Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

После этого случая Боря уже никогда не испытывал к матери такой нежности и доверия, какие у него были до сих пор. Ведь он был так грубо, несправедливо и незаслуженно обижен. И кем?! Его родной мамой!

Конечно, они помирились. Нина приласкала Борю, поцеловала его, но перед ним нет-нет да и вставали её гневное лицо и злые, почти ненавидящие глаза. И ему казалось, что мама его совсем-совсем не любит.

Осенью этого же года с Борей произошло и другое, ещё большее несчастье.

Как-то в субботу отчим разукрашивал большое блюдо, предназначавшееся в подарок матери ко дню её рождения. Вошедшая Нина напомнила ему, что они приглашены в гости и что надо торопиться. Он оставил свою работу на столе, оставил там же и краски.

Дети остались дома. Няня Надя и Славик были в спальне, а Боря сидел в детской. Читать ему надоело, на улицу не пускали, недавно прошёл дождь, и во дворе было грязно, Боря заскучал.

Посмотрев немного в окошко на прыгающих около луж воробьёв, мальчик направился в спальню к няне и Славе, а заметив приоткрытую дверь папиного кабинета, завернул туда. Вообще-то, ему входить в кабинет не запрещалось, разрешалось даже брать папины красивые книжки и читать их. Требовалось только книжки не пачкать и обязательно класть на место.

Подойдя к столу, он увидел папины краски. В мгновение ока Боря уже был на стуле, открыл коробку и стал с любопытством рассматривать блестящие трубочки. Затем он несмело вынул одну из них, снял колпачок и надавил пальцами. Сейчас же из трубки поползла красивая жёлтая колбаска. Чтобы она не упала на стол, он пододвинул лежавшее невдалеке блюдо и опустил колбаску на него. Лиха беда начало!

За первой трубочкой пошла вторая, выпустившая из себя синюю колбаску, за ней третья – с красной, а там следующая, и ещё, и ещё, и через каких-нибудь полчаса всё блюдо было залеплено колбасками всех имевшихся в коробке цветов, а в ней валялась груда сморщенных пустых тюбиков.

Только тогда, когда была опустошена последняя трубочка, Боря понял, что он натворил. Испугавшись, он немедленно попытался скрыть следы преступления: быстро закрыл коробку с опустошёнными тюбиками из-под красок, схватил блюдо, сунул его под шкаф, а сам побежал к умывальнику и старательно вымыл руки.

Тем временем Ксюша позвала ужинать. Он вошёл в столовую медленно, тихонько уселся за стол и без всякого аппетита принялся вяло жевать макаронную бабку, запивая её молоком. Это было одно из его любимых блюд. Аппетит у него был всегда хороший, и ел он быстро, а тут… Ксюша удивлённо посмотрела на мальчика:

– Ты, Боренька, что? Почему так плохо кушаешь? Не заболел ли? – заботливо спросила она. Ксюша не очень любила детей, но вот к этому вихрастому сиротинке, как она про себя называла его, привязалась и жалела его.

– Ешь, ешь, да ложись спать, к завтрашнему утру всё пройдёт.

А он с ужасом думал о том, что будет завтра.

Вернувшись из гостей, Николай Геннадиевич не обратил внимания на коробку с красками, просто убрал её в ящик стола. Не хватился он и блюда.

На другой день, в воскресенье, после обеда, пользуясь ясным солнечным днём, всей семьёй отправились на прогулку. Как всегда, играл оркестр. Впереди шла Надя, нёсшая Славу, за ней, взявшись под руку, шли папа и мама, и только Боря, обычно бегавший вокруг них и, как мама говорила, постоянно путавшийся под ногами, в этот раз понуро плёлся где-то сзади всех. Мама удивилась:

– Борис, ты что кислый? У тебя живот болит?

– Нет, не болит… – тихо ответил он, и на глазах его появились слёзы. Мать почувствовала, что с сыном что-то неладно, и потребовала прекращения прогулки. Мирнов, которому такие прогулки удавалось совершать нечасто, был недоволен, но раз с ребёнком плохо – ничего не поделаешь. Все отправились домой.

Дома Борю уложили в постель, поставили градусник и запретили на всякий случай няне со Славой к нему подходить.

Отец прошёл в кабинет, чтобы продолжить вчерашнюю работу над блюдом. Достал из стола коробку с красками, а блюдо после долгих поисков нашёл под шкафом. Вытащив его оттуда и увидев на нём бесчисленное количество уже подсохших разноцветных колбасок, он открыл коробку, в которой обнаружил кучу пустых тюбиков. Он сразу догадался, чьих рук это дело. Его охватило бешенство настолько сильное, что несколько минут он не мог вымолвить ни слова…

Температура у Бори оказалась нормальной, в горле у него мама тоже ничего не обнаружила, но решила на денёк задержать его в постели. В этот момент в комнату ворвался разъярённый отчим. Вид его был ужасен, по крайней мере, так показалось Боре. С красным, почти багровым лицом, с глазами, горевшими яростью, с искривлённым ртом, он не крикнул, не сказал, а как-то прорычал:

– Ты только посмотри, что наделал этот негодяй! Этот мерзавец испортил мою работу, извёл все краски! Нет, этого так я не оставлю. Я его кормлю, одеваю, игрушки, книги ему покупаю, а он мне назло пакостит… – с этими словами он схватил за руку мальчика, пытавшегося спрятаться за мать, и, волоча его по полу, продолжал срывающимся голосом:

– Ну, я сейчас тебе покажу, как пакостить, сейчас ты у меня узнаешь!

Боря был настолько испуган и ошеломлён, что не произнёс ни звука. Притащив мальчика в кабинет, Николай Геннадиевич сорвал со стены большой арапник (так называлась нагайка, применявшаяся для наказания охотничьих собак), бросил Борю на диван и со всей силой хлестнул по его худенькому тельцу. Тот как-то жалобно и тоненько взвизгнул:

– Ма-а-ма! – и замолчал, так как от боли и страха потерял сознание.

Вид взбешённого мужа так поразил Нину, что она растерялась и опомнилась, только услышав отчаянный визг сына. Вбежав в кабинет, она бросилась к дивану и своим телом закрыла Борю. Сделала она это так стремительно, что Николай, не успев остановиться, нанёс несколько ударов и по её телу. Остановился он, только услышав гневный крик Нины Болеславовны:

– Зверь! Не смей! Ты убьёшь ребёнка! Он не твой, ты не имеешь права его бить!

Тяжело дыша, Мирнов бросил в угол комнаты нагайку и выбежал на улицу. Ему стало стыдно и страшно. Он ведь не был злым, а просто не всегда умел сдерживать свою вспыльчивую натуру. Бродя по улицам городка и постепенно успокаиваясь, он говорил себе:

– Как же это я не сумел совладать с собой, как мог быть таким жестоким? Как-то теперь ко мне будет относиться Нина? И всё из-за этого совершенно чужого ребёнка! Надо отдать его отцу!

На крик Бори и Нины из кухни выскочили Ксюша и Надя со Славой на руках, но хозяйка их выпроводила, а сама, взяв мальчика на руки, понесла его в детскую. Боря уже пришёл в себя. Он только продолжал дрожать всем телом и судорожно всхлипывать, стараясь плотнее прижаться к матери. Слегка заикаясь, он спросил:

– Мама, он больше не будет, да? Не будет? Я ведь только хотел на колбаски посмотреть, а они все и выдавились. Он больше не будет так сердиться?

– Не будет, не будет. Успокойся. Ложись в постельку, усни, а я около тебя посижу.

Она раздела ребёнка и ужаснулась, увидев багровые полосы от ударов на его спине и ногах. Пошла на кухню, налила в чашку уксусу, оторвала чистые тряпки, стала мочить их и прикладывать к этим местам. Слёзы так и лились по её щекам. Затем она укрыла простынёй затихшего сына и пошла к двери, думая, что он уснул. И вдруг она услышала его тихий голос:

– Мама, а правда, что он не мой папа?

Мать остолбенела:

– Кто тебе это сказал? С чего ты выдумал?

Боря понял по её тону, что сказал что-то неладное и, стараясь замять разговор, произнёс:

– Так… Никто…

Нина понимала, что она не сумеет ответить на вопрос сына так, чтобы он её понял, а солгать не решилась. Она вернулась к Боре, погладила его по голове, поцеловала и сказала:

– Ну вот, выдумщик ты мой. Засни-ка, утро вечера мудренее.

Придя в столовую, она задумалась. Только что происшедший инцидент казался ей диким, безобразным. Ведь в семье Пигуты никогда не применяли к детям телесных наказаний, да ещё с такой жестокостью. Бывало, правда, что маленьких шлёпали по попке, да и то, это делала чаще всего Даша. Но чтобы с такой злобой бить нагайкой маленького ребёнка?! Этого она никогда не видела.

– Да, Боре будет трудно.

Она ни на минуту не подумала о том, чтобы оставить Николая, слишком велико было её чувство к нему. Ему она могла простить всё. Но она понимала и то, что это только начало. Боря будет ещё проказить, и с таким вспыльчивым человеком, каков его отчим, видно, не уживётся. Да надо подумать и о Славе, ведь он до сих пор в разряде незаконнорожденных. А пойдёт учиться, каково ему будет? Наконец, могут быть и ещё дети. И Нина в тот же вечер написала матери в Темников, прося её связаться с Алёшкиным и передать ему, что она согласна отдать ему Борю, при условии получения необходимых документов на развод.

Стремясь чем-то занять Борю и опасаясь его новых шалостей, супруги задумали начать его учение. В августе ему исполнилось шесть лет, а в школу принимали только восьмилетних, пришлось нанять частного учителя. Нанимать приходящего было слишком дорого, нашли другой путь.

Самым высшим учебным заведением в Плёсе в то время было городское четырёхклассное училище. Один из педагогов этого училища, пожилой человек Пётр Петрович Горбунов, жил через несколько домов от квартиры Нины Болеславовны. Он подготавливал мальчиков 9–10 лет для поступления в гимназию, занятия проводил на дому. Согласился за довольно умеренную плату обучать начальной грамоте и Борю. Было условлено заниматься по два часа, кроме воскресений и других узаконенных праздников.

С этого времени, а это было первого октября 1913 года, Боря ежедневно вместе с тремя другими учениками сидел в чистенькой комнате небольшой квартирки Петра Петровича и, высунув язык, усердно старался постигнуть тайны чистописания или решал задачи, читал Часослов и даже Евангелие. От чтения «Родного слова» он был освобождён: самые последние рассказы в нём он прочёл без запинки при первом знакомстве с учителем.

К Рождественским праздникам Боря уже знал почти половину таблицы умножения, а устные примеры на сложение и вычитание решал почти моментально. Наладилось дело и с церковнославянским чтением. Постигнув наконец премудрость словообразования и значение разнообразных титл, Боря читал Часослов довольно бегло, чем вызывал большое уважение Ксюши, которая была женщиной религиозной.

На Рождество Пётр Петрович устроил каникулы. В течение двух недель все ученики могли к нему не приходить. Трое старших обрадовались, а Алёшкин (так его называл учитель) особой радости не проявлял. Учение ему представлялось какой-то новой, очень интересной игрой, которой он отдавался со всей непосредственностью шестилетнего ребёнка.

Во время каникул он увлёкся новым развлечением – катанием на санках с гор. В Плёсе, городке, расположенном на крутом, изрытом оврагами берегу Волги, удобных мест для этого вида спорта было много, и зимой им занимались и дети, и взрослые. Иногда в катании принимала участие и пятнадцатилетняя няня Надя.

Самой длинной и потому самой любимой горой была сама Бульварная улица, спускавшаяся к базарной площади. Спуск был хорошо укатан: днём по нему ездили на санях приезжавшие на базар крестьяне, а после обеда улица поступала в полное распоряжение ребят. Санки по ней летели с большой скоростью и останавливались у самой пристани, проехав почти с полверсты.

Как-то раз родители ушли в гости, Надя катала девятимесячного Славу в санках около дома. Ей это надоело, она позвала Борю и предложила ему скатиться с большой горы. Тот, конечно, согласился. Надя взяла Славу на руки, села на Борины санки, а ему велела сесть сзади и крепко держаться за неё, затем они помчались. Слава, одетый в шубку и укутанный платком так, что у него немного высовывался только один нос, вряд ли испытывал большое удовольствие от этого катания, но и нянька, и Боря были очень довольны.

Правда, Боре доставалось: при подъёме на гору Надя несла Славу, а ему приходилось везти довольно тяжёлые санки. Так они скатились несколько раз.

Начало темнеть, поехали последний разок. Почему-то в этот раз санки пошли вкось и ударились о барьер, отделявший тротуар от проезжей части. Получился сильный толчок. Надя от неожиданности выронила Славу, и тот, по инерции пролетев несколько шагов, стукнулся об одну из каменных тумб, которые через определённые промежутки стояли по краям тротуара. Сама она на санках удержалась и свалилась носом в наметённый у ближайших ворот сугроб снега. Боря отлетел на сажень в сторону, попал тоже в сугроб, сел в нём и расхохотался. Он не ушибся и не испугался, летать с санок ему приходилось и раньше.

Больше всех испугалась Надя и, конечно, не за себя, а за Славу. Мальчик лежал в нескольких шагах от неё, не плакал, но и не шевелился, вообще не подавал никаких признаков жизни. Девушка вскочила и бросилась к ребёнку. Схватив его на руки, она заметила на платке увеличивающееся тёмное пятно, и поняла, что это кровь.

Надя нашла в себе достаточно самообладания и не принялась причитать и плакать, как это сделало бы большинство нянек на её месте, а бросилась с уже очнувшимся и заплакавшим Славой в аптеку, находившуюся за углом дома, у которого случилось несчастье. На бегу она сказала Боре, чтобы он скорее шёл домой и послал сюда Ксюшу. Тот увидел кровь на руке Нади и, услышав плач Славы, понял, что случилось что-то страшное, и, подхватив санки, помчался к дому. Ксюшу он встретил на середине пути. Та уже решила позвать гуляк домой.

– Ксюша, Ксюша! – ещё издали закричал Боря, – а мы Славку убили!

– Как это убили? Что ты такое говоришь?

– Он с санок свалился… У него кровь идёт… Надя в аптеку побежала, тебя зовёт…

– Господи, да что же это такое! – воскликнула перепуганная женщина и, не обращая больше внимания на Борю, пытавшегося что-то добавить к своему рассказу, побежала вниз. А он медленно побрёл к дому.

Надю со Славой на руках Ксюша встретила уже на улице. Мальчик уже не плакал, из-под платка выглядывал кусок бинта. Надя, немного успокоившись, рассказывала:

– Прямо не знаю, как он у меня вылетел… Аптекарь сказал, что пустяки, царапина небольшая, да шишка будет. Кровь уже не течёт.

– Вот придёт Николай Геннадиевич, он тебе покажет царапину…

Нянька и сама храбрилась только для виду. Она знала, что ей придётся отвечать за происшедшее, и кляла свою глупость, заставившую её поехать на санках. Мысленно она давала клятвы и обещания, что никогда себе не позволит таких легкомысленных поступков, лишь бы сейчас всё благополучно кончилось. Больше всего она боялась, чтобы её не рассчитали. «Пусть бы уж лучше побили», – думала она.

Надя пришла в Плёс из Нерехты, промышленного городка, расположенного недалеко от Волги. Отец недавно умер, мать работала на фабрике, её не брали, а у них в семье, кроме неё, осталось пятеро ребят, вот и пришлось ей идти в люди, хорошо, хоть взяли. Вдруг прогонят? Боря, увидев забинтованного Славу, даже позавидовал ему:

– Эх, почему не я голову разбил, вот и меня бы так завязали!

Эти слова его вызвали взрыв негодования и возмущения и няни, и Ксюши, а он не понимал, почему.

Вечером, встретив хозяев в прихожей, Ксюша рассказала про случившееся, стараясь как-нибудь выгородить Надю. Мирнов, как обычно, вскипел, но после того, как мать осмотрела ребёнка и убедилась, что страшного ничего особенно не произошло, и, в свою очередь, заступилась за девушку, поменял гнев на милость и, пробрав плакавшую няньку, этим и ограничился.

Таким образом, это происшествие окончилось для всех благополучно. Ранка на голове Славы зажила через несколько дней. И случай этот вскоре забылся. Тем более что в семье стали назревать новые и, конечно, более важные события.

В конце 1913 года Николаю Геннадиевичу предложили должность инструктора по пчеловодству в Солигаличе, небольшом уездном городке на севере Костромской губернии. Место глухое, не на Волге, и в стороне от железной дороги, но жалование почти в два раза больше, чем то, которое он получал в Плёсе. Предложение приняли.

Само собой разумеется, что переселяться зимой со всей семьёй невозможно, кроме того, и для Нины в Солигаличе места не находилось. Предстояла разлука. Мирнов уезжал сразу же после Нового года, а Нина с ребятами весной или летом, после того, как выяснится возможность получения службы и для неё. Семья оказалась разорванной.

Нина целыми днями пропадала в больнице. Надя уходила на кухню, как только Боря приходил от учителя. Там у Ксюши веселее: собиралась прислуга и из соседних домов, приходил Василий… Ребята же часами находились одни. Обычно они сидели в детской, Боря читал вслух сказки, Слава, слушая их, иногда так, улёгшись на ковре, и засыпал.

Когда потеплело и стаял снег, то ребята стали больше времени проводить на дворе, они очень сдружились.

Весной и летом несколько раз к семье приезжал отец. Боря, уже давно забывший свою обиду за жестокое наказание, приезда отчима ждал с нетерпением и искренне радовался его появлению. Тогда и мама была дома, и все веселились. Отец привозил с собой игрушки, книжки и разные сладости, одна из которых, вяземские пряники, так и осталась самым любимым лакомством для Бори.

В один из последних приездов Мирнов сообщил, что появилось место для Нины Болеславовны. Правда, не в самом Солигаличе, а верстах в десяти от него, в волостном селе Николо-Берёзовце, где недавно открылась земская больница и где нужен был врач-хирург, который назначался и заведующим больницей. Находившийся там врач-терапевт на заведование больницей не соглашался.

Предложение показалось заманчивым, оно сулило немалые материальные выгоды – жалование у Нины в этом случае тоже увеличивалось почти вдвое. При больнице заведующему полагалась бесплатная квартира с минимально необходимой обстановкой. Кроме того, отец находился бы от семьи всего в каких-нибудь десяти верстах, а не в двухстах с лишним, как сейчас.

Однако принять это предложение немедленно Нина не могла, она вновь почувствовала себя беременной. По её расчётам, ребёнок должен был появиться в январе будущего, 1915 года. Родить она хотела в Плёсе. Здесь были знакомые ей врачи и акушерки, ранее принимавшие у неё роды. Кроме того, весною Нина стала чувствовать себя не очень хорошо. Появилась тошнота по утрам, быстрая утомляемость, отвращение к некоторым видам пищи. Все знакомые врачи, да и сама она приписывали это недомогание её беременности и считали, что после родов всё пройдёт.

Подавая в Солигаличское земство прошение о приёме на работу в николо-берёзовецкую больницу, Нина Болеславовна одновременно сообщала, что занять это место она сможет только весной 1915 года. Руководители земства согласились: найти врача, желавшего служить в такой глуши, было непросто.

Примерно в это же время пришло письмо от матери. В нём она сообщала, что Алёшкин приедет за сыном осенью 1914 года, тогда же он привезёт и формальное согласие на развод. Приедет он в Темников, так что к этому времени надо привезти к ней Борю. Можно с уверенностью сказать, что в этом сообщении бабуси было скрыто тайное желание ещё раз увидеть своего первого внука.

Обсудив сообщение матери с мужем, Нина Болеславовна решила, что, несмотря на плохое самочувствие, ребёнка ей придётся везти самой. Она наметила свою поездку на конец августа, о чем и сообщила Марии Александровне. Однако 19 июля 1914 года (по старому стилю) произошло такое событие, которое изменило все планы, очевидно, не у одной этой семьи. Как известно, именно в этот день началась Первая мировая война.

Первое, о чём подумала Нина, узнав об объявлении войны, это о том, что будет с ней и её малолетними детьми, если возьмут в армию Колю. Поэтому прежде всего она телеграфировала ему.

Второе, что она решила, это опять оставить старшего сына у себя. Она прекрасно понимала, что Алёшкина возьмут на фронт в первую очередь, и ему, следовательно, будет не до Бори. Поэтому вслед за письмом она послала матери телеграмму, извещавшую о принятом ею решении, прося одновременно уведомить о нём Алёшкина.

Через день Николай сообщил, что на него, как и на некоторых других служащих земства, получена отсрочка от призыва, поэтому пока оснований для беспокойства нет. Правда, успокаивая жену, сам-то Мирнов не очень верил в действенность этой отсрочки и оказался прав. Уже в ноябре 1914 года его призвали в армию и направили в полк, стоявший в городе Владимире.

До этого времени Николай в солдатах не служил, и ему предстояло довольно неприятное обучение. Но по его прибытии выяснилось, что он не только грамотный человек с солидным гимназическим образованием, но и, что оказалось главнее, обладает отличным каллиграфическим почерком, почему он почти сразу же по явке в полк и был назначен батальонным писарем. А это означало, что пока направление в действующую армию ему не угрожало.

Глава шестая

Ещё в августе 1912 года в Темников приехали Алексей Владимирович и Маргарита Макаровна Армаш. Они привезли и своего сына Володю, которому исполнилось 3 года.

Маргарита Армаш, урождённая Околова, в своё время частая гостья семьи Пигуты и близкая подруга Нины, была в то же время и большой любимицей Марии Александровны. Мы помним, что ещё перед открытием Темниковской женской гимназии Пигута, будучи в Москве, уговаривала обоих Армаш приехать в Темников, чтобы служить в гимназии, и они дали своё согласие. Но сначала Маргарита должна была закончить своё учение, затем она стала ожидать ребёнка, потом сын, оказавшийся болезненным, был очень слаб, так и задержался их приезд до 1912 года.

Семья Армаш поселилась на улице Бучумова в доме Меркулова, сняв второй этаж небольшого дома, представлявший собой квартиру из трёх комнат и кухни. При доме находился небольшой фруктовый сад, имелся и двор с необходимыми дворовыми постройками.

Маргарита Макаровна любила Марию Александровну Пигуту как мать, впрочем, как и все Околовы, та, в свою очередь, относилась к молодой женщине как к родной дочери. Отношения между этими семьями установились наилучшие, такими и сохранились навсегда.

* * *

Прошло уже порядочно времени с того момента, как Лёля привезла свою дочь к матери. Девочка под ласковой и заботливой опекой росла хорошо и почти не болела. Бабушка говорила:

– Женюру все болезни обходят стороной, а если и касаются, то только чуть-чуть зацепив.

В отличие от неё Володя Армаш, несмотря на исключительные заботы и осторожности, которыми его окружала мать, а может быть, и благодаря им, болел много и всегда тяжело.

Женя требовала к себе всё больше внимания. Оставшись единственным ребёнком в доме, от бабуси она его и получала в самых щедрых размерах, но ей, конечно, не хватало материнской ласки. Однако Елена Болеславовна в Темникове в последние два с лишним года не показывалась совсем. Писала она тоже редко, да и письма её были кратки и малосодержательны. Иногда к праздникам она присылала Жене небольшие подарки. Этим её заботы о дочери и ограничивались. Брать Женю к себе Лёля, видимо, тоже не собиралась, но это только радовало бабусю, которая после отъезда Бори перенесла всю свою нежность на внучку.

Вернувшись из Темникова в Петербург, Неаскина быстро устроилась на службу в свою прежнюю контору. Её приняли охотно. Она была грамотной и толковой машинисткой, довольно прилично знала французский язык и могла самостоятельно переводить заграничную корреспонденцию.

Получая относительно большое жалование, Елена могла жить довольно обеспеченно. Вскоре она вновь встретилась со своим Ваней и сошлась с ним. А тот, узнав, что ребёнок находится у бабушки и будет там воспитываться, охотно возобновил прерванную связь. Елена Болеславовна, женщина не первой молодости, питала к довольно-таки беспутному человеку большое чувство и легко простила ему все обиды.

Иногда она несмело поднимала вопрос о дочке, но Ваня, не имевший никакого желания воспитывать ребёнка, в глубине души всё ещё мечтавший о выгодной женитьбе и продолжавший считать своё сожительство с Неаскиной явлением временным, под всякими предлогами отговаривал её от того, чтобы взять девочку к себе. Елена сама понимала, что присутствие дочери создаст в их жизни много трудностей, и потому не особенно упорно настаивала, она боялась вновь возбудить гнев своего Ванечки и потерять его вторично.

Минуло ещё почти два года.

В 1913 году Мария Александровна Пигута, поглощённая своей нелёгкой работой и разными домашними мелочами, почти не имея отдыха, так как с отъездом Ани Шалиной ей пришлось опять взять на себя преподавание русского языка и в младших классах гимназии, заметно сдала. Ей шёл пятьдесят девятый год. Она похудела, постарела, осунулась и часто, придя с работы, в изнеможении опускалась в кресло и должна была посидеть в нём около часа, пока вновь могла заниматься домашними делами.

Кроме того, Марию Александровну постоянно беспокоили мысли о первом внуке. Она знала о рождении второго сына у Нины, знала также и о том, что у Якова Алёшкина и Анюты тоже родился ребёнок – дочь, названная Людмилой. Все эти события ухудшали положение Бори, и Мария Александровна это прекрасно понимала. Ей было видно, что этот несчастный мальчик все больше становится не нужным ни матери, ни отцу. И у неё всё чаще возникала мысль о том, чтобы вернуть его к себе.