

К счастью, для всех это опасное путешествие прошло более или менее благополучно, серьёзно никто из хористов не заболел. Правда, кое-кто, в том числе почти все мальчишки, от холода и боли в замёрзших пальцах к концу дороги уже по-настоящему ревели. Таким зарёванным явился домой и Борис. Он был мокр и грязен, и едва лишь появился в кухне, как Луша, увидевшая его, причитая и ругая на чём свет длинноволосых халдеев, как она в порыве злости назвала монахов, не давших лошадей даже для маленьких ребят, принялась раздевать его, чистить и отмывать от грязи, а затем загнала на печь и укрыла большим тулупом, где перемаявшийся певец вскоре и заснул.

Вечером, докладывая хозяйке, как при возвращении из монастыря вымок и выпачкался Боря и что он сейчас спит и отогревается на печке в кухне, Луша рассказала и о плачевном положении его обуви. Янина Владимировна, погоревав о том, как быстро мальчишка износил сапоги (ведь в начале осени их только сшили!), решила запретить ему участвовать в таких поездках, а до тех пор, пока удастся сшить ему что-нибудь новое, пусть пользуется старыми Юриными ботинками, которые тому стали уже малы.

Пока решался вопрос с Борисовой обувью, тот сладко спал на тёплой печке, с головой укрывшись тулупом, и, вероятно, видел во сне весь этот интересный день. Иначе, чем же можно объяснить, что день этот запомнился ему на всю жизнь?

Соборный хор приехал в монастырь поздно вечером, его поместили в большом зале монастырской гостиницы. Монахи натаскали туда душистого сена, уложили его широким и высоким валом вдоль стен, накрыли холщовыми половиками. Так была приготовлена постель для хористов. Посередине поставили длинный стол, вокруг него – широкие лавки. На столе стоял пятиведёрный самовар, и к моменту приезда хористов из него шёл густой пар, а сам он недовольно пофыркивал. Рядом с самоваром стоял большой фаянсовый чайник, в котором, как потом оказалось, был заварен самый настоящий чай. Боря, как, впрочем, и его товарищи по хору, уже давно не видел такого чая и в глаза. Ещё при жизни бабуси пришлось перейти с чая на сушёную морковь, ячменный, желудёвый кофе и другие суррогаты. У Стасевичей чая тоже не было, пили молоко. Кроме того, в разных местах стола дымилось несколько больших чугунов с гречневой кашей, а на деревянных блюдах лежали крупные ломти мягкого, видно, недавно испечённого, ржаного хлеба. Посередине стола, в большой деревянной чашке лежала горка наломанного крупными кусками сотового мёда.

Почти для всех такой ужин был предметом давно невиданной роскоши, и приехавшие хористы, усевшись за стол, поглощали всё подаваемое с завидным аппетитом. Не отставал от других и Алёшкин, хотя эта еда для него не была диковинкой. У Стасевичей ужины были не хуже, но он основательно проголодался, а кроме того, находился в таком счастливом времени, когда был способен есть всё что угодно, сколько угодно и в любое время, лишь бы было что есть.

Когда все расселись за стол, то неизвестно откуда взявшиеся монахи – молодые ребята (после Боря узнал, что они называются послушниками) стали раскладывать в небольшие глиняные плошки гречневую кашу, сдабривать её конопляным маслом, ставить их перед каждым певчим и раскладывать большие куски хлеба. Пока ели кашу, эти же послушники разливали по жестяным кружкам чай, расставляли их и накладывали на хлеб сотовый мёд.

Приглядываясь к сытым, румяным парням, затянутым широкими кушаками так, что надетые на них чёрные рясы плотно облегали их тонкие фигуры, ловко двигавшимся по залу, Боря даже позавидовал им. Почти у всех послушников из-под надетых на голову маленьких чёрных шапочек выбивались пряди длинных волос.

Однако, когда Борис увидел некоторых из послушников, занятых на дворе, оценил, сколько им приходится колоть и пилить дров, разгребать снега и выгребать навоза, от его зависти не осталось и следа.

После ужина певчие улеглись спать на сенной постели и, как им показалось, не успели закрыть глаза, как уже были разбужены, чтобы идти петь к заутрене. Нельзя сказать, чтобы вставание прошло для всех гладко: кое-кому задержавшемуся с подъёмом пришлось отведать довольно ощутимые удары регентского смычка, который, как заметил Борис, регенту больше и служил, чтобы ударом по голове фальшивившего певчего приводить его в сознание. Боря был в числе тех, которые любят понежиться перед вставанием, и ему тоже пришлось отведать вкус регентского смычка. После приёма этого лекарства все мальчишки зашевелились быстрее, и скоро хор в полном составе уже занимал оба клироса монастырской церкви.

После заутрени, длившейся больше двух с половиной часов, сразу началась ранняя обедня, продолжавшаяся столько же, а вслед за ней пришлось петь и у поздней. Если у заутрени были только одни монахи и послушники, а у ранней обедни добавилось лишь несколько ретивых богомольцев, то к поздней обедне собрались все приехавшие из окрестных деревень и Темникова, церковь была набита битком.

Устали певчие сильно. Поэтому даже вкусный и сытный завтрак, состоявший из варёной картошки, большого куска варёного мяса и солёного огурца, а также куска свежего чёрного хлеба, чая, мёда и даже одной серо-белой просвирки, все певчие ели без удовольствия. Многие, позавтракав, немедленно легли опять спать, но большинство ребятишек, среди которых был и Алёшкин, выбежали на замощённый крупными камнями и плитами двор и принялись всё с интересом рассматривать.

В монастыре Боря был впервые, его интересовало всё: и этот огромный двор, и высокая кирпичная стена, окружавшая его со всех сторон, и длинный двухэтажный дом с узкими окнами, в котором, как удалось узнать, размещались кельи братии, то есть монахов, и высокая изящная колокольня, так хорошо видная из Темникова, колокола которой издавали какой-то особый по тембру звон, совершенно не похожий на звон мирских темниковских церквей. И дубовая роща, вплотную примыкавшая к стенам монастыря, и возвышавшийся в одном из углов двора огромный дуб, в дупле которого находилась часовня: на ней, по преданию, была первая келья святого, заложившего монастырь. Одним словом, было интересно всё!

Между поздней обедней и молебном, состоявшимся в три часа дня, Боря с товарищами успели не только обегать весь монастырь, потолкаться среди толпы богомольцев, некоторые из которых также с любопытством осматривали монастырь, но и подзакусить в просфорной, куда они сумели проникнуть, свежими просфорами, испечёнными из какой-то полубелой муки и казавшимися особенно вкусными.

Сумели они также побывать в одной из келий, куда их позвал старый-престарый монах с длинной седой бородой, согнутой спиной и очень добрым и ласковым лицом. Этот монах, встреченный ими на дворе, остановил их, а когда они подошли к нему под благословение, то есть сложили ковшичком руки, склонили головы и смирно встали перед ним, благословил их. Узнав, что ребятишки, а их было пять человек, – певчие из соборного хора, он похвалил их за богоугодное занятие и позвал к себе в гости.

Келья отца Паисия, так звали этого монаха, запомнилась Борису Алёшкину навсегда. Это была узенькая, длинная комната с высоким окном, пропускавшим очень мало света. В переднем углу висело несколько больших икон с такими тёмными ликами, что невозможно было разобрать, что за святые на них изображены. Перед иконами висела горящая лампада. У окна стоял аналой с раскрытым Евангелием на нём, а у одной из стен – узкая длинная кровать, покрытая серым суконным одеялом. На противоположной стене висел небольшой деревянный шкафчик.

Отец Паисий, войдя в келью, поставил в уголок у двери свой посох, перекрестился на иконы, что не замедлили повторить и вошедшие за ним ребятишки, подошёл к шкафчику, вынул из него несколько кусков сахара и раздал ребятишкам. Затем он сказал:

– Ну, дети, идите с Богом, я перед молебном немного отдохну…

После молебна певчих накормили сытным обедом и отправили пешком домой. Мы уже знаем, как происходило это возвращение.

Вскоре Янина Владимировна узнала от одного из педагогов школы, что в Наробразе ученикам-сиротам выдают кое-какую одежду и, кажется, даже обувь. Написали заявление, и отправили Борю в Наробраз. Когда он туда пришёл, там уже находилось несколько таких же бедолаг. Всех их принял сам заведующий уездным отделом Народного образования. Он прочитал все заявления и что-то написал на уголке каждого из них, затем он вернул бумажки и предложил всем пройти на склад, помещавшийся здесь же, во дворе исполкома, и получить то, что было разрешено. Боря получил три аршина ситца на рубаху и хромовые ботиночные заготовки с необходимым прикладом. В его памяти сохранился вид этого ситца: это была розовая материя в мелкий красный горошек. Вряд ли теперь кто-нибудь и в захолустном селе носил бы рубашку из такой материи, но тогда были рады и этому.

Рубаху скроила и сшила няня Марья при содействии Луши. Это была косоворотка на вырост: первые дни она топорщилась во все стороны, а рукава свисали длиннее пальцев. Но всё-таки это была обнова!

С ботинками дело обстояло хуже, а как раз они-то и были нужнее всего. Если бы был жив муж Анны Никифоровны Шалиной, то он бы сшил ботинки быстро, а теперь пришлось искать сапожника. И когда он был найден, то за шитьё запросил непомерную цену – 5 фунтов мёда. Пришлось отдать.

После каникул Алёшкин пошёл в школу в новой рубахе и новых, неимоверно скрипящих ботинках; скрип этот доставлял ему удовольствие, а у его товарищей вызывал зависть.

Вообще-то говоря, мальчишка имел довольно нелепый вид, но тогда мало кто следил за внешним видом других, почти все были одеты кто во что горазд. Поэтому на его розовую в горошек косоворотку, подпоясанную тонким матерчатым ремешком, чёрные потрёпанные и залатанные штаны из бумажного сукна (было и такое сукно) и большие, невероятно скрипучие хромовые ботинки, из-под которых выглядывали портянки, завязанные под штанинами верёвочками, никто не обратил внимания. Нательное бельё, вернее, то, что оставалось от него, было далеко не первой свежести. На голове каким-то чудом держалась старая гимназическая фуражка с поломанным козырьком. Так как весна вступила в свои права, то Боря ходил без шинели, из которой, кстати сказать, он и так уже вырос: она была гораздо выше колен, а застегнуть её при всём желании никому бы не удалось. Вот так выглядел наш герой весной 1920 года.

Последняя четверть учебного года пролетела быстро, особых приключений ни в школе, ни дома за это время не было. Перед концом занятий было объявлено, что на следующий год все учащиеся переводятся без каких-либо экзаменов в первый класс 2-ой ступени. Каждый пойдет в ту школу, которая находится ближе к его дому. Алёшкин обрадовался: значит, теперь он будет учиться в здании бывшей старой мужской гимназии, где сейчас учится Юра Стасевич и где, как было уже известно, будет учиться Юзик Ромашкович.

Сразу после окончания занятий в школе мальчик отправился в лес к Иосифу Альфонсовичу, который очень нуждался в помощнике для работы на пасеке. Мёд к этому времени для Стасевичей стал не только необходимым продуктом питания, но и основным средством обмена на любые другие товары.

В последнее полгода Янина Владимировна Стасевич часто болела: сильные головные боли, быстрая утомляемость, повышенная раздражительность указывали на расстройство нервной системы. Лечивший её Рудянский рекомендовал поездку в Москву для консультации со специалистами, а может быть, и для стационарного лечения в одной из московских больниц. Для этой поездки нужны были средства, получить их можно было только от продажи мёда.

Глава четвёртая

Ещё в феврале месяце Юра Стасевич обратился к дирижёру военного оркестра с просьбой о том, чтобы его приняли в число музыкантов. Тот прослушал игру мальчика на флейте и кларнете и предложил ему место кларнетиста.

Оркестр был невелик. Многие музыканты, бывшие солдаты, вскоре после революции разбрелись по домам, каждого нового человека капельмейстер (житель Темникова, уезжать никуда не собиравшийся) встречал с распростёртыми объятиями. Приход Юры ему был на руку: единственный кларнетист оркестра только что уехал, теперь замена была.

С первых же дней Юре пришлось отдавать много времени оркестру, выучить новые, неизвестные ранее вещи, но он своего дирижёра не подвёл, хотя тот вначале за него и побаивался. Как-никак новому музыканту было всего только пятнадцать лет.

Как нам представляется, оркестр играл совсем неважно, но, будучи единственным во всём городе, он пользовался спросом и популярностью. Его приглашали на разные собрания и митинги, которые проводились ещё часто, на похороны и, конечно, на все праздничные демонстрации.

С началом тёплой погоды в воскресные дни по вечерам этот оркестр играл в городском саду. Поскольку он носил громкое название гарнизонного, то все оркестранты, в том числе и Стасевич, были зачислены на красноармейский паёк и получали старое красноармейское обмундирование.

Паёк был весьма нелишним в хозяйстве, в него входила, помимо соли, хлеба, крупы, постного масла, и селёдка, выдаваемая вместо положенного мяса. Но селёдка – это было даже лучше. В это время её в Темникове ни купить, ни достать было невозможно. Правда, рыба была, как правило, ржавая, а иногда и с душком, но даже у Стасевичей она сходила за деликатес.

Обычно паёк получал Борис по просьбе Юры, который почему-то ходить за ним стеснялся. Борю это очень удивляло: ему, наоборот, процесс получения пайка очень нравился и не только потому, что кладовщик после того, как мальчик с ним познакомился, получив Юрин паёк несколько раз (а выдавали его раз в две недели), всегда угощал его большим липким леденцом, а просто потому, что было очень интересно ходить по полутёмному огромному складу, рассматривать ящики, коробки, мешки, бочки, которых, по его представлению, находилось там невероятно много, и наблюдать за тем, как кладовщик отвешивает и выдаёт продукты. Тогда этот рыжеусый, конопатый, уже немолодой красноармеец казался парнишке самым значительным человеком, и он мечтал, что когда вырастет, то обязательно станет кладовщиком.

Забежав вперед, скажем, что через восемь лет ему действительно пришлось служить кладовщиком и заведующим складом.

Получив продукты, Боря укладывал все кульки и свёртки в большую плетёную корзину и торжественно шествовал – именно шествовал, а не шёл, с нею домой, почти всегда сопровождаемый несколькими из своих почитателей – младших мальчишек из соседних дворов, которыми он при случае не стеснялся довольно-таки сурово командовать.

Иногда, когда он был особенно в духе, то давал кому-нибудь из них дососать полученный от кладовщика леденец или дарил довесок – кусочек селёдки. Паёк он сдавал Луше.

Юра играл в оркестре с большим удовольствием, и, конечно, совсем не за паёк. Ему нравилось участвовать в коллективной музыкальной игре, пользоваться большей свободой в отлучках из дома и некоторым почётом: он получал за свой труд определённое вознаграждение. И наконец, самое главное, что он ценил, пожалуй, больше всего, это возможность освободиться от многих домашних работ, делать которые он не любил. Само собой разумеется, что эти работы ложились дополнительным бременем на Бориса.

За последний год семья Стасевичей стала ощутимее испытывать материальные трудности: запасы продуктов, материи, одежды и разнообразных мелочей (ниток, иголок, спичек, пуговиц, перца, лаврового листа и многого другого) подошли к концу, пополнять их было нечем. А в это время в их семействе, кроме взрослых членов и двух мальчишек, росла ещё маленькая дочурка Ванда. Последней недавно исполнилось четыре года, и ей требовалось много разных детских вещей, достать которые в Темникове было невозможно. Это обстоятельство очень удручало Янину Владимировну, привыкшую к определённому достатку и довольству, раздражало её, усиливая её болезнь.