Нос

Пусть и омрачённая тоской и грустью, но только обретённая вновь после поездки романтика уединения и одиночества снова улетучивается, и скоро моё сознание, мой разум, мои мысли снова будут принадлежать другим людям. На данный момент я не уверен, что хочу этого. А это значит, что я не хочу этого. Но деваться уже некуда: я здесь, я рядом, я обещал прийти, они ждут меня. Эх, если бы у меня был платок, чтобы протереть влажное от снега лицо…

***

Захрустев подножным снегом, моё тело двинулось по направлению к месту назначения, пока моё сознание пребывало где-то вдалеке, страдая от бремени, которое наложило на меня общество в виде друзей и знакомых и всех остальных. Бремени обещанной встречи. Которое ощущалось как портфель на спине, заполненный горячими камнями. Снег сминался под моими ногами, и хруст его раздаваться бы эхом среди безмолвных улиц, окружённых стенами из домов, но он увязал в тягучей тишине вокруг меня.

Не было слышно даже гула трасс и дорог, шёпота крадущихся тёмными дворами колёс. Не было даже звука далёкого мотора, проносящегося за домами с писком насекомого, быстро пролетающего мимо уха. Похоже, это была какая-то магическая ночь великого молчания и сонливого отчуждения, и на мгновение мне даже показалось, что я вот-вот проснусь в какой-нибудь кровати где-то, где я бы не хотел просыпаться.

Пока я думал об этом, стена девятиэтажки проплывала мимо меня по снежному морю. Почему она мимо меня, а не я мимо её? Потому что всё относительно. Изредка, украдкой, я заглядывал в тёмные окна, в которых отражался свет улиц и коричневое небо. В них ничего не было видно кроме, разве что, цветов и всякой бытовой утвари белого цвета, стоящих на подоконниках. Как я уже подмечал в самом начале своего путешествия, мне кажется, что это весьма антисоциальное занятие – заглядывание в чужие окна. В духе, типа, заглядывания в чужую частную жизнь. Но, с другой стороны, если бы они не хотели, чтобы кто-то заглядывал в их частную жизнь, то купили бы квартиру без окон. Или, так как это маловероятно, то хотя бы повесили бы занавески. Потому что не стоит удивляться, что если девушка ходила в неблагоприятном районе или в компании мудаков с голой пиздой, то её выебали. Если ты светишь пиздой – будь готова, что кто-то захочет засадить. Это не значит, что кто-то может насиловать девушек исходя из этого, что это обстоятельство даёт «зелёный свет». Оно не даёт. И не то чтобы девушки, которые не светят пиздой, не бывают выебаны, но…

Наверное, на этом стоит прерваться, ибо я понял, что, похоже, сравнил немного разные вещи. Это была бы нормальная аналогия, если бы я говорил, что квартиры с занавесками на окнах не грабят, но я не про это. Я про то, что действие приобретает характер вследствие намерения того, кто действует. Можно смотреть в окна с намерением вторгнуться в чужую частную жизнь, а можно смотреть в окна… Просто так. Можно смотреть на пизду с намерением пихнуть в неё, а можно смотреть на пизду… Просто так. В любом случае, если вы не хотите, чтобы кто-то смотрел на что-то, на что вы не хотите, чтобы кто-то смотрел, то закройте это. Разумнее и проще скрыть своё сокровище, чем пытаться выколоть глаза всем, кто может его увидеть. Или пытаться отучить людей хотеть это сокровище.

Так или иначе, я подошёл к углу дома, в который мне нужно было попасть. Не в угол, а в дом. Мои ноги замёрзли даже несмотря на толстые махровые носки, которые, по всей видимости, промокли от пота. И мои мысли начинали немного путаться от небольшой сонливости, малой душевной утомлённости. Я воображал нужный мне подъезд, отчего оказаться перед ним сразу в этот миг, а не обходить длинную стену дома, мне хотелось больше всего. Но ходить через стены, или хотя бы летать, я не умел, поэтому зашагал по переулку прямо, смотря под ноги, чтобы не подскользнуться на льду. А если бы я и умел летать, то делать этого бы не пришлось. Хотя пришлось бы всё равно огибать некоторую часть дома, только в этот раз ввысь, а не по дороге. Так что ходить через стены, всё-таки, лучше, но только конкретно в этом случае. Но в целом это прикольное умение. Можно заглядывать и проникать в чужие квартиры, подглядывать за людьми, как моются женщины, или как они ебутся. Но наверняка придётся действовать осторожно, я же буду просто уметь ходить через стены, а не буду ещё и невидимым. Никто не будет продолжать мыться или сношаться, если увидят моё лицо, торчащее из стены. Поэтому для начала было бы хорошо проводить разведку квартир, чтобы знать, где вылазить из стены, чтобы тебя не было видно. А зачем? Чтобы просто поподсматривать? Какая-то хуйня. Можно вылазить наугад. Предположить, где находится шкаф какой-нибудь, вылезти из него и там уже осмотреться и определить, где лучше вылезти или где лучше засесть. Но это тоже поебота какая-то. Где свобода, которой веет от такого умения? Вылезать и прятаться в конкретных местах как-то не очень-то по-свободному. Особенно, чтобы просто подрочить. Разведывать квартиру, расписание жильцов, что занимает много времени, или просто понадеяться на удачу и свести их с ума, вылезя из семейной фотографии или ковра настенного с хуем на перевес? Тупо, нелепо, мудово, плохо и нечестно по отношению к невинным людям.

Так какая ещё польза от такого дара? Я думаю, что зависит от деталей, как и всегда. Что насчёт материальной пользы? Например, если я буду воровать, то как вынесу вещи из квартиры? Они тоже будут проходить через стены? Если я возьму, например, телевизор, то смогу протолкнуть его вперёд себя через стену? Или, когда сам в неё войду, то смогу ли затащить его с собой? А одежда на мне? Она будет проходить или мне нужно будет быть голым? А если будет, то будет ли проходить через стену, например, мелочь в кармане штанов? Или как выходит? Что касается меня – то проходит? А смогу я прикоснуться к телевизору на столе и заставить его провалиться через стол? Или холодильник через пол? Или человека другого?

Тем временем, я уже завернул за угол, а потом ещё раз, вошёл во двор и двигался на сближение с подъездной дверью. Но тема моих размышлений столь интересная, что вопросы сами сыпались на мой разум, и я еле успевал их осознавать. Могу ли я перемещаться по стенам вверх и вниз, типа плавая в них? Или только ходить через них на том уровне, где я сейчас, разве что только провалиться через пол? А могу ли я провалиться сквозь землю, чтобы наглядно продемонстрировать известное выражение и по возможности взять за это деньги у публики? Через какие материалы я вообще смогу проходить? Только бетон? А железные двери или арматура в бетоне? А дерево? А стекло? Хотя, проходить через стекло можно и без дара особого, как и, собственно, через металл, дерево и бетон, но я имею в виду без разрушения и нарушения целостности материала. А землю? Я смогу добраться до ядра Земли? А если только через рукотворные материалы, то считается ли рукотворной земля, которую вручную переместили и сделали из неё искусственную насыпь, например? А что будет, если я плюну в бетон, пока буду в стене? Куда денется плевок, если в бетоне не будет для него места? А если я открою рот, то бетон окажется в его полости? А ноздри в носу не закрываются, так что бетон всегда будет в них? А дышать тогда я смогу? Или придётся задерживать дыхание и держать нос снаружи? Вообще, мои атомы, атомы моего тела, они замещают собой бетон во время моего нахождения в нём, или вытесняют? Если вытесняют, то куда, и как он потом вернётся на место? А если замещают, то получается, что бетон превращается в мою плоть? Или моя плоть превращается в бетон?

«С таким подходом мне бы работать на правительство, а если ещё и вместе с умением ходить через стены…» – пронеслось в моей голове где-то между всеми этими вопросами пока я приближался к подъезду. А ведь и вправду: шпионаж и наблюдение – самое то в таком случае. Так что тут либо работа на правительство, либо частным детективом, либо торговцем информацией, либо супергероем мелкого калибра, сообщающего в органы о бытовухе или плохом обращении с детьми в случайно проверенной мною квартире. А воровать… Легче и без этого дара, пока все детали не прояснились. Та же разведка, то же выжидание, то же лёгкое проникновение при должном навыке. Так что в общем плане летать, наверное, всё-таки круче…

Сделав такой вывод, наконец я подошёл к нужному мне подъезду. Серо-синяя железная дверь преграждала мне путь. На ней я заметил, помимо следов разных, стекавших когда-то по ней, жидкостей, бумажные следы от сорванных объявлений. Правильно, ведь дверь – это не доска для объявлений. Тем более, что сама доска висела слева, и в тусклом свете преподъездной лампочки на ней можно было увидеть несколько слоёв объявлений о всяких пустяках типа покупки волос, и о всяких важностях типа пропажи кошки. Наверняка с двери были сорваны волосяные объявления, потому что их было много, и они везде, и, к тому же, они мерзкие. Ну, лично для меня. Смотря на них, я представляю комнату, в которой принимают эти кучи волос, как мерзко там воняет… Из-за этого, а также из вредности, если бы я был ребёнком, то бегал бы по городу и срывал эти объявления, в конце дня сравнивая результаты с другими ребятами, и побеждал бы в соревновании конечно же тот, кто сорвал больше всех. Это классическая схема, приложенная к современной реальности. Да… Мне бы организовывать детские игры… Или быть следователем, потому что вывод, что сорвано было именно объявление именно о волосах, также был получен мною на основании цвета целых объявлений о волосах и цвета остатков сорванного объявления – они были одинаковы.

– Дело раскрыто, – без особого энтузиазма тихо произнёс я.

Обратив внимание, что домофон находится в нерабочем состоянии, я удивился этому и неуверенно дёрнул дверь, – неуверенно потому, что кто-то мог наблюдать за мной, и, увидев, что я дёргаю закрытую дверь, казавшуюся мне открытой, крикнет мне какое-нибудь обзывательство, на которое придётся искать ответ, а я этого очень не хотел в силу усталости, – открыл её и проник во внутренности дома, чей тёмно-зелёный подъездный мрак тускло освещался лампочкой, светящей через окошко двери подъездного тамбура, торчавшую из толстых, покрашенных заодно со стеной, верёвок проводов и кабелей, под белым, слегка кое-где закоптившимся, потолком, с палочками спичек, каким-то особым, дворово-магическим образом приклеенных к нему, по всей видимости, пока они ещё горели, а теперь торчали маленькими чёрными ножками из чёрно-коричневых пятен, как угольные потолочные грибы.

Продравшись через ещё тёплый сигаретный запах, пройдя дальше по подъезду мимо почтовых ящиков, я дошёл до лифта, нажал на подпалённую и подплавившуюся кнопку вызова, которая загорелась и напомнила мне конфетку-карамельку. Такие кнопки у меня всегда ассоциировались с конфетами. Например, с большими круглыми барбарисками. И это напоминание, пока я ждал лифт, напомнило мне пару историй, связанных с дверьми подъездными. Немного запоздало, но я вспомнил забавный случай, как одноклассница приглашала меня и пару моих и её друзей и подруг к себе на день рождения, которое тоже было зимой. Пока мы шли до неё, мы всячески дурачились, как и подобало детям нашего возраста и как подобает детям вообще. И в разгаре дурачества я лизнул подобную железную дверь. Конечно, мне рассказывали обо всех этих случаях, когда кто-то лизал что-то железное на морозе и примерзал потом языком, но я как-то даже и не думал об этом в тот момент. А лизнул я затем, чтобы поддерживать свой образ ненормального шута, который может делать дурацкие вещи типа питья воды с краской на уроках ИЗО, или поедания фантиков от конфет, – которые, к слову, очень неприятно выходят потом, – или то же «вышивание» на коже на уроках труда в младших классах… В общем, да, образ у меня был, и я старался его поддерживать. И тогда для этого требовалось лизнуть дверь, но не требовалось к ней примерзать, потому что лизание подъездных дверей ненормально, а примерзание к объектам зимой – глупо, может быть даже забавно, но нормально. И тогда, к сожалению, вся публика была заинтересована чем-то другим и на меня не смотрела. А я понял, что примёрз, и что это глупо, и что пока на меня не смотрят, мне надо отмёрзнуть, чтобы не выглядеть глупо. Поэтому я просто дёрнул язык, оставив немножко кожи с его поверхности на двери, что теперь мне напомнили останки сорванного объявления. Было неприятно, но вида я не подавал. Моя речь не нарушилась на период заживления и в тот вечер в частности, но неудобства были: мать именинницы, – хотя это был день рождения, а не именины, и я считаю это разные вещи и разные праздники, и недопустимо называть празднующего день рождения человека именинником, если в этот же день, помимо дня рождения, не происходят именины, – приготовила очень вкусное горячее блюдо, кажется, картошку с мясом, возможно что-то типа мяса по-французски. И мне было очень, очень трудно его есть, потому что язык был безумно чувствителен к температуре, но очень нечувствителен ко вкусу. Больно и обидно. И, хотя половину страданий можно было избежать, просто подув на еду, чтобы её остудить, обидно было и дальше, потому что на десерт было мороженое, и, кажется, сразу два вида: обычное и шоколадное! Кажется логичным, что холодное мороженое после горячего блюда самое то для языка без части кожи, но какая же это болезненная досада. От мороженного мне тоже было больно, а его ведь не остудишь, подув немного: оно уже остуженное! И единственное, что тут можно было сделать, так это подогреть его. Но это уже будет не мороженое, а… подогроженое.. тепложенное… горячёженное. К тому же это тупо. Но несмотря на это, вечер прошёл хорошо и приятно, и до сих пор я благодарен однокласснице за приглашение, ведь не сказать, что я был очень хорошим другом ей, и иногда я её обижал.

«Надеюсь, у неё всё хорошо», – подумал я, пока двери лифта открывались предо мной. Зайдя, я встретил адский свет с потолка, изливающийся с очередной оранжевой лампы за мутным стеклом; нажал на удивительно нормальную кнопку нужно мне этажа, немного принюхался и, не обнаружив запаха мочи или говна, отправился в путешествие наверх, вспоминая другую историю про подъездные двери.

Примерно в то же время, что и в прошлой истории, но только осенью, – или ранней весной, – а не зимой, я и двое моих друзей-одноклассников влюбились в одну девочку, подругу той одноклассницы, на чей день рождения мы ходили. Вернее, влюбились они, а я-то с первого класса на неё глаз положил и работал в направлении её завоевания, пока все остальные ложили глаз на другую деваху. «Да, я всегда знал, что опережаю своё время», – усмехнулся я. Жаль, что ничего с ней по итогу не вышло. Но тогда факт, что мы все втроём бегаем за одной девчонкой, нас не особо смущал, и мы продолжали дружить, относясь ко всему гораздо проще: с кем она захочет мутить – тот и будет с ней мутить. Но время шло, а прогресс в отношениях с ней стоял, причём у всех троих. Можно списать это на возраст, что тогда дети ещё не умеют любить, но… Но мы-то любили, а значит могут, а значит говорить так всё равно, что говорить, что женщины не умеют любить в таком возрасте, а мужчины могут. К слову, «женщины» и «мужчины» – понятия биологического пола, а не возраста. И я сомневаюсь, что у кого-то здесь преимущество. Скорее всего, мы ей просто не нравились. И однажды, после уроков, прогуливаясь втроём по району, мы дошли до её пятиэтажки. Израненные сердцем и душой, мы решили взять в наши руки пусть не судьбу или любовь, но хотя бы фломастеры, и выразили свою боль в виде оскорблений в её адрес на всю подъездную дверь. Надо признаться, когда они делали это, – именно они, ибо я не писал, а только предоставил инструменты, – я ощутил, как будто мне действительно становилось легче. Потом мы хорошо посмеялись над этой ситуацией и разошлись по домам, представляя реакцию её или её родителей, когда они придут домой. Естественно, на следующий день нас, как главных хулиганов класса, оставили после уроков, где выясняли, кто, зачем и почему это сделал, откуда мы знаем такие слова, а также наказали нам всё это убрать. Будучи человеком высокой чести и достоинства, я убедил друзей пойти исправлять эти дела. И, кажется, в тот же вечер мы отправились к её дому. Она вышла с ведёрком воды, тряпочками и персиковой «Белизной», совсем на нас не обиженная, и, для виду немного подувшись, осталась с нами. И, хоть я ничего и не писал, но начал оттирать надписи, которые сделали мои друзья, ибо её я всё-таки любил и любил сильно, пусть и без ответа. И в тот немного прохладный вечер осени или ранней весны, когда закатное солнце окрашивало белые панели пятиэтажек в розово-оранжевый и отражалось в их окнах, когда воздух пропах персиком от «Белизны» и никакой холодный ветер не мог изменить этого, мы много смеялись все вместе, и обиды и боль детских сердец ненадолго отошли в сторону, и я по-приколу выпил немного этой самой «Белизны», – к слову, её персиковость заканчивается на запахе, – удивив её. Мы отмыли все надписи и разошлись, улыбаясь друг другу, и я был рад от того, что нам удалось провести немного времени вместе, вне школы, вне класса, и хоть завтра мы всё равно увидимся в школе, но смесь из желаний плакать от счастья от встречи и печали от расставания будоражила меня как никогда. Один из самых романтических вечеров в моей жизни. Как же тогда замёрзли мои руки…

Двери лифта открылись с грохотом, который наверняка разбудил кого-то в какой-нибудь квартире на этаже. Я вышел из него, двери закрылись, и ночная тишина снова воцарилась в подъездном сне. Стараясь не нарушать её, мягко ступая, переваливаясь с пятки на носок, я добрался до нужной мне двери. Внутри меня всё сжалось, особенно ближе к спине. Я ощутил примерно то же, что я ощущал в машине Андрея – неизвестность результата, неуверенность в достижении цели, неуверенность в самой цели. Я ощущаю душевную слабость и желание исчезнуть без продолжения этой ситуации. Такие ощущения я склонен принимать за проявления неблагоприятной окружающей среды. «Если это неблагоприятная среда для тебя, то зачем ты сам осознанно попадаешь в неё?» – кто-то может справедливо заметить, узнав про такое моё склонение. На что я отвечу: «Во-первых, иди на хуй. Во-вторых, благоприятная среда для меня сейчас недоступна, так что выбора у меня не много. Эта хотя бы для меня более-менее знакома, и я чуть-чуть к ней привык. В-третьих, иди на хуй. В-четвёртых, может ли человек вроде меня…» – моя мысль прервалась резким звуком отпирающегося дверного замка внутренней двери, взорвавшим темень и сон лестничного пролёта своим шумом.

3

Едва я успел отойти от двери, как она открылась, из квартиры полился тёплый желтоватый свет уюта ламп, осветивший чёрный звонок с красной кнопкой, похожий на негритянскую титьку, и тёплый запах дома ощутился моим носом, что было мне немного противно, ибо это запах дыхания других людей, их одежды, их тел, запах мебели, запах дверей и обоев, запах чужого дома, чужой жизни, запах чужой еды. Но так как я был достаточно голодный, то запах еды всё покрывал и заставил мой живот немного забурчать.

– Привет! Так и думала, что это ты! Мы уж думали, что ты не придёшь! – радостно поприветствовала меня Саша, слегка нырнув в темноту, в которой был я, чтобы открыть мне пошире внешнюю дверь.

Она – не та, кого я ожидал увидеть первой. Оттого я ощутил себя неловко. Мой настрой был по большей части негативный, а она заслуживает настрой позитивный, ибо она, хоть я и ощущаю свою странность в её глазах, всегда благосклонна ко мне, доброжелательна и даже как-то по-матерински заботлива, несмотря на то что мы с ней примерно одного возраста. Я не какой-то дурачок, которому нужно особое внимание и отношение в силу его особенностей. И все это знают и понимают. И оттого её отношение ко мне ещё больше необычно и, наверное, даже приятно. И поэтому я не ожидал встретить её, ибо из-за её отношения ко мне, мне не хотелось быть негативным даже в своих интонациях, обращённых к ней. Потому что она позитивна, и заслуживает позитива же. Так что я не был готов встретить её первой, и поэтому немного растерялся, стараясь сделать себя слегка положительнее.

– Да, привет… Рад видеть тебя, классно выглядишь, – это не то, что я обычно говорю при приветствии, но это то, что мне удалось выдавить из растерянности в тот момент.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Давай, проходи.

Она отошла от прохода, придерживая свой расписанный цветами светлый халатик, давая мне пространство для манёвра. Несмотря на поздний час, она действительно, к слову, выглядела классно. «Как и всегда», – очевидно подметил я про себя. Я не знаю, носят ли женщины косметику по расписанию с восьми утра до девяти вечера, или как получится, и не знаю, носит ли она косметику вообще, а также я не уверен, что косметику «носят», но тем не менее, она выглядела свежо, кончики её красивых чёрных волос теперь слегка ласкали её плечи, до которых едва дотягивались, – в последний раз, когда я видел её, волосы её были длиннее, – а ресницы делали глаза очень притягательными, от которых могли отвлечь только милые губки на её аккуратном, утончённом лице, делая всю эту кажущуюся хрупкой миниатюрную девушку весьма располагающей к себе. Я совру, если скажу, что не считаю её привлекательной. Поэтому я так не скажу, потому что врать я не люблю.

Пройдя через порог, я наступил на весьма узкий коврик, который, может быть, и не очень узкий, но вся обувь, стоящая на нём, значительно его сужала. Уперевшись рукой на стену, я поднял и согнул одну ногу, дабы тающий снег с моего ботинка не упал за пределы коврика, и другой рукой расстегнул его молнию, после чего снял и поставил туда, где раньше стояла поднятая нога. Освобождённую от ботинка ногу я поставил на пол за пределами коврика, немного развернулся и расстегнул другой ботинок. Снял шапку, засунул её в карман куртки. Также поступил и с шарфиком, засунув его в другой. Расстегнув молнию куртки, я аккуратно снял её и повесил на один из крючков на стенке, на менее занятый. Со стороны, наверное, все эти мои действия смотрелись странно. Ибо скованный неловкостью от пристального взгляда Саши, сопровождаемого её молчаливой улыбкой, я пытался действовать нормально, но мои движения были резкими, невротичными и неестественными, что, я думаю, действительно странное зрелище. Но не для неё, потому что она, наверное, даже не может подумать так обо мне.

– Почему ты так долго добирался? – спросила она, когда я закончил вешать куртку и начал поправлять волосы на голове.

– Да это, знаешь, долгая история. Поздно выписали, плюс задержался немного, дорога не близкая, всё-таки, – я уже более-менее собрался и не был растерян мысленно.

– А как ты доехал? Троллейбусы и автобусы же не ходят уже. На такси? – кажется, ей действительно было это интересно.

– Ну…

Я не успел высказать свою мысль, потому что из зала вышел Марк и подошёл к нам:

– Здорова, Носяра! – воодушевлённо поздоровался он со мной и с размаху пожал мне руку. Затем поправил свои длинные волосы, подошёл к Саше и обнял её за бок, встав рядом с ней.

– Ну, как оно? – последовал от него вопрос.

– Да нормально, вроде… – немного растеряно, – снова, – сказал я, разглядывая друга, с которым давно не виделся.

Хотя давность ничего не изменила: он не отстриг свои длинные тёмные волосы, не отрастил какую-нибудь дурацкую бородку, – хотя планировал, – не лишился ноги или руки или уха или глаза, его длинноватый нос не был искривлён в какой-нибудь драке, он не сменил свою слегка кичливую улыбку на улыбку попроще, да и даже домашнюю одежду, кажется, не сменил: всё те же какие-то абсолютно нейтральные штаны, которые увидишь и тут же забудешь, как они уйдут из поля зрения, и всё та же футболка с группой Queen. Футболка-то понятно – он ей очень дорожил. Но штаны… Не то чтобы мне было дело до того, кто, как и в какие будущие тряпки себя заворачивает, – я сам не модник и за модой не гонюсь, – но я надеюсь, что он их хотя бы стирал. Хотя, наверняка, Саша стирала его вещи.

– Ну проходи тогда, – улыбчиво позвал он меня, и они вместе с Сашей ушли в зал по правую руку от входа.

Напротив зала была комната их родителей. Дальше, по в меру богато обставленному коридору, который был подвержен евроремонту, – как и вся квартира, – следовала развилка, которая встречает раздельным санузлом, по левую руку от которого комната Марка, а по правую – кухня. До всего этого, прямо справа от меня была комната для гостей и кладовая, где я, скорее всего, буду спать. Не в кладовой, а в комнате для гостей. «Да, мне бы работать риэлтором», – усмехнулся я.

Пройдя по коридору до зала, встав в проходе, я сказал, что пойду помою руки, и в этот же момент заприметил, что людей нет. Нет, они как бы есть, но их меньше, чем я ожидал: Марк и Саша, к которым я скоро присоединюсь, и… Света. «Вроде её Света зовут, да», – вспоминал я. В последний раз, когда я видел девушку в таком платье, её звали Света. Ну и всё. Я думал, что будет больше. Мне кивнули, и я отправился в ванную комнату.

В ванной комнате светил белый свет, а не светло-жёлтый, как во всей остальной квартире. Я принялся мыть руки, попутно осматривая её. Ничего необычного, но как же удобно, когда туалет не в одной комнате с ванной. Как меня раздражало, когда я в детстве купался в ванной, а кому-нибудь приспичивало поссать, и приходилось вылезать из воды и открывать дверь, а потом залазить обратно и слушать все эти звуки отвернувшись… По мне прошла волна жужжащего нервного раздражения и я дёрнул плечом, чтобы его снять. Как всегда, получилось. Тепло воды согревало меня после долгой зимней прогулки, и от этого тепла кожа на моём лице будто бы начала стягиваться. Очень странное ощущение. После этого я переключил внимание на различные тюбики с кремами и бутылки шампуней, стоящие там и тут, на забавные мочалки, и, пока переводил взгляд на полотенца, что висели над стиральной машиной, успел заметить в ней полную камеру белья. У меня пронеслись мысли о женских трусах, которые могут быть найдены в ней, в частности Саши и матери Марка, которая, к слову, весьма симпатичная женщина. Но мой интерес к женским трусам всегда обрывался омерзением от мысли, что я их нюхаю. Вернее, от мысли о запахе, который я вынюхаю. Потому что за запахом приятным женским идёт запах мерзотный грязный ужасный. Фу бля. И если их нюхать, то надо нюхать правильно: издалека, медленно приближаясь, чтобы не почуять резко отталкивающий запах, от которого травмируется психика, но уловить приятный женский запах. Но теперь, даже когда я думаю о приятном женском запахе, он вдруг стал неприятным. Фу бля. Видимо потому, что я сейчас не хочу ничего, связанного с еблей. В пизду. Хотя нахуй короче. Кстати, о хуях…