Путешественница

Его темные и бездонные глаза сверкали в отблесках огня.

– И клянусь надеждой на жизнь вечную, – тихо прибавил Джейми Фрэзер, – что они покоятся в море.

Глава 11

Гамбит

После того как история с французским золотом стала полностью ясна, Грей и Фрэзер вернулись к привычному для них поведению: сперва они обсуждали насущные вопросы тюремной жизни, а затем переходили к свободной беседе на общие темы, иногда отвлекаясь на шахматную партию. В тот вечер они за ужином и после него говорили о романе Самюэля Ричардсона «Памела», отличающемся большим объемом.

– На ваш взгляд, эта книга так велика, поскольку описанный в ней предмет настолько непрост? – спросил Грей и, наклонившись, прикурил от свечи, стоявшей на небольшом столе, сигару. – Однако на такую же толстую книгу издатели потратили много денег, а читателю придется потратить много сил.

Фрэзер улыбнулся. Он не курил и, увидев сигару Грея, заявил, что будет пить портвейн, поскольку только его вкус не перебьет запах табака.

– Сколько страниц в этом томе? Тысяча двести? По-моему, да. Мне кажется, трудно с точностью и подробно передать сложные жизненные коллизии в ограниченном объеме книги.

– Согласен. Впрочем, на это можно возразить, что мастерство писателя и состоит в тщательном выборе подробностей. Однако согласны ли вы, что чем толще книга, тем яснее это говорит о неспособности автора выбрать такие детали, необходимые для создания художественного образа, что само по себе свидетельствует о недостаточном мастерстве?

Собеседник задумчиво отпил несколько маленьких глотков темного портвейна и, помолчав, ответил:

– Честно говоря, я видел сочинения, о которых можно сказать именно такими словами. Нагромождая подробности, их авторы пытаются убедить читателей в достоверности написанного. Но с Ричардсоном, мне кажется, все совершенно по-другому. Персонажи детально описаны, и все выведенные сцены обязательны для сюжета. Но право же, чтобы всесторонне и правдоподобно рассказать некоторые истории, необходимо много времени и места.

Фрэзер отхлебнул портвейна и засмеялся.

– Впрочем, майор, я должен сознаться: есть определенные личные обстоятельства, связанные с этой книгой. Принимая во внимание условия, в которых я читал «Памелу», должен сказать, что меня бы только порадовало, если бы она оказалась вдвое длиннее.

– А что это за условия?

Майор Грей вытянул губы и выпустил из них к потолку ровное кольцо дыма.

– Я семь лет прожил в горной пещере, – улыбнулся шотландец. – Нечасто случалось, что мне в руки попадало больше трех книг одновременно, и мне требовалось растянуть чтение на несколько месяцев. Да, я предпочитаю толстые книги, но вынужден признать, что это не главное их достоинство.

– Разумеется, – согласился Грей.

Прищурившись, он проследил за первым колечком и пустил ему вслед еще одно. Дым отклонился от цели, и его снесло вбок.

– Помню, – продолжил майор, изо всех сил затягиваясь, отчего говорил с долгими паузами, – как подруга матери, леди Хенсли, увидела эту книгу в гостиной…

Наконец Грею удалось выпустить новое кольцо дыма, которое точно попало в первое и превратило его в маленькое бесформенное облако. После этого майор довольно хмыкнул и сказал:

– Это была леди Хенсли. Она взяла книгу, в ужасе, как часто делают дамы, глянула на нее и произнесла: «Графиня! Как вы не боитесь читать такую большую книжку! Думаю, я бы никогда не осмелилась даже начать чтение такого толстого романа».

Грей весьма похоже передразнил пронзительный голос леди Хенсли, отчего даже закашлялся.

– А моя матушка ответила на это, – произнес он обычным голосом: – «Не беспокойтесь, дорогая, вам бы все равно было ничего не понятно».

Фрэзер рассмеялся и закашлялся от табачного дыма, разрушая очередное выпущенное кольцо.

Грей быстро погасил сигару и поднялся.

– Нам как раз удастся сыграть быструю партию, пойдемте же.

Фрэзер играл в шахматы гораздо лучше, но случалось, Грей играл отчаянно и даже мог защитить своего короля.

В тот раз он попытался разыграть гамбит Торремолиноса, опасный дебют, который начинался ходом коня на королевском фланге. В случае удачи такой ход создавал возможность своеобразной комбинации ходов ладьи и слона, которая могла привести к удаче в зависимости от положения фигур между королевским конем и пешкой королевского слона. Грей нечасто прибегал к этому гамбиту, поскольку он не предназначался для любителя среднего уровня (каковым он сам и являлся), ум которого не был настолько быстр, чтобы увидеть тайную опасность со стороны коня. Эта комбинация была оружием, направленным на умного и проницательного противника, а три месяца еженедельных сражений за шахматной доской прекрасно научили Грея, что за ум противостоит ему с той стороны стола, уставленного резными фигурками.

На предпоследнем ходе майор, чтобы не выдать волнения, принудил себя дышать, а почувствовав на себе взгляд Фрэзера, отвел глаза. Грей отвернулся, налил в оба стакана портвейна и стал внимательно смотреть, как поднимается уровень темного напитка.

Пешка или конь? В кудрях Фрэзера, задумчиво качавшего головой над фигурами, мелькали рыжие искры.

Конь или пешка? Победа или поражение?

Фрэзер медленно поднял руку, и сердце майора замерло. Рука зависла над доской – и взялась за фигуру.

За коня.

Грей не сумел сдержаться и испустил ликующий вздох. Шотландец быстро поднял глаза, но было уже поздно. Пытаясь не слишком демонстрировать радость, майор провел рокировку.

Нахмурившись, Фрэзер уставился на шахматное поле и стал быстро просчитывать варианты, переводя взгляд с одной фигуры на другую.

Наконец он понял, чуть дрогнул, оторвался от шахмат и удивленно посмотрел на соперника.

– Эге, да вы, смотрю я, хитрый мошенник, – с уважением сказал Фрэзер. – Где же вы выучились этаким дьявольским трюкам?

– Меня научил старший брат, – ответил Грей. Обрадованный победой (как правило, он выигрывал не чаще трех раз из десяти, и потому выигрыш был особенно приятен), он утерял свойственную ему бдительность.

Усмехнувшись, Фрэзер протянул длинный указательный палец и аккуратно положил на поле своего коня.

– Да, такой человек, как лорд Мелтон, вполне способен на нечто в этом роде, – заметил он как бы между делом.

Грей остолбенел. Увидев его состояние, Фрэзер вопросительно поднял бровь.

– Вы же говорили о лорде Мелтоне? – поинтересовался он. – Или у вас есть еще один брат?

– Нет, – ответил Грей онемевшими (видимо, из-за выкуренной крепкой сигары) губами. – Нет, у меня только один брат.

У него снова сжалось сердце, однако теперь совсем не от радости. Так что же, выходит, этот проклятый шотландец все это время знал, кто он такой?

– Учитывая обстоятельства, наша встреча получилась довольно краткой, – сухо произнес Фрэзер. – Но незабываемой. – Посмотрев на Грея, он поднял к губам свой стакан и отпил глоток. – Что же, неужто вы не знали, что на Каллоденском поле я встретил лорда Мелтона?

– Знал. Я сам сражался при Каллодене. – Шахматный триумф Грея теперь совершенно не радовал. Майор осознал, что от дыма его несколько мутит. – Однако я не предполагал, что вы вспомните его и что вы знаете о нашем родстве.

– Этой встрече я обязан жизнью и, конечно, никогда ее не забуду, – сказал Фрэзер.

Грей прямо посмотрел на собеседника.

– Насколько мне известно по пересказам, тогда вы не казались особенно благодарным моему брату.

Фрэзер твердо сжал губы, но сразу же успокоился.

– Это так, – тихо произнес он и грустно усмехнулся. – Видите ли, ваш брат никак не хотел отправлять меня на расстрел. Он решил, что его долг – оставить меня в живых, а я в то время не считал эту милость благом для себя.

– Вам хотелось, чтобы вас расстреляли?

Грей изумился.

Шотландец уставился на шахматную доску отсутствующим взглядом: он, похоже, унесся мыслями куда-то далеко.

– Полагаю, в тот момент у меня имелась для этого причина, – тихо промолвил он.

– Что за причина? – спросил Грей и, поймав на себе внимательный взгляд, торопливо добавил: – Не сочтите это нахальством, просто мне и самому тогда пришлось пережить нечто подобное. И кстати, наши с вами разговоры о Стюартах не привели меня к убеждению, что поражение их претендента было способно привести вас в подобное отчаяние.

Фрэзер чуть улыбнулся и согласно наклонил голову.

– Многие из моих товарищей шли на бой, ведомые любовью к Карлу Стюарту или верностью к нему как к единственному законному королю. Однако я, и вы в этом не ошиблись, не относился ни к кому из них.

Затем шотландец прервал объяснения; Грей печально посмотрел на шахматную доску и начал:

– Я говорил, что переживал тогда нечто похожее. В той битве я потерял друга.

Он удивился сам себе: почему вдруг он заговорил о Гекторе именно с этим человеком, тем, кто бился на смертном поле, прокладывая себе путь мечом, может быть, тем самым мечом, что…

Однако Грей не мог заставить себя замолчать: ведь ему не с кем было поговорить о Гекторе. Он мог поведать свои сокровенные тайны лишь Фрэзеру, уверенный, что тот никому ничего не скажет.

– Мой брат Хэл… заставил меня посмотреть на тело, – неожиданно произнес он.

Он посмотрел вниз, на палец, где светился синий сапфир Гектора, похожий на тот, что нехотя отдал ему Фрэзер, только поменьше.

– Он сказал, что я обязательно должен увидеть его, что, пока я не увижу друга мертвым, я никогда полностью не приму его гибель. Если не осознаю, что Гектор, мой друг, действительно меня покинул, то буду вечно страдать. Когда же я посмотрю на тело и пойму это, то буду горевать, но горе пройдет – и я о нем забуду.

Грей жалко улыбнулся и посмотрел на Фрэзера.

В каком-то смысле брат оказался прав, но не вполне. Может быть, со временем Джон Грей смог пережить потерю, но забыть Гектора так и не сумел. Да и как он мог забыть друга, увиденного в последний раз: тот недвижно лежал, рассветные лучи освещали его восковые щеки, а длинные ресницы опустились так, словно Гектор спал. Его голова была почти отделена от шеи, и в зиявшей ране виднелась гортань и крупные сосуды.

Они долго сидели и молчали. Фрэзер лишь залпом осушил свой стакан. Грей, не говоря ни слова, в третий раз налил им обоим портвейна и вновь опустился в кресло.

– Как вы полагаете, мистер Фрэзер, жизнь ваша тяжела? – поинтересовался он.

Джейми Фрэзер встретился с ним взглядом, помолчал, похоже, решил, что собеседником движет исключительно любопытство, и разрешил себе расслабиться. Он откинулся в кресле, медленно разжал кулаки и стал разминать правую руку, сжимая и разжимая пальцы. Грей заметил, что рука несла на себе след от старой раны: была покрыта шрамами, а два пальца оказались скрючены.

– Думаю, не слишком, – медленно проговорил шотландец, по-прежнему спокойно глядя на начальника тюрьмы. – Мне кажется, тяжелее всего в жизни – тревожиться за тех, к кому мы не в силах прийти на помощь.

– А разве не когда нет рядом того, на кого мы хотим потратить свою любовь?

Заключенный не сразу дал ответ. Возможно, он разбирал позицию на шахматной доске?

– Нет, это пустота, – наконец сказал он. – Но не тягость.

Стояла ночь, в крепости было очень тихо.

– Ваша жена… вы говорили, что она была целительница?

– Была. Она… ее звали Клэр.

Фрэзер поднес ко рту стакан и сделал глоток, словно чтобы протолкнуть ком в горле.

– Думаю, вы ее очень сильно любили, – тихо произнес Грей.

Он заметил, что Фрэзеру хочется того же, чего минутой раньше желал он сам: произнести вслух имя, хранящееся в тайне, на мгновение вернуть призрачную любовь.

– Порой мне хочется выразить вам свою благодарность, майор, – проговорил шотландец.

– Благодарность мне? За что? – удивился Грей.

Заключенный еще раз окинул взором доску, где фигуры образовывали завершенную партию, и сказал:

– За ночь у Кэрриарика, когда мы впервые с вами повстречались. – Фрэзер глянул на Грея в упор. – За то, что вы сделали ради моей жены.

– Вы не забыли, – прохрипел Грей.

– Я не забыл, – отозвался Фрэзер.

Решившись, Грей взглянул шотландцу прямо в лицо, однако в его чуть раскосых синих глазах не было ни следа издевки.

Совершенно серьезно Фрэзер кивнул.

– Вы были достойным противником, майор. Я не смог бы вас забыть.

Джон Грей горько расхохотался. Удивительно, однако, что он не ощутил того стыда, который всегда посещал его при воспоминании об этом постыдном событии.

– Если вы сочли достойным противником мальчишку шестнадцати лет, который трясется от ужаса, то, мистер Фрэзер, нечего удивляться, что хайлендеры потерпели поражение!

Фрэзер раздвинул губы в усмешке.

– Майор, тот, кто не трясется от ужаса, когда к его голове приставлен пистолет, либо абсолютно лишен чувств, либо дурак.

Против собственной воли Грей засмеялся. Улыбка его собеседника стала шире.

– Вы никогда не сказали бы ничего для спасения своей жизни, но заговорили для спасения чести дамы. Чести моей жены, – значительно прибавил Фрэзер. – Полагаю, это нельзя называть трусостью.

В его голосе не слышалось ни малейших сомнений в том, что он говорил от чистого сердца.

– Но я же ничем не помог вашей жене, – грустно парировал Грей. – В действительности же никакой угрозы для нее не было.

– Однако вам это было неизвестно, не так ли? – заметил Фрэзер. – Вы стремились ее спасти и спасти ее честь, рискуя собственной жизнью, и таким образом оказали ей услугу, о которой я многократно вспоминал. Особенно когда потерял Клэр.

Легкую дрожь в голосе Фрэзера мог бы уловить только очень внимательный слушатель.

– Понятно.

Грей набрал в грудь воздуха и промолвил:

– Соболезную вашей потере.

Оба погрузились в молчание, думая о своих призраках. После этого заключенный поднял взгляд на Грея и сделал глубокий вздох.

– Ваш брат говорил правду, майор, – проговорил он. – Благодарю вас и желаю доброй ночи.

Фрэзер встал, поставил стакан и вышел из комнаты.

Визиты к начальнику тюрьмы напоминали ему об одиноких годах жизни в пещере, когда он время от времени приходил к семье, источнику жизни и тепла. Тут же он покидал тесную грязную и жалкую тюремную камеру, попадал в уют майорских комнат и мог расслабиться за разговором и сытным ужином, согреться и отдохнуть душой и телом.

Врочем, он отчего-то казался себе при этом самозванцем, чувствовал, что утерял некую важную часть своей натуры, которая не может вынести обычной жизни. Возвращение в камеру с каждым следующим разом давалось ему все с большими усилиями.

В холодном коридоре на сквозняке он ждал, когда охранник откроет дверь в камеру. Он уже слышал храп и стоны спящих товарищей; вскоре дверь отворилась, и в нос ему ударила стойкая едкая вонь.

Фрэзер быстро набрал воздуха и, пригнув голову, вошел.

Когда его тень упала на лежавшие тесной кучей человеческие тела, а дверь позади него захлопнулась, отрезав свет, сонные узники зашевелились, а некоторые проснулись.

– Что-то ты нынче припозднился, Макдью, – послышался хрипловатый спросонья голос Мардо Линдси. – Завтра небось с ног будешь валиться.

– Я справлюсь, Мардо, – прошептал Фрэзер, переступая через спящих.

Он снял плащ, аккуратно положил его на лавку, взял грубое одеяло и нашел свое место на полу. Все это время его высокая фигура маячила на фоне подсвеченного луной окошка.

Когда Макдью улегся с ним рядом, Ронни Синклер перевернулся, сонно поморгал почти невидимыми в лунном свете, песочного цвета ресницами и спросил:

– Ну как, Макдью, хорошо тебя угостили?

– Да, Ронни, спасибо.

Он поворочался на каменном полу, стараясь устроиться поудобнее.

– Завтра расскажешь?

Узники получали странное удовольствие, слушая о том, что подавалось на ужин, воспринимая тот факт, что их предводителя хорошо кормили, как некое отличие или поощрение для всех них.

– Ага, расскажу, Ронни, – пообещал Макдью. – Но сейчас мне нужно поспать, ладно?

– Спокойной ночи, Макдью, – донесся из угла шепот Хейса, лежавшего впритык, как набор серебряных чайных ложек, с Маклаудом, Иннесом и Кейтом: всем хотелось поспать в тепле.

– Приятных снов, Гэвин, – прошептал Макдью, и мало-помалу в камере воцарилась тишина.

В ту ночь ему приснилась Клэр. Она лежала в его объятиях, осязаемая и благоухающая, с ребенком во чреве. Живот ее был круглым и гладким, как дыня, грудь – полной и пышной, с темными, словно налитыми вином, манящими сосками.

Ее рука скользнула ему между ног, он ответил ей тем же, а когда она двинулась, мягкая, округлая выпуклость наполнила его ладонь. Она поднялась над ним с улыбкой, частично скрытой упавшими на лицо волосами, и перекинула через него ногу.

Он тянулся к ее губам, требовал их, и она, откликнувшись, рассмеялась, склонилась, положив руки на его плечи и уронив волосы ему на лицо. Он вдохнул запах мха и солнечного света, ощутил спиной покалывание сухих листьев и понял, что они лежат в узкой горной долине неподалеку от Лаллиброха и все вокруг наполнено цветом ее медных буков. Буковые листья и буковый лес, золотистые глаза и гладкая белая кожа, окаймленные тенями.

Грудь Клэр прижалась к его рту, и он жадно припал к набухшим соскам. Ее молоко было горячим и сладким, с легким привкусом серебра, как кровь оленя.

– Сильнее, – прошептала она и, обхватив ладонью затылок, прижала его лицо. – Сильнее.

Потом она вытянулась поверх него во весь рост, тело к телу, и он ощущал дитя в ее чреве, дитя, находившееся сейчас между ними, но не разделявшее, а сближавшее, заставлявшее их стремиться к еще большему единению, чтобы оградить и сберечь эту крохотную крупицу жизни.

И это единение, единение их троих, было столь полным, что Джейми уже не осознавал, где начинается и где кончается каждый из них по отдельности.

Он проснулся неожиданно, тяжело дыша, весь в поту и обнаружил, что лежит на боку под одной из лавок, свернувшись в клубок. Еще не рассвело, но он уже мог видеть очертания лежавших рядом с ним людей и надеялся лишь на то, что не кричал. Он снова закрыл глаза, но сон пропал.

Джейми лежал совершенно неподвижно, чувствуя, как постепенно успокаивается сердце, и ждал рассвета.

18 июня 1755 года

Джон Грей чрезвычайно вдумчиво готовился к этому вечеру: надел выстиранную рубаху тонкого полотна, шелковые чулки, заплел косу и попрыскался духами с ароматом вербены и лимона. Немного помедлил, но все же надел на палец и кольцо Гектора.

Трапеза выдалась на славу: подстреленный им самим фазан, поданный с зеленым салатом, который был приготовлен из уважения к удивительному вкусу гостя и учитывал его взгляды на пользу.

После еды они уселись за шахматами и принялись размышлять о миттельшпиле, оставив до лучших времен прочие темы для беседы.

– Желаете ли хереса? – спросил Грей, опустил на поле своего слона и потянулся.

Углубившийся в анализ позиции Фрэзер согласно кивнул.

– Благодарю вас.

Грей поднялся и, оставив Фрэзера у камина, пошел к буфету в другой угол комнаты. Он достал бутылку и почувствовал струю пота, потянувшуюся по его боку. В помещении вовсе не было слишком жарко, он всего лишь ужасно волновался.

В одной руке майор принес к шахматному столу бутылку, в другой – бокалы из уортерфордского хрусталя, что прислала ему мать. В хрустальные емкости с журчанием полился херес, блестевший в отблесках огня янтарным и розовым. Фрэзер рассеянно следил за процессом разливания вина, но явно размышлял о своем, спрятав свои голубые глаза за прикрытыми веками. Грей задумался, что так увлекло мысли его соперника. Очевидно, что не шахматная партия – ее результат был понятен.

Майор передвинул слона на фланге. Он знал, что таким образом лишь отодвигает срок неизбежного поражения, но тем не менее угрожает ферзю Фрэзера, вынуждая произвести обмен ладьи.

Сделав ход, хозяин встал и подложил в камин торфа. Он потянулся и зашел за спину соперника, чтобы посмотреть на расположение фигур с его стороны.

В это время Джеймс Фрэзер тоже привстал над столом, чтобы разглядеть позицию получше. Он наклонился к камину, и в его рыжих волосах мелькнули отблески пламени, вторящие игре хереса в хрустальном бокале.

Фрэзер стянул волосы в «хвост» черной лентой, развязать ее можно было одним легким движением. Грей вообразил, что трогает пальцами густые блестящие локоны, проводит по голове рукой, прижимает ладонь к теплому затылку…

Он бессознательно сжал кулак, как будто все это случилось на деле.

– Ваш ход, майор.

Услышав негромкую реплику противника, он вернулся с небес на землю, вернулся на свое место и невидящим взором уткнулся в шахматную доску.

При этом он чувствовал любое движение шотландца, даже не глядя на него. Впрочем, не смотреть на него он не мог: Фрэзер, казалось, наэлектризовал даже воздух. В попытке скрыть чувства Грей пригубил свой бокал с хересом, однако почти не почувствовал вкуса.

Шотландец оставался неподвижным, на его лице казались живыми одни глаза, изучавшие шахматную доску. Тени от затухающего пламени камина подчеркивали его могучий силуэт. На столе лежала его рука, окрашенная огнем черно-золотым; она была так же неподвижна и идеальна, как выбывшая из игры пешка, стоявшая подле нее.

Грей потянулся к слону на ферзевом фланге, и голубой камень в его перстне предостерегающе вспыхнул.

«Это плохо, Гектор? – подумал он. – То, что я могу полюбить человека, который, возможно, убил тебя?»

А вдруг это способ исправить прошедшее, уврачевать раны, полученные ими обоими при Каллодене?

Слон мягко встал на нужную клетку, рука Грея, будто бы сама по себе, словно она обладала собственной волей, легла поверх кисти Фрэзера.

Кисть была теплая – такая теплая! – но твердая и неподвижная, как мрамор. Неподвижным казалось все вокруг, лишь отражались огоньки в хересе. Грей поднял глаза и встретил взгляд шотландца.

– Уберите руку с моей, – очень тихо сказал ему Фрэзер. – Иначе я вас убью.

Ни рука под ладонью Грея, ни лицо узника не дрогнули, однако Джон Грей всем существом почувствовал гнев, ненависть и отвращение, пронизывавшие его гостя до мозга костей.

И тут он вдруг в очередной раз припомнил слова Кварри. Они раздались у него в голове так ясно, словно полковник прошептал их ему на ухо: «Будете ужинать наедине, не поворачивайтесь к нему спиной».

Какое там! Он не мог даже отвернуться, даже отвести глаза, или моргнуть, или как-то еще избавиться от властного взгляда Фрэзера. Очень медленно, как будто он держит взведенную бомбу, Грей отвел руку.

Воцарившуюся в комнате тишину нарушали только шум дождя и треск торфа, горевшего в камине. Некоторое время соперники, похоже, и не дышали. Потом Фрэзер молча встал и вышел.

Глава 12

Жертвоприношение

Внутренний двор, вымощенный камнем, и ряды выстроившихся на нем мокрых и мрачных заключенных поливал холодный дождь. Впрочем, солдаты в красных мундирах, стоявшие в оцеплении, казались не менее унылыми.

Майор Грей ожидал под крышей крыльца. Разумеется, погода не способствовала генеральной уборке камер, однако надеяться на солнце в это время года не приходилось, а небольшие камеры, в которые набили не менее двухсот узников, требовалось мыть не реже раза в четыре недели.

Дверь открылась, и во двор вышла группа доверенных заключенных, работавших на уборке большой камеры под бдительным надзором охраны. За ними шел капрал Данстейбл, держа в руках кучу изъятого при обыске, как обычно проводимого вместе с уборкой.

– Как всегда, ничего стоящего, сэр, – сообщил он и положил добытое на бочку, поставленную рядом с майором. – Если что и есть заслуживающее взгляда, то вот оно.

«Это» оказалось тряпицей размером приблизительно шесть на четыре дюйма, лоскутом зеленого тартана. Данстейбл скосился на унылых узников, словно подумал, что кто-то не выдержит и выдаст себя.

Вздохнув, Грей выпрямил спину.

– Пожалуй, да.

По указу короля хайлендерам было строго запрещено носить шотландское платье, и найденный тартан, несомненно, можно было считать проступком. А любой проступок требовал наказания.

Майор вышел из-под козырька, а капрал воздел руку с тряпкой и громко, на весь двор, закричал:

– Это чье? Признавайтесь быстро!

Посмотрев на цветной клочок ткани, Грей оглядел заключенных и попытался соотнести их имена со своими, не такими уж глубокими, познаниями в шотландских узорах. Детали клеток различались даже внутри одного клана, однако каждому клану был свойствен тот или иной набор цветов.

Макалестер, Хейс, Иннес, Грэм, Макмартри, Маккензи, Макдональд… Стоп. Маккензи. Вот оно! Ответ офицеру подсказали не столько познания в расцветках тартана, но и внимание к лицам узников. К примеру, юный Маккензи был подозрителен уже тем, что сохранял неизменную невозмутимость. Он был, похоже, слишком бесстрастен для своего возраста.