Волшебник

Подобно мозаисту, придумавшему прозрачный мир, омытый тучами и отраженным светом, в своем романе Томас воссоздаст Любек. Проникнется духом отца, матери, бабушки, тети и, соединив их, прочертит линию заката их судеб.

Вернувшись в Мюнхен, Томас начал составлять план романа «Будденброки». Он часто виделся с Генрихом, но редко упоминал о романе, однако делился с братом рассказами, которые должны были скоро выйти отдельной книгой. Он пытался сосредоточиться на работе, но Мюнхен его расхолаживал. Он слишком много гулял, читал слишком много газет и литературных журналов, возвращаясь домой слишком поздно. Томас должен был найти место, где мог полностью отдаться роману, и на этой ранней стадии не испытывал соблазна делиться с кем-либо своими замыслами.

Он уехал в Рим, где приступил к работе всерьез. Там он никого не знал, поэтому оказался предоставлен самому себе. Наверняка где-то здесь тоже собирались молодые писатели, но он не испытывал желания к ним присоединиться. Томас передвинул стол к окну маленькой комнаты и придумал правило: после получаса работы прилечь на десять минут. Работать он начинал, как только просыпался.

Воспоминания о Любеке были обрывочными и порой не срастались в единую картину. Жизнь разлетелась вдребезги, и ему достались только осколки. Приступая к написанию новой сцены, он соединял их, снова делая мир цельным. Жизнь Маннов в Любеке скоро забудется, но, если его книгу, которая все разрасталась и удлинялась, ждал успех, жизнь Будденброков продлится.

Ко времени возвращения в Мюнхен он дописал несколько первых глав.

Их с Генрихом труды уже были опубликованы, и ничто не мешало братьям присоединиться к писательскому сообществу в любом из литературных кафе Мюнхена. Постепенно их начали узнавать и не чурались их общества. Теперь Томас сиживал за теми самыми столиками в тех самых компаниях, за которыми год назад наблюдал со стороны.

Вскоре Томас нашел работу в журнале на полставки, и это позволило ему снять маленькую квартиру. Он часто засиживался за работой до поздней ночи. Однажды вечером – к тому времени Томасу исполнилось двадцать три, и его роман был наполовину дописан – он оказался в компании двух молодых людей, которых прежде не встречал. Хотя они и были братьями, но не испытывали ни малейшего смущения в обществе друг друга и говорили с такой теплотой, словно приходились друг другу коллегами или закадычными друзьями. Это были Пауль Эренберг и его брат Карл, оба музыканты. Карл учился в Кёльне, а Пауль, который изучал еще и живопись, – в Мюнхене.

Томасу нравилось, как естественно братья меняли тон разговора. Их поведение отличалось экстравагантностью. Они выросли в Дрездене и время от времени начинали беседовать, словно старые бюргеры или крестьяне, которые привезли в город на продажу поросенка и телегу продуктов. Томас пытался вообразить, как они с братом изображают жителей Любека, но сильно сомневался, что эта идея позабавит Генриха.

Томас совершил ошибку, представив Пауля семье и обнаружив, что тот не прочь приударить за Лулой, а его мать готова хоть каждый вечер принимать его в своей гостиной.

Порой разговоры с Паулем были достаточно откровенными. Они оба признавали, что мужская сексуальность неоднозначна и может принимать разные обличья. Приятели не выпячивали этого факта, но и не скрывали, что их влечет одна страсть. И когда они соглашались, что приличная женщина никогда не сравнится с развязной, не говоря об уличной девке, Томас знал, что, поскольку на внимание женщин из хороших семей им рассчитывать не приходилось, на самом деле они говорили о другом.

Они начали встречаться в кафе, куда редко захаживали их приятели из литературного и художественного мира, выбирая столик в глубине зала, подальше от ярких витрин. Они не испытывали потребности в разговорах и могли просто молча сидеть, переживая невысказанные мысли, ловя взгляды друг друга и не сразу отводя глаза.

Пауль – единственный, кому Томас рассказывал о своем романе. Все началось с шутки, когда он признался Паулю, сколько страниц успел написать, а конца еще не видать.

– Никто этого не прочтет, – сказал он. – Никто этого не опубликует.

– Почему бы тебе не сделать роман короче? – спросил Пауль.

– Потому что каждая сцена важна. Это история упадка. Для того чтобы показать его глубину, я должен изобразить семью в самом расцвете.

Томас старался не слишком откровенничать насчет своего творения, его устраивала роль безумца, сочиняющего на чердаке роман, исполненный самых диких амбиций и начисто лишенный здравого смысла. Он знал, Пауль не сомневается в серьезности его намерений, однако приятель находил разговоры о романе утомительными.

Однажды вечером Томасу стало окончательно ясно, что упоминания о его романе только раздражают Пауля.

– Сегодня я убил себя, – сказал Томас. – Писал всю ночь. Еще осталось кое-что исправить, но в целом сцена завершена. Подробности я нашел в учебнике по медицине.

– Люди догадаются, что это ты?

– Да. Я мальчик Ганно, и я умер от тифа.

– Зачем ты его убил?

– Семейству пришел конец. Ганно был последним.

– Совсем никого не осталось?

– Только его мать.

Пауль неловко замолчал. Томас понимал, что разговоры о романе скоро окончательно наскучат приятелю.

– Я успел его полюбить, – продолжил он, – его деликатность, любовь к музыке, одиночество и страдания. Я понимал все его тайные струны, потому что он – это я. Я ощущал над ним странную власть и не хотел, чтобы он выжил, словно наблюдал за собственной смертью, приближая ее фразу за фразой, проживая смерть как чувственное переживание.

– Чувственное?

– Так мне казалось во время работы.

Понимая, как много значат для Томаса, завершавшего свой роман, их встречи, Пауль принялся мучить его, резко меняя планы или перенося назначенные свидания. Пауль чувствовал над ним свою власть. Он то притягивал Томаса к себе, то без предупреждения ослаблял натяжение.

Получив известие, что его роман будет опубликован в двух томах, Томас ощутил непреодолимое желание поделиться новостью с Паулем. Он зашел к нему домой, потом в мастерскую, везде оставляя записки. Затем отправился бродить по кафе, но было слишком рано. Нашел он Пауля только после ужина в окружении коллег-художников. Сев рядом, Томас попытался начать разговор, но Пауль ему не ответил, вместо этого принялся изображать какого-то старого профессора, читавшего лекцию о светотени.

– Чтобы получить тень, нужно смешать серый и коричневый, после чего добавить немного синего, – говорил Пауль. – Но смесь должна быть правильной. Неправильная смесь дает неправильную тень.

Разговор продолжался, и Томас обернулся к Паулю, который сидел через два стула от него.

– Мой роман приняли к публикации, – сказал он.

Пауль туманно улыбнулся и обратился к юноше, который сидел с другой стороны. На протяжении следующего часа Томас пытался привлечь внимание друга, но Пауль продолжал передразнивать других и перешучиваться с коллегами. Он даже изобразил крестьянина, который продает поле соседу. Пауль избегал смотреть Томасу в глаза. Наконец Томас решил уйти, надеясь, что Пауль последует за ним, но, так и не дождавшись его, вернулся домой.

Когда роман вышел, некоторые сочли его выдающимся достижением литературы. Однако Любек был оскорблен. Тетя Элизабет выразила свое неприятие книги в резком письме его матери.

«Меня узнают на улицах, принимая за эту ужасную женщину из книги. Ему следовало прежде спросить разрешения. Это убило бы матушку, будь она жива. Да как он посмел, этот щенок, твой сын».

Генрих, который жил в Берлине, никак не отозвался о его романе, и Томас даже решил, что его письмо не дошло. Его мать показывала «Будденброков» всем гостям, настаивая на том, что ей нравится собственный портрет, нарисованный сыном.

– В книге я очень музыкальна. Разумеется, этого у меня не отнять, но я не обладаю талантом и усидчивостью героини. Чтобы играть, как Герда, мне пришлось бы заниматься куда прилежнее. Однако я умнее ее, во всяком случае, все так говорят.

В литературных кафе сочли, что очередной роман о вырождающемся семействе – не то, в чем сейчас нуждается Мюнхен. Томас жаловался Паулю, который открыто восхищался романом, что куда благосклоннее публика приняла бы сборник сбивчивых виршей, раскрывающих темную сторону человеческой души.

Его сестры желали знать, почему их нет в его романе.

– Люди решат, что нас не существует, – сказала Карла.

– А я надеюсь, никто не станет нас сравнивать с этим ужасным малышом Ганно, – добавила Лула. – Мама говорит, он вылитый ты.

Томас видел, что, хотя книга была основана на жизни семейства Манн из Любека, этим она не исчерпывалась, было в ней что-то, ему неподвластное. Некое волшебство, нечто, что будет нелегко повторить. Похвалы, которые Томас получал, заставляли его надеяться, что успех книги заставит людей забыть о его неудачах в других сферах жизни.

Он вел себя осторожно. Ни разу не признался Паулю, чего на самом деле от него хочет. Но время шло, и в нем крепло чувство, что их отношения скоро изменятся. Если бы Пауль заглянул к нему в один из этих зимних вечеров на час-другой, все стало бы иначе.

Однажды вечером, потеряв терпение и утратив осторожность, которая только его и спасала, Томас написал Паулю, как страстно желает, чтобы кто-нибудь ответил ему согласием. Отправив письмо, он ощутил душевный подъем, но длился он недолго. Когда они встретились в следующий раз, Пауль даже не упомянул о письме. Улыбнувшись, он дотронулся до руки Томаса и заговорил о живописи и музыке. В конце вечера он приобнял его, прижал к себе и прошептал несколько нежных слов, словно они уже были любовниками. Уж не разыгрывает ли он меня, подумал Томас.

Утром он задал себе трезвый вопрос: чего он хочет от Пауля? Ночи любви, в которую они отдадутся своим желаниям? Мысль о том, чтобы переспать с другим мужчиной, проснуться в его объятиях, ощутить прикосновение его ног, была отвратительна Томасу.

Он хотел, чтобы Пауль неожиданно возник в свете лампы в его кабинете. Хотел дотронуться до его рук, его губ, помочь ему снять одежду.

Но больше всего на свете Томас желал пережить томительные мгновения перед тем, как случится то, что должно случиться.

Томас ждал приезда Генриха. Поначалу он решил не спрашивать у матери, не поделился ли с ней его старший брат мнением о вышедшем романе. Однако не удержался и тут же об этом пожалел.

– Я получила он него несколько писем, – ответила мать. – Кажется, он был очень занят, поэтому ни разу не упомянул о твоей книге. Скоро он приедет и сам обо всем расскажет.

Томас думал, что после ужина, когда остальные отправятся спать, Генрих захочет наедине обсудить с ним роман. Позже, когда Генрих с Лулой уединились в гостиной, чтобы посекретничать, его так и подмывало поднять эту тему, но эти двое были так увлечены беседой, что он не решился их прервать. Решив наконец, что на сегодня с него довольно собственного семейства, он отправился к себе на квартиру.

Томас успел смириться с тем, что не дождется от брата похвалы. Однако, воскресным утром заглянув к матери, он обнаружил Генриха в одиночестве – остальные ушли в церковь. Обсудив привычки журнальных редакторов, они замолчали. Генрих начал листать журнал.

– Такое ощущение, что ты не получал моей книги, – сказал Томас.

– Я прочел ее и собираюсь перечитать. Может быть, обсудим уже тогда?

– А почему не сейчас?

– Эта книга изменила историю нашей семьи, – то, как люди будут отныне воспринимать наших отца и мать. Как они воспринимают тебя. И где бы мы ни были, люди будут думать, что они нас знают.

– Тебе бы хотелось самому ее написать?

– Я считаю, роман не должен вторгаться в частную жизнь так грубо.

– А как насчет «Госпожи Бовари»?

– Это книга об эволюции нравов, об изменениях, которые происходят в обществе.

– А моя?

– Возможно. Кто знает. Но у читателей не должно возникать чувства, будто они подглядывают через окно.

– Возможно, это лучшее определение для романа.

– В таком случае ты создал шедевр. Едва ли следует удивляться, что ты уже так знаменит.

Когда вышло второе издание, у Томаса появились свободные деньги. Поскольку Карла собиралась стать актрисой, Томас часто покупал им билеты в оперу и театр. Однажды, когда они сидели в первом ряду ложи, сестра привлекла его внимание к семейству, которое шумно рассаживалось в ложе напротив.

– Это дети с картины, – сказала Карла. – Смотри!

Томас ее не понял.

– В костюмах Пьеро, – объяснила сестра, – помнишь, в том журнале? Ты вырезал картинку и повесил на стене своей спальни в Любеке. Это Прингсхаймы. Никто не удостаивается приглашения в их дом. Чтобы попасть туда, ты должен быть самим Густавом Малером.

Он вспомнил картину, изображавшую группу детей – мальчики и одна девочка, – напечатанную в журнале, который однажды купила мать. Вспомнил черные волосы девочки, ее большие выразительные глаза и неброскую красоту ее братьев. Однако самое сильное впечатление на него произвел их гламурный вид и исполненный безмятежности и юношеского презрения взгляд. Никто в Любеке, разве что его мать, не умел так смотреть.

Поскольку Юлия еще при жизни отца неоднократно выражала желание посетить Мюнхен и вкусить беспечных нравов богемы, он в знак солидарности приклеил картинку к стене. С такой компанией он хотел водиться, когда станет взрослым, таким людям хотел подражать.

Пока семейство Прингсхайм устраивалось в ложе, он внимательно за ними наблюдал. Сестра и братья уселись впереди, родители заняли места за их спинами, что само по себе было необычно. Девушка держалась с большим достоинством, но выглядела замкнутой и даже печальной. Когда брат что-то шептал ей на ухо, она не отвечала. Ее волосы были подстрижены очень коротко. По сравнению с девочкой на портрете она изменилась, но все еще сохраняла какую-то ребячливость. Когда брат в очередной раз что-то прошептал ей на ухо, она тряхнула головой, давая ему понять, что вовсе не находит его остроту забавной. Затем с озабоченным видом обернулась к родителям. После того как погас свет, Томас принялся ждать антракта, чтобы продолжить наблюдения.

– Они сказочно богаты, – заметила Карла. – Отец у них профессор, но у семьи есть и другие деньги.

– Они евреи? – спросил Томас.

– Не знаю, – ответила сестра. – Скорее всего. Их дом похож на музей. Впрочем, меня туда не приглашали.

В последовавшие месяцы, если давали Вагнера, Прингсхаймы неизменно сидели в ложе; они также посещали концерты современной и экспериментальной музыки. Томас не стеснялся разглядывать девушку. Все равно им не свести знакомства, так какая разница, что она о нем подумает?

Чем большее количество людей читало его книгу, тем чаще его узнавали на концертах, в театрах, в кафе и на улицах. Как-то раз на концерте девушка дала ему понять, что от нее не укрылось его внимание. Она открыто и смело ответила на его взгляд. Томас понял, что и брат заметил его интерес.

Однажды вечером Томас разговорился за столиком кафе с одним малознакомым поэтом. Хрупкий и застенчивый юноша запинался и щурился, разглядывая меню.

– Мои друзья все время о вас говорят, – сказал молодой поэт.

– Они прочли мою книгу? – спросил Томас.

– Им нравится, как вы смотрите на них на концертах. Они зовут вас Ганно, по имени героя вашего романа, того, который умер.

Томас понял, что поэт говорит о той самой девушке, о брате и сестре Прингсхаймах.

– Как ее зовут?

– Катя.

– А брата?

– Клаус. Они близнецы. У них есть еще трое старших братьев.

– И чем близнец занимается?

– Музыкой. У него талант. Он учился у самого Малера. Но и Катя не лишена таланта.

– К музыке?

– К наукам. Ее отец – математик и страстный почитатель Вагнера. Катя очень образованная девушка.

– Нельзя ли свести с ними знакомство?

– Катя с братом обожают вашу книгу. И они думают, что вы очень одиноки.

– Почему?

– Потому что они разглядывают вас в ответ. Может быть, даже пристальнее, чем вы их. Они постоянно о вас говорят.

– Я должен гордиться?

– Я бы гордился.

– О вас они тоже говорят?

– Нет. Я всего лишь бедный поэт. Моя тетя бывает в их доме на Арсиштрассе. У них великолепный дом. Я познакомился с ними из-за тети, она художница, а они собирают ее картины.

– Думаете, я тоже могу свести с ними знакомство?

– Может быть, они пригласят вас на прием. Они не ходят по кафе.

– Когда?

– Скоро. Скоро они дают званый ужин.

Заглядывая к матери, Томас неизменно заставал вольготно расположившихся там господ, которых в былые времена Манны не пустили бы на порог. Генрих беспокоился о репутации сестер, и Томас разделял его беспокойство. Поэтому братья нередко обсуждали между собой падение стандартов в материнской гостиной – тему, позволявшую им ощущать себя мужчинами, умудренными опытом и пекущимися о соблюдении приличий, словно над ними нависала тень отца, поощряя почитать богов респектабельности.

Среди господ, которых принимала их мать, был некий банкир по имени Йозеф Лёр. Гость представился Томасу, и он решил, что банкир ухаживает за Юлией, становящейся все более бесплотной и эфемерной. Томас заметил, что у матери начали шататься зубы. Если она решила стать фрау Лёр, ей следует поторопиться.

Он удивился, узнав, что банкир претендует вовсе не на руку Юлии, а на руку ее дочери, его сестры Лулы, которая была на двадцать лет моложе Лёра. У Лулы не было ничего общего с этим заурядным буржуа. Пауль Эренберг замечал, что, даже если бы деньги падали с неба, люди, подобные Лёру, и тогда советовали бы крепко подумать, прежде чем их потратить. Лула, напротив, любила тратиться, обожала веселье и выходы в свет. Томас гадал, о чем Йозеф Лёр с Лулой будут беседовать долгими зимними вечерами.

Когда объявили о помолвке, Пауль расстроился – ему хотелось оставить их всех для себя, даже мать Томаса. Он любил с ними играть. Генрих, вернувшийся в Берлин, расстроился еще больше. Он написал матери письмо, в котором убеждал ее расторгнуть помолвку, настаивал, чтобы она отказала от дома всем приходящим господам, если не в состоянии блюсти честь дочерей. И не важно, что жених хорошо устроен. Он просто не подходит Луле. Этот Йозеф Лёр если не уморит ее своим занудством, то задушит придирками. При мысли о Луле, обустраивающей дом банкира, писал Генрих, ему становилось нехорошо.

Мать показала письмо Томасу.

– Он, видно, думает, будто хорошие женихи растут на деревьях, – сказала она.

– Генрих любит сестер.

– Жалко, что он не может жениться на одной из них. Или на обеих.

Возвращая письмо матери, Томас заметил, как она расстроена. Дело было не в чрезмерно яркой помаде и неестественном цвете волос – что-то новое появилось в глазах и голосе Юлии. Былой огонь погас, потушенный известием о помолвке дочери.

На первом званом ужине у Прингсхаймов, на который его пригласили, гостей было не менее сотни. Столы растянулись на несколько парадных комнат. В большинстве комнат были резные потолки, а стены украшали картины и фрески. Казалось, в доме нет ни одной пустой поверхности. Томас прибыл в компании нервного молодого поэта и его тетки-художницы, на шее и в волосах которой блестели драгоценные камни.

– Дети Прингсхаймов, особенно Клаус и Петер, – пример для юных мюнхенцев, – заявила тетя. – Они изысканны и хорошо воспитаны. И многого успели достичь.

Томасу захотелось подробнее расспросить об их достижениях, но, как только они избавились от пальто, тетя упорхнула, оставив двух молодых людей из полумрака наблюдать за тем, что происходило на сцене.

Когда Томасу удавалось поймать взгляд Кати Прингсхайм, он видел, что она ему рада, но не делает попыток обратиться к нему напрямую. По окончании ужина он попросил молодого поэта представить его Кате и Клаусу, которые о чем-то увлеченно беседовали в дверях. Он видел, как Катя, улыбаясь, приложила пальчик к губам брата, запрещая ему говорить. Они должны были заметить приближение Томаса с молодым поэтом, но не обернулись. Поэт протянул руку и дотронулся до плеча Клауса.

Клаус взглянул на него, и Томаса поразила его красота. Он начинал понимать, почему таких, как он, не встретишь в кафе. Там на него глазели бы, раскрыв рот. Изящество его манер, сдержанность и опрятность слишком выделялись бы на фоне резкости и расхлябанности, принятых среди тамошних завсегдатаев.

Заметив, что, пока он разглядывал ее брата, Катя смотрела на него, Томас перевел глаза на девушку. Ее глаза были такими же темными, как у брата, кожа еще нежнее, а взгляд прямой и не робкий.

– В этом доме обожают вашу книгу, – сказал Клаус. – Честно говоря, мы из-за нее перессорились, потому что кто-то припрятал второй том.

Катя лениво потянулась. Томас отметил мальчишескую силу в ее теле.

– Я не стану называть вора по имени, – продолжил Клаус.

– Клаус, не будь занудой, – сказала Катя.

– Мы зовем вас Ганно, – сказал ее брат.

– Не все, – поправила Катя.

– Все, даже матушка, которая еще не дочитала.

– Нет, дочитала.

– В два пополудни еще нет.

– Я пересказала ей финал.

– Моей сестре нравится портить людям удовольствие. Мне она пересказала «Валькирию».

– Меня опередил отец, пришлось тебя спасать – иначе он понял бы, что ты его не слушал.

– А наш брат Хайнц рассказал нам, чем кончается Библия, – сказал Клаус. – И этим все загубил.

– Не Хайнц, а Петер, – возразила Катя. – Он кошмарный. Отцу пришлось запретить ему бывать в обществе.

– Моя сестра во всем слушается отца, – сказал Клаус. – На самом деле он занимается с ней наукой.

Томас переводил взгляд с брата на сестру. Он чувствовал, что втайне они над ним посмеиваются или, по крайней мере, дают понять, что в их кругу им с молодым поэтом не место. Он знал, что дома вспомнит каждое слово. Когда он вырезал из журнала портрет Прингсхаймов, он воображал их мир именно таким: элегантные люди и богатые интерьеры, блестящие и непоследовательные диалоги. И не важно, что убранство комнат было слишком роскошным, а некоторые из гостей вели себя немного развязно, – лишь бы эти двое не запрещали ему слушать и смотреть на себя.

– О нет! – воскликнула Катя. – Матушка попала в тиски этой дамы, жены альтиста.

– Зачем ее пригласили? – спросил Клаус.

– Потому что ты, или отец, или Малер, или кто-то еще восхищается его игрой.

– Отец ничего не смыслит в игре на альте.

– Моя бабка считает, что женщинам следует запретить выходить замуж, – сказала Катя. – Вообразите, как изменились бы эти комнаты, если бы к ее мнению прислушались.

– Моя бабушка – Хедвига Дом[1], – сказал Клаус Томасу, словно доверяя ему секрет. – Весьма передовая особа.

Когда они уходили, молодой поэт сказал Томасу, что спросил у тетушки, не евреи ли Прингсхаймы?

– И что она ответила?

– Были евреями. С обеих сторон. Но это в прошлом. Теперь они протестанты, даже если выглядят как евреи. Еврейская белая кость.

– Сменили веру?

– Тетушка сказала, они ассимилировались.

Однажды вечером, когда Томас, засидевшийся в кафе с Паулем и его братом, подошел к своему дому, кто-то приблизился к нему сзади, пока он возился с ключом. Обернувшись, он увидел высокого, худощавого и немолодого мужчину в очках. Томас не сразу узнал герра Гунемана из страховой конторы Шпинеля.

– Мне нужно с вами поговорить, – хрипло промолвил герр Гунеман.

Поначалу Томас решил, что герр Гунеман попал в беду, что на него напали и ограбили. Интересно, как он узнал его адрес. Улица была пуста. Он понимал, что ему придется пригласить герра Гунемана войти. Впрочем, дойдя до двери квартиры, Томас передумал.

– Вам обязательно говорить со мной сегодня? – спросил он.

– Да, – ответил герр Гунеман.

В квартире он предложил гостю снять пальто. Если он не ранен, подумал Томас, то скоро уйдет. Возможно, придется дать ему денег на дорогу.

– Я не сразу нашел ваш адрес, – сказал герр Гунеман, когда они уселись в маленькой гостиной. – Мне пришлось обратиться к вашему приятелю из кафе, сказав ему, что дело срочное.

Томас изумленно смотрел на него. Его седые волосы также стояли торчком. Однако в чертах лица сквозила какая-то деликатность, которой Томас не замечал прежде и которая становилась заметнее, когда гость замолкал.

– Я пришел попросить прощения, – сказал герр Гунеман.

Томас хотел поблагодарить его за то, что раскрыл его обман, но гость не дал ему сказать.

– У меня есть ключ от здания, и я имею доступ к кабинетам после закрытия. Я должен признаться, что готов был ходить туда только ради того, чтобы прикасаться к стулу, на котором вы сидели. И это еще не все. Я хотел бы прижаться лицом к вашему стулу. Единственное, чего я желал днем, это чтобы вы меня заметили.

Томасу внезапно пришло в голову, что адрес ему мог дать Пауль Эренберг.

– Но что бы я ни делал, сколько бы раз ни проходил мимо вашего стола и ни заговаривал с вами, вы видели во мне лишь коллегу. И тогда, обнаружив, что вы пренебрегаете своими обязанностями, я решил отомстить. Вы должны меня простить. Я не засну, пока не получу вашего прощения.