Журавли над полем

Какой он в самом деле для нее Василий Степанович? Возраста с Прасковьей они были одного, оба молоды, оба только начинали жить. Да и какой он еще ученый, если пока ничегошеньки не сделано и во что выльется его сегодняшняя неуемная суета – никто не скажет. Именно суета, потому что он только-только входил в тонкости селекционной работы, только-только начинал осваиваться и примериваться к тому большому, что принято называть наукой о земледелии вообще. И он было открыл рот, чтобы сказать ей об этих своих мыслях, но тут же понял, что ничего не нужно говорить, а принять все как есть. Для юной учительницы, видимо, он и был ученым, вернее тем, кем она хотела его видеть.

И он никого и ничего не видел в этот момент, кроме девушки, которая впервые в жизни заставила сильнее забиться его сердце.

Поднявшись со стула, он сам себе казался большим и нескладным, а она перед ним, будто замершая на ветке дерева птичка, – юная, нежная, с легкой краской на лице и толстой длинной косой за плечами. Василию ничего не оставалось, кроме как наклонить голову в знак согласия, выдавив из себя вдруг понижевшим осипшим голосом:

Да-да, конечно, я со всем моим удовольствием. Такая экскурсия, конечно, для детей будет полезной. Когда вам это будет удобно?

Да хоть завтра, часиков в одиннадцать, чтобы роса на траве успела высохнуть.

И выпорхнула за дверь, а он метнулся к окошку, чтобы успеть увидеть, как она скрылась за поворотом.

И что в эту минуту чувствовал, чем грезил, о чем размечтался – все в нем смешалось в одно никогда не испытанное томление, растекшееся по телу неизъяснимой сладостью.

С вечера Маркин нагладил чистую рубаху, брюки, начистил до блеска сапоги, потом долго всматривался в небольшой осколок зеркала, разглядывая свое лицо, будто впервые его видел. Потом долго курил, топтался по комнатке, выходил на крыльцо, вдыхал вечерний, напоенный ароматом лета воздух, возвращался в дом и без всякой цели глядел в окошко, за которым поселок селекционной станции погружался в дремоту завершившегося рабочего дня.

Лаяли собаки. Дома, деревья, дорога сливались в нечто бесформенное, на темном небе обозначались звезды, о которых он потом, в своей страшной колымской черной жизненной полосе, вспоминал с особой потаенной грустью.

Никогда больше он не видел таких ярких звезд, как в пору своей молодости на селекционной станции. Даже в детстве на Родине. Может, потому они были ему так дороги, что там он встретил свою первую большую любовь, которая потом прошла через всю его необычайно тяжелую жизнь, в которой о таких чувствах не могло быть и речи.

И сейчас, сидя на валёжине, Маркин почти машинально достал из нагрудного кармана заветное письмо к нему от техника Надежды Сенкевич, читанное, может быть, сотни, а то и тысячи раз и от того изрядно потертое, с кое-где осыпавшимися буковками, но помнившееся ему всеми особенностями почерка молодой жалостливой женщины, сообщившей бывшему коллеге о судьбе его семьи. Невидящими от навернувшихся слез глазами, Маркин как бы внутренним взором измученной души прочитал его в очередной раз:

«Василий Степанович, я долго не могла собраться с духом, чтобы сообщить тебе в твоем теперешнем положении о том, что произошло с твоей семьей. Все надеялась на что-то, полагая наивно, что, может быть, напишет кто-нибудь за меня, а я буду освобождена от такой тяжелой повинности. Но даже если кто-нибудь и написал, все равно моя собственная совесть может успокоиться только тогда, когда я сама расскажу тебе о случившемся.

После твоего ареста жену твою Прасковью с дочкой Тамарой выселили из квартиры. Что ж тут скажешь: люди всегда торопятся сделать выводы, а лично я считала и всегда буду считать тебя честным человеком. Помыкалась Прасковья по людям с малым ребенком и заболела туберкулезом. Она ведь была слабая здоровьем, не то, что я – сильная и крепкая телом. Так что нет больше Прасковьи Евдокимовны, царствие ей небесное.

А ведь она была у меня в самый день своей смерти. Я как раз пришла с зернохранилища, сижу, пью чай, вдруг дверь открывается, смотрю – она, исхудавшая, бледная, как сама смерть. Я не видела, как они с дочкой по двору прошли, даже собака не тявкнула.

«Не выгонишь? – спросила.

«Что ты? – говорю. – Заходи. Чаю попьем».

«Не до чаю мне, – говорит. – Уехать бы куда отсюда, новую жизнь начать с дочкой».

И так склонила голову набок, спрашивает:

«Как думаешь, Надя, получится у меня новая жизнь?»

«Получится-получится, – отвечаю. – Ты еще молодая, вся жизнь у тебя впереди. Да и Василий Степанович твой не век же будет в ссылке. Разберутся и отпустят. И к вам приедет, поживете еще, порадуетесь».

«Нет, – говорит. – Какая уж там жизнь – в могилу смотрю…»

А в глазах у нее такая боль и такое страдание, что жутко мне стало, тягостно, а утешить Прасковьюшку нечем, про тебя-то ничего нам не было известно: где ты, да что ты и когда тебя освободят. Может, и мое письмо никогда не попадет тебе в руки, а может и пишу-то на тот свет, так как, может, быть, и тебя уж так же нет на белом свете…

А Томочка прилипла к ней, жмется, будто чувствует, что скоро расставаться с матерью навеки. Я еще подивилась тогда, ведь девочка всегда легко шла к чужим людям. А мне уж и бежать надо – сам знаешь, какая у агронома работа. Я встала, чтобы уйти, а Прасковьюшка схватила меня за руки, вся трясется, в глаза заглядывает и так-то спрашивает:

«Надежда Афанасьевна, скажи, за что мне такая судьба досталась, в чем моя вина и в чем моя дочь виновата?»

А что я могла сказать ей, горемычной, знать такая у нас всех доля женская – терпеть и ждать.

С тем она и ушла, а на следующий день знакомые бабы сказали, что твоя Прасковья умерла. Сказали еще, что Томочку председатель сельсовета увез в детский дом.

Так что прости, если и я в чем перед тобой провинилась, а в общем – думай, как знаешь. Я же рассказала все, как есть, будто облегчилась, и хоть теперь буду спать спокойно.»

Письмо от Надежды Сенкевич передал Маркину охранник, у которого близкий родственник жил в Тулуне, и то ли охранник был в отпуске у того родственника, то ли еще каким путем попало оно ему в руки – у Господа, говорят, пути неисповедимы. Да и не все охранники были гады и сволочи.

Однако попало оно к нему в такое для Маркина время, когда он готов был одним махом решить свою судьбу, примериваясь на руднике – как бы подставить себя под очередной взрыв, чтоб уж больше ничего не видеть, не слышать, не знать, не чувствовать.

Письмо всколыхнуло, подняло со дна души, памяти все самое болезное, самое потаенное, самое высокое, ради чего только и стоит человеку жить, хотя, казалось бы, наоборот должно было окончательно доломать, доунич-тожить последние росточки, какие еще давали силы для дальнейшего существования в тех нечеловеческих условиях, которые и вообще-то несовместимы с жизнью.

Маркин без конца перечитывал письмо, возвращаясь мыслями в свою молодость, которая, наверное, и уместилась в те короткие четыре года до ареста, и в которые он успел состояться как ученый-селекционер, как муж, как отец, как человек и гражданин. А все, что было до того, – было только подготовкой к главному, чему намеривался себя посветить, не говоря уже о годах, проведенных на Колыме.

К Маркину возвращалось желание побороть все свалившиеся на него невзгоды, все тягости и напасти – так зачастую случается с людьми по-настоящему сильными, неподдельно мужественными, непоказно бесстрашными и стойкими. Жить или выжить, чтобы вернуться и утвердить себя там, где втоптали в самую жуть грязи человеческого общества, где, может быть, уже даже забыли, что был таков на свете Василий Степанович Маркин, который мог бы встать вровень со всеми ими или даже возвыситься делами своими над прочими. От того-то письмо это от техника Надежды Сенкевич было для него дороже дорогого и потому он, Василий Степанович Маркин, не расставался с ним всюду, куда заносила судьба. И сейчас, когда ему буквально скоро, въяве, вот-вот откроется поселок селекционной станции, где ему, возможно, предложат работу, где на недалеком кладбище прах его жены Прасковьи Евдокимовны, письмо это вроде путеводителя по жизни.

Маркин сложил тетрадный листок, аккуратно опустил в карман, пригорюнился и призадумался, вспоминая свое первое свидание с Прасковьей, которое случилось после той памятной экскурсии, когда он провожал девушку до школы.

Между собой они говорили как одногодки. Будто росли в одном поселке, учились в одной школе, в одном институте. Она спрашивала о чем-то, он отвечал. Он спрашивал, отвечала она. И ему и ей хотелось и хотелось спрашивать. И они говорили без умолку, не замечая ни времени, ни окружающего люда, хотя на них мало кто обращал внимания. Идут себе и пусть идут. Стоят себе возле школы и пусть стоят.

Скажи, вот что заставило тебя выбрать профессию агронома? – тихо спрашивала она.

Я вырос в семье крестьян, где все заботы связаны с хлебом: круглый год, от весны до весны. И я с самых малых лет приучился думать так же, как думал мой отец, – все о том же хлебе: как отсеемся, как будут подниматься посевы, каким будет урожай, позволит ли погода осенью убрать хлеб и хватит ли его до будущего урожая.

А она спрашивала дальше:

Я про себя знаю все. А ты сам про себя знаешь?

Знаю, – отвечал он уверенно. – В стране еще недавно была война, народ обнищал, и если сейчас не дать людям такие сорта хлеба, чтобы разом накормить всех, то жизнь никогда не станет лучше. Ведь жизнь – это хлеб? Так я говорю или не так?

– Хлеб, конечно, но и книги. Недаром в Писании сказано, что не хлебом единым жив человек. Я вот стихи люблю: Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Потому для меня быть учительницей – главнее нет дела на свете. И своим детишкам в школе я часто читаю стихи. Самые простые и близкие сердцу человека.

Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя, То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя…

– Ведь верно хорошо? Ведь верно, милый?..

Верно, конечно, верно. Но и хлеб растить – тоже главное, – упрямился он. Немного погодя спросил:

Ты вот сослалась на Священное Писание: ты, выходит, верующая?

Хлеб для тела, чтобы были в нем силы. А книги – для души, для ума, чтобы ум был образованным и разносторонним. А вера Христова – для духа. И это, я думаю, впереди тела. А верующая ли я – то вряд ли. Бабушка моя была верующая, да и мама тоже. А я нет. Я комсомолка. Но я замечала, что верующие люди – хорошие люди. И бабушка моя была хорошая, и мама.

Мои родители тоже верующие, но что об этом говорить – они люди из прошлого. Мы же смотрим в будущее. Смотрим с уверенностью. Нам по плечу любые задачи, и со всякой задачей мы справимся. А книги – вещь полезная, но далеко не всякие. Научные, к примеру, очень нужные и полезные. Художественные, конечно, тоже можно читать, но только тогда, когда нечего делать. В отпуске, например.

Василий отвечал со свойственным молодости пафосом, но и она была так же молода. Однако не теряла рассудительности – черта, присущая женщинам в большей степени, нежели мужчинам.

Все равно без книг жизнь теряет всякий смысл, – теперь упрямилась уже она.

Пойдем на берег реки, – предложил он. – Там теперь такая красота, что не опишешь ни в каких книгах.

Пойдем, – согласилась она. – Только я хочу, чтобы ты так же, как и я, любил книги.

«Да я люблю и готов полюбить все, что любишь ты», – хотелось ему сказать. И он даже готов был сказать, и даже набрал в грудь побольше воздуху, повернулся к ней, да девушка вдруг легко побежала по спускающейся к реке тропинке, он устремился за ней.

И сколько они так-то бежали – молодые, сильные, и простор открывшейся Ии будто распахивал им навстречу свои объятия. И лес звенел от птичьего гомона. И вода перекатывалась через гранитные камни. И все краски жизни с ее великим многообразием дел для приложения молодых сил лежал перед ними и словно просил: приди и возьми, и преумножь, и засвети всеми цветами, и покажи всеми гранями, и сотвори подвиг.

И как бывает между сердцами, которые тотчас узнают друг друга, как только оказываются поблизости, они очень скоро поняли, что им надо быть вместе. Василий приходил к Прасковье в школу, провожал ее до дома, они долго стояли у калитки. И лето этого года благоухало только для них двоих всеми своими цветами, шумело всеми своими деревьями, поднималось всем своим разнотравьем, вызревало всеми своими колосьями пшеницы.

И не было никого, кто был их счастливей, потому что влюбленные видят, чувствуют, понимают и боготворят только себя самих.

Школа располагалась в небольшом домике и не могла вместить в себя всю ребятню, которой год от года все больше прибывало в поселке. Поэтому уже в следующем 1934 году началось строительство новой школы. Приехал в поселок еще один учитель – Василий Иванович Камаев.

Они приходили на это строительство, смотрели, как поднимается бревенчатое здание, в котором кроме школы будут еще и клуб и столовая. И радовались всякой перемене, всякому новому венцу, новой доске, новому наличнику на окнах.

Теперь Василий часто водил Прасковью на опытные делянки, рассказывая и обращая ее внимание на особенности того или иного сорта. Потому и его дело – дело селекционера – становилось ее делом, ее радостью и надеждой. И когда встречались на следующий день или после его командировок в колхозы, в другие районы, в Иркутск, и, зная, что он уже побывал на своих делянках, она неизменно спрашивала:

– Как там наша пшеница: подросла, скоро заколосится?

И он отвечал, подражая старику Зиновьеву, и нарочно напуская на себя степенность ученого человека:

– Пшаничка ниче себе. Отдельны екземпляры прям-таки на удивленье замечательные. Будет вам сорт, уважаемая Прасковья Евдокимна. Тока проверить аще надобно будет, поглядеть, чё и как…

Она заливалась смехом, смеялся и он, Вася Маркин – молодой и счастливый тем, что есть у него любимая работа, есть и любимая девушка – самая что ни на есть лучшая на всем белом свете.

А ближе к осени они подали в сельсовет заявление и уже никогда не расставались.

Молодоженам в радость была работа на огороде, в небольшом саду, где росли малина, смородина, крыжовник, дикая яблонька, черемуха. Вместе они ходили к ручью за светлой родниковой водицей, что протекал недалеко от их дома. Вместе в лес за грибами, ягодой. Вместе делали заготовки на зиму – варили варенье, солили огурцы, грибы, вместе копали картошку и засыпали в подполье.

Молодые завели корову, и Василий рано утром гнал ее в общее стадо, вечером встречала Прасковья. Той небольшой зарплаты, что получали каждый на своем месте, хватало на обновы, и обновам тем радовались, как дети.

К концу года живот Прасковьи округлился, и весной 1934-го у них родилась дочь. И это уже была полноценная молодая семья селекционера Маркина, чем он втайне гордился, и было ради кого жить.

Глава 5

Женатый человек Василий Маркин работал вдвойне, втайне лелея мечты о том, что когда-нибудь, а это случится непременно в самые ближайшие годы, выведет такой сорт пшеницы, что Прасковья будет гордиться своим мужем, и заживут они лучше некуда, радуясь успехам своих детей, которых у них должно быть обязательно много. Потому он не знал усталости, всю зиму большую часть времени проводя в лаборатории, где изучал биологические свойства семян – работа эта была непростая, требующая терпения и повышенного внимания. И все пока у него складывалось как нельзя лучше.

Исследования семян сорта пшеницы за № 1818 показали хороший результат, и значит, вырисовывалась перспектива создания нового сорта, обладающего нужными качествами.

В лаборатории Маркин занимался в основном с Надеждой Сенкевич, а женщины народ старательный, ответственный, все у нее было зернышко к зернышку, стебель к стебельку. Надежда ничего не забывала, каждый сорт, отобранные семена обретали свое собственное место с коробочках, мешочках, снопах, а в журнале для записей все это значилось под своими номерами, названиями, проставлялись числа месяца, год, выверялись сроки, соблюдалась периодичность.

Они могли говорить о чем угодно, не уставали друг от друга, здесь же пили чай, перекусывали, задерживались допоздна, даже если дома ожидала какая-то работа. Они просто были друзьями, соратниками, людьми, преданными избранной профессии.

Доверительные отношения у Маркина сложились и с другими сотрудниками отдела, хотя Василий Степанович мог быть резким, требовательным, мог высказать в глаза все, что думает о человеке, но каждый его подчиненный знал, что заведующий отделом никогда не позволит себе обидеть товарища незаслуженно и, если это потребуется, придет на помощь, отдаст последнее, что у него есть.

Между тем весна 1934-го брала свое, и последние островки снега дотаивали на крышах, а веселая капель пробивала в слежавшемся снегу около домов глубокие, темные, точно отбитые по линейке, канавки, превращая тот снег в бугристые ледяные выступы, запнувшись о которые можно было упасть и сломать ногу, что иногда и происходило с людьми.

Куры уже копались в образовавшихся проталинах, а петухи хлопали крыльями и прочищали горло своим извечным «ку-ка-ре-ку…»

Менялось и небо, день ото дня высветляясь и устремляясь куда-то ввысь своей бездонной голубизной.

Ну вот, скоро опять в поле, – с радостной искоркой в глазах говорила Надежда.

Скоро, – соглашался с нею Василий, не забывая при этом напомнить. – Нужно еще раз семена проверить, отобрать те, что покрупнее. Правильный отбор семян будет генетически однороден, и сорт можно будет направлять на испытания.

На следующий день они снова и снова всем отделом занимались сортировкой семян.

Василий подходил к столу, пропускал пшеницу сквозь пальцы, говорил ласково сам себе:

– Ну что ж, зернышки, пора вам в землю ложиться, пора расти да колос вынашивать.

Надежда улыбалась, поглядывая на своего молодого начальника, и на душе у женщины, как и у других сотрудников отдела, было светло и спокойно. Уверенность Маркина, надежность, умение работать за троих вселяли надежду на получение новых прекрасных сортов пшеницы, которые, как им всем казалось, ожидали их в не столь отдаленном будущем.

В этот же день в дальнем углу хранилища Василий обнаружил зерна, которые не высевались лет пять. Он подержал их на ладони, пересыпал в другую, задумался, ведь времени прошло много, и неизвестно, сохранило ли оно свою всхожесть. И решил посеять залежавшееся зерно, может, это как раз то, что в дальнейшем понадобится для работы.

А весна все больше и больше набирала силу. Земля покрывалась зеленой порослью травы, не умолкая, заливались в небе жаворонки, с полей несло теплым, благодатным, полным тонких запахов воздухом.

Дорога от конторы до опытного поля в эти дни стала до удивительного длинной.

Во всякое утро Василий торопился пройти эти два километра от порога своего дома и сказать полю, как это вошло у него в привычку – поля, где теперь собрались, слились воедино его интересы, чаянья, заботы.

«Здравствуй, поле! Вот я пришел к тебе снова и буду приходить всегда, пока достанет сил. Буду лелеять тебя, обихаживать, готовить к тому, чтобы ты родило колос, а в том колосе – зерно. Такое зерно, чтобы всем на зависть. Всем на удивление. Всем в радость».

Он шел быстро, уверенно, а по обеим сторонам дороги уже вспыхивали первые цветы. Лес еще не наполнился листвой, и через ветки деревьев можно было рассмотреть черную кромку невспаханного поля, на котором появились сорняки – эти, как отмечал про себя Маркин, никогда не опоздают, создавая людям дополнительную заботу о чистоте будущих посевов.

А подошло время, отсеялись, уложившись в нужные сроки. В июне посевы зазеленели всходами, а в июле, в том памятном для него 1934-м, когда родилась дочь, по всей тулунской земле разлилось обычное для этих краев тепло. На опытном поле все зеленело, а в лесу цвели саранки и ландыши.

Оформив материалы по скрещиванию сортов, Маркин на метеостанции, проводил агрометеорологические наблюдения, пытаясь понять влияние климата на селекцию пшеницы. После завершения намеченной программы он послал отчет в Сибирский НИИ растениеводства и селекции.

А подошла осень, отдел его в полном составе занялся отбором и сортировкой полученного урожая с делянок, выбраковывая мелкое, слабое зерно.

Однажды его внимание привлекла линия гибрида, у которого зерно было крупнее, чем у остальных сортов, а стебель – короче и плотнее, что предполагало его устойчивость к полеганию. Разбирая отчеты станции, Василий выяснил, что еще в 1919 году Писарев, скрещивая с местными сортами североамериканские гибриды Маркиз и Прелюд, вывел новые линии. Канадские сорта отличались крепкой соломой и хорошим качеством зерна, а местные сибирские формы – скороспелостью. Оказавшись посеянными в условиях Сибири, иностранные сорта теряли свою урожайность, не выдерживали засухи, от них нельзя было получить полноценное потомство. Позже полученные гибриды опылили западно-сибирскими формами, в том числе и Балаганкой, как носителями недостающих гибридам качеств. Но и у этих линий также был недостаток, они плохо переносили весеннюю засуху. Последним, кто занимался гибридизацией, был Аркадий Аркадьевич Гусельников. Работая с оставленным Гусельниковым материалом, Василий обратил внимание, что селекционер проводил скрещивание гибрида Маркиз с местным сортом 85А/13, семена которого Василий отобрал, и они лежали на хранении. А вот что можно было ожидать от этого гибрида, ему и предстояло выяснить в ближайшие годы.

В один из предосенних дней Маркин с Мусатовым ехали тихой полевой дорогой. Остановились.

Василий шел медленно, забредая по пояс в пшеницу, перебирал пальцами колосья, щурил глаза.

– Виктор Степанович, иди сюда. Посмотри, благодать-то какая, – призывал Мусатова вместе с ним полюбоваться вызревающими посевами. – Завалимся хлебом к осени.

И Мусатов шел к нему, осторожно ступая, дабы не повредить лишние колоски. Вместе они считали зерна, а потом отправляли их в рот, пробуя на вкус.

С поля не забывали завернуть в лес, чтобы пройтись по траве, набрать в ладонь костяники, а то и грибов, из которых жены потом делали дома ароматную жареху.

В лесу особенно вспоминалось детство, и оба, наломав пустотелых дудок, принимались мастерить свистульки, которые пели на разные голоса.

По каким-то неуловимым приметам Василий находил гнезда птиц и, остановившись около муравьиной кучи, увлеченно рассказывал о трудолюбивой жизни ее обитателей, словно в этом и было главное, ради чего они каждый день приходили на опытное поле.

Виктор Степанович улыбался, поглядывая на Маркина: ему было приятно видеть своего товарища. Настроение молодого агронома передавалось и ему, и не могло не сказываться самым благодатным образом на всей их работе.

В тот день, когда Маркин с Мусатовым осматривали посевы, в лес зайти не удалось: подъехавший на лошади рабочий Данилин передал просьбу директора Ловенецкого зайти к нему в кабинет. Селекционеры отправились в поселок.

– Познакомься, это Иннокентий Ефимович Быков, ваш коллега-агроном, приехал к нам из Баяндаевского опытного поля, – увидев на пороге Маркина, сразу же заговорил Ловенецкий. – Покажи ему наши поля и подбери несколько образцов пшеницы для использования их в степной зоне Прибайкалья. Надо нам всем помогать друг другу, обмениваться опытом, брать друг от друга все то лучшее, что наработали селекционеры, вот тогда и будет толк.

Маркин и Быков кивнули Ловенецкому, вышли на улицу. Присели на лавочку в тени клена. Иннокентию Ефимовичу было лет сорок: высокий, худощавый, одет в кожаную куртку. Карие глаза внимательно смотрели на собеседника. Достали кисеты, скрутили цигарки и, закурив, повели разговор.

Науку о земле я постигал еще при царе. Учился в сельскохозяйственной школе в селе Жердовка, что недалеко от Оека. После трехлетнего обучения выдали свидетельство агронома и направили на север, в Киренск уездным агрономом. Там меня революция и застала, работал до тридцатых годов. В тридцать четвертом перевели на Баяндаевское опытное поле. Но сам понимаешь, без добрых сортов хлеба не получишь, вот и привела меня судьба к вам в Тулун на селекционную станцию. У вас, как я слышал, уже есть серьезные наработки и, может быть, вы нам в чем-то поможете: поделитесь образцами сортов, расскажете, в каком направлении работаете. Хотел бы я больше услышать и узнать об опыте Виктора Евграфовича Писарева, который является основателем нашего Баяндаевского опытного поля. Ведь и ваша Тулунская станция отталкивается от его наработок.

Выходит, мы с вами последователи дела, основанного одним и тем же человеком, и, само собой, должны помогать друг другу. Поэтому вы зря меня уговариваете, я и без уговоров сделаю все, что от меня зависит, – ответил Маркин. – А все-таки какой удивительной судьбы этот человек – Писарев?

Представь себе, – подхватил мысль Маркина Быков, – родился в дворянской семье в Иркутске. После окончания гимназии поступил в Казанский университет. После окончания университета закончил Петровскую академию в Москве и вернулся в Иркутскую губернию. Еще совсем молодым человеком создал Баяндаевское опытное поле, а затем и Тулунское. Успел вывести ряд сортов и наработать материал для сортов будущих. Вот это биография, Василий Степанович.