Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

Перед глазами всплывает весьма распространенная в мои школьные годы картина: строго поглядывающая на нас Елена Николаевна ходит по классу и диктует диктант. В руках у нее увесистая деревянная линейка, которую она, если того требует обстановка, незамедлительно вводит в действие, в качестве убедительного аргумента.

Кстати, линейка, на которую мы с таким уважением смотрим, у Елены Николаевны уже третья (с начала года) – две предыдущих она благополучно сломала о наши спины. Вот и сейчас, сверкнув в воздухе, как саблей, своей длинной линейкой, училка обрушивает ее на чью-то многострадальную спину. Классический удар! А злобная преподавательница идет дальше, зорко оглядывая все вокруг. Урок продолжается.

В другой раз Елена Николаевна, напротив, требовала от нас абсолютной, мертвой тишины. «Считаю ровно до трех! Заткнулись все, дегенераты! Я должна слышать, как пролетает муха в классе!» – кричала она нам. Все тут же испуганно замолкали, переставая шептаться и даже забывая дышать.

И тут я взрывался от дикого возмущения и резким ударом ноги переворачивал парту, которая с невероятным грохотом летела на пол! Представляете, какое ошеломляющее впечатление производило это на нашу мучительницу? Елене Николаевне хотелось насладиться пролетом мухи, а какой-то малолетний дятел устраивал ей полет парты!

Я и сейчас не смогу объяснить, зачем я это делал. Может и вправду был редким придурком, как она всегда утверждала, а скорее всего, во мне просто таким, довольно своеобразным, если не сказать экзотическим способом, проявлялось чувство собственного достоинства и тяга к справедливости. В конце концов, должен же был кто-то дать понять этой дуре, что она не права!

Вообще отличительной чертой моего характера с самого раннего детства было невероятное упрямство. Будучи по природе своей бунтарем, я терпеть не мог подчиняться, и любая попытка стреножить меня приводила к печальным результатам. Как бы то ни было, мои неоднократные усилия с помощью летающих парт хоть как-то раскрепостить запуганный класс, заставить ребят вспомнить о самоуважении, оканчивались для меня весьма плачевно.

Елена Николаевна сначала вздрагивала, пару секунд ошарашено смотрела на меня, а потом очень резво подбегала и со всего размаха лупила учебником по голове – на крепость линейки она уже не надеялась. «Я тебе, сука, сейчас покажу, как уроки срывать!» – истерично визжала училка, продолжая охаживать меня всем, что только не попадалось ей под руку.

Страшно вспомнить, сколько о мою бедную репу было разбито линеек, пеналов, учебников и даже книжных полок! Все оказалось без толку – такая наука мне не давалась. И, в конце концов, меня, как неисправимого хулигана, подающего дурной пример окружающим, было решено отправить на перековку (куда бы вы думали?) в детскую психиатрическую больницу, именуемую в просторечии, психушкой!

Надо сказать, что в советское время это было обычным, чуть ли не житейским делом. Стоило какому-нибудь детдомовскому ребенку начать проявлять свой характер и перестать соблюдать установленный в интернате порядок, как его тут же оформляли в психушку. Типа, пусть полежит там, в окружении таких же, как и он, раздолбаев! Подумает над своим поведением! Такая, знаете ли, изощренная педагогическая месть, трусливое и подлое наказание со стороны всемогущих взрослых маленькому бунтовщику за его своеволие и непокорность…

Я уже писал выше, что «учительница первая моя» была редкой мерзавкой, и как бы жестко это ни звучало, другого слова подобрать, к сожалению, не могу. Мало того, что она постоянно избивала нас в классе, так еще и отправляла самых неугодных ей в психушку, возведя эту порочную практику в целую систему физического и морального давления на учеников.

Елена Николаевна все время пугала нас: «Будете плохо себя вести – поедете у психов слюни подтирать!». И очень часто претворяла свои угрозы в жизнь. Таким образом, она добивалась, как ей казалось, должного послушания, да и просто «отдыхала» от ребенка, который, по ее мнению, доставлял ей слишком много хлопот.

Я не думаю сейчас о себе – меня жизнь только закалила, но когда я вспоминаю, как много нормальных, в общем-то, детдомовских ребят сгноили по психушкам только потому, что каким-то сволочам не понравилось их поведение или оценки в школьном журнале – мне хочется спросить у этих, так называемых педагогов: «Вы вообще понимаете, что совершали должностные преступления?!».

Воспиталки никогда напрямую не говорили детям, что отправляют их в психбольницу. Обычно все это камуфлировалось под «поездку в санаторий» и детдомовцы, громко визжа от радости (отдых в настоящем санатории казался им пределом всех мечтаний!) сами бежали в автобус, который отвозил их в пыточную! Спустя какое-то время ребят возвращали обратно в интернат, и смотреть на них было страшно…

Раздувшиеся от напичканных в них лекарств, заторможенные и не реагирующие на внешние раздражители, с абсолютно отсутствующим, бессмысленным взглядом и заплетающимся языком, они больше походили на каких-то «овощей», нежели на людей – «отдохнули», одним словом! Проходило достаточно долгое время, прежде чем пацаны возвращались из этого, совершенно невменяемого состояния, в свое обычное, нормальное расположение духа.

Интересно, что когда меня привезли в желтый дом, то никаких других ребят, кроме детдомовских, там не было. Вы спросите, почему? Да все по той же причине – потому что за сирот заступиться некому! Вот и набивали ими психушку, как бочку селедкой. С точки зрения сегодняшнего дня, заточение нормальных детей в столь жестоком и мрачном месте – есть ни что иное, как нарушение прав ребенка, противозаконное издевательство над ним! Но кто тогда вообще думал о правах ребенка, тем более, лишенного попечения родителей?..

Загреметь в психушку, в принципе, мог каждый. Ссышься по ночам или не в ладах с учебой – будь готов к вполне вероятной «госпитализации». Ну а уж мне, человеку, который восстал против злобной учительницы, сам Кащенко велел прибыть на диагностику. Честно говоря, у нас чуть ли не четверть ребят прокатилась в этот «санаторий» – притом, что никто из них психом, конечно же, не был – максимум хулиганом.

Хорошо, допустим, я и в самом деле грубил Елене Николаевне, ломал парты и кричал, что засуну указку ей в жопу, если она не перестанет издеваться над нами. Но вместе со мной в психушку отправили паренька, который просто хотел убежать из интерната. Воспитатели посчитали, что это – какая-то нездоровая фигня, которую надо лечить уколами. И действительно, какой нормальный ребенок будет мечтать скрыться от таких замечательных учителей?..

А помните того малахольного мальчика Сережу, который качался из стороны в сторону на своей кровати и бился головой о ее железную спинку? Так вот, он вообще из психушки не вылезал – таким образом из него пытались вытравить эту дурную привычку. Был, правда, у Сережи еще один грех. Однажды он умудрился избить девочек, которые, поймав божью коровку, как обычно загадали ей: «Улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого!». Бедные девчонки и представить не могли, что у парня, который случайно оказался рядом с ними, фамилия как раз была – Горелый. За что и поплатились.

Но перенесемся в обитель несчастных психов, и тех, кому назначено было ими стать. Из нашего интерната туда привезли целую группу отъявленных хулиганов, которых еще только предстояло как следует обломать или, другими словами говоря, привести в полное соответствие с требованиями интернатского общежития…

Помню, что при входе в психушку была установлена старая деревянная лошадка-качалка. Никогда до этого не видавший такой большой игрушки, я сразу же без спроса вскарабкался на нее и радостно закричал: «И-го-го! Тыгы-дык! Тыгы-дык!». Встречавшая нас врачиха тут же решила, что я – долбоеб, да еще и с припиздью. То есть – ее пациент!

Она схватила меня за руку и стащила с лошадки, а затем, поставив прямо перед собой, спросила: «Ну-ка, расскажите, молодой человек, как вы себя чувствуете?». Я простодушно ответил ей, что, хреново, пояснив при этом, что меня обещали отправить на отдых в санаторий, а привезли зачем-то сюда, в больницу. Она окинула меня долгим, испытующим взглядом, как смотрят обычно психиатры на своих жертв. Дескать, «знаем мы вас, ебанутых». А сами-то, если разобраться, ебанаты еще те! (Эх, не получается у меня писать об этом без мата).

Ведь в психушке, как известно, кто первый халат нацепил – тот и доктор. Хотя, на самом деле, врачи там куда хуже пациентов! Они что, не видели, как горемычных детдомовцев намеренно загоняют в больницу, чтобы мучить и пичкать их запрещенными препаратами? Видели, конечно! Но считали, что все это в порядке вещей, что так оно и должно быть…

В первый же день медсестра заявила, что «пора бы поставить укольчики», и я, не ожидая подвоха, спокойно лег на кушетку. Она вкатила мне несколько кубиков какого-то «лекарства», после чего ноги мои налились свинцовой тяжестью, а в голове неприятно зашумело. В следующий раз, памятуя о том, какие отвратительные ощущения у меня вызвали уколы, я наотрез отказался их делать! В ту же секунду две жирные санитарки, стоявшие наготове, принялись выламывать мне руки!

Я пытался, конечно, сопротивляться и кричать, но что мог поделать с тремя монструозными тетками маленький второклассник?! Эти страхолюдины быстро скрутили меня, привязали за руки и за ноги к кровати, и всадили в жопу еще один, очень болезненный, укол! Через несколько дней я уже не мог сидеть нормально, потому что задница моя буквально горела от боли, а на месте уколов образовалась кровяная корка…

Самое ужасное, что кололи эти паскуды в одни те же места, в которые не то, что иголку воткнуть – до которых дотронуться было нельзя! И, тем не менее, садистки медсестры, невзирая на мои истошные вопли, каждый день делали свое черное дело, превратив мою пятую точку в одно сплошное кровавое месиво! Все это очень походило на изощренные пытки в каком-нибудь детском концлагере, да, собственно, ими и являлось!

Как я ни старался крепиться и проявлять твердость духа, но время от времени упаднические настроения и мысли буквально ломились в мою черепушку. «Ну, почему я такой несчастный? За что мне все это?! – думал я, горько размышляя над своей незадавшейся с самого начала жизнью. – Говорят, что дети расплачиваются за грехи своих родителей, но почему мы должны отвечать за то, чего не совершали?! Кто-то вообще спросил нас – хотим ли мы тащить на себе весь этот груз чужих ошибок и преступлений, и способны ли его вынести?!..

Нам и так уже не повезло с рождения, а нас еще мучают всякими интернатами и психушками! Хорошо, конечно, наши родители устроились: понасдавали детей в детдом и ебись все конем! А нам теперь барахтайся во всем этом дерьме!» – понятно, что слова у меня, обиженного восьмилетки, в голове крутились другие, но общий их смысл и тон был чернее тучи. Я понимал, что долго здесь не выдержу – надо было что-то срочно предпринимать…

Обычно в психушку, если не считать собственно психов, закрывают людей, которые рассчитывают откосить от армии или избежать уголовного наказания. Они изображают из себя свихнувшихся на какой-нибудь почве безумцев, стараясь прикинуться либо томиком Пушкина, либо тортом «Наполеон». Я же, будучи совершенно бесхитростным ребенком, пытался выдать себя за нормального. Вернее сказать, я и был самым обычным парнем, только хулиганистым. Но здесь решил вести себя образцово-показательным образом, чтобы недолго радовать своим присутствием звероподобных санитарок.

И это было абсолютно правильное решение! Потому что любое мое недовольство, даже если я был тысячу раз прав, воспринималось в психушке, как некое обострение, которое должно незамедлительно караться обезоруживающим уколом, способным наглухо вырубить не то что какого-то сопляка, но даже и взрослого человека. А вот этого, как раз, мне хотелось менее всего!

В больнице я взял за правило ни с кем не ссориться, общался со всеми подчеркнуто вежливо, более того – даже ласково, что в принципе мне не очень свойственно, а разговаривая с тамошним демоном-главврачом, ненавязчиво давал ему понять, что он совершил страшную ошибку, пойдя на поводу у детдомовских воспиталок и замуровав меня в своем мрачном заведении.

Во время обхода, на вопрос доктора: «Ну что, мои маленькие друзья, есть ли у вас какие-нибудь проблемы, пожелания?», я ему всегда говорил: «Отвезите меня в интернат, пожалуйста». Он удивленно косился на меня поверх своих треснувших очков: «Вот те раз! Не успел приехать, а уже обратно просишься! Полежи немного, отдохни. А мы посмотрим на твое поведение». В общем, мудаковатым оказался врач, так что мне пришлось, супротив моей воли, немного подзадержаться в больнице.

В принципе, ребята в психушке все были нормальные, они ничем не отличались от своих сверстников в обычной школе (может, просто научились уже к тому времени шифроваться?). Я помню только двух явно нездоровых супчиков, которые производили на меня тягостное впечатление. Один все время ходил по больнице и орал, не затыкаясь: «Милиииииция! Реанимааааация!». А другой активно поедал цветы (горшки, из которых они росли, правда, не трогал), да рисовал какие-то замысловатые картины на стенах. И все бы было ничего, если бы он не использовал для этого собственные экскременты.

Но угадать, что сей художник от слова «худо» намалевал своим говном, было невозможно, поскольку санитарки очень быстро все эти художества его же, простите, рылом и вытирали. Черт его знает, может сегодня из него вырос какой-нибудь известный абстракционист – они ведь тоже любят лепить свои инсталляции из дерьма, где ни попадя. Именно тогда я впервые понял, что означает выражение «говнистый парень»…

Воспиталок в психушке называли «наблюдалками», поскольку они всегда секли всю поляну и неотступно наблюдали за всеми. Контроль там был еще жестче, чем в интернате. Наблюдалки сопровождали тебя везде: в столовой, в процедурной, в туалете. Но даже при такой тотальной слежке я пытался как-то хитрить.

Касалось это, в первую очередь, порошков и пилюлей, которые нас постоянно заставляли пить. Санитарки цинично называли их «витаминками». Я сразу понял, что именно они делают меня вялым, заторможенным и ко всему апатичным, а потому старался при любой возможности от них избавиться. Однажды наблюдалка заметила, как я выплюнул таблетку, и подняла страшный кипиш: «Ты что же это, сволочь, добро переводишь?!». На что я ей ответил: «У меня от ваших витаминок скоро голова на хрен отвалится! Сами жрите свои таблетки, если они вам так нравятся!».

Меня и вправду там вскоре так «залечили», что я разговаривать толком не мог: ходил все время в жутко сонном состоянии, будто пыльным мешком по голове пришибленный и поворачивался к собеседнику лишь спустя минуту после того, как он меня окликал. Короче, из нормального, живого мальчишки превратился чуть ли не в дауна!

Спасло меня то, что где-то недели через две-три в интернат приехали дядя Вася с тетей Лидой и, обнаружив полное отсутствие всякого моего там присутствия, закатили грандиозный скандал. Дескать, «Ироды, куда дели ребенка, признавайтесь!». Детдомовским педагогам пришлось нехотя сознаться, что они отправили меня в психушку. Но прошла еще пара месяцев, прежде чем родственники смогли выдернуть меня из желтого дома – эта ужасная больница, как ядовитый паук, не хотела отпускать свою жертву!

Интересно, что в психушке учебная программа была сильно облегчена, и я за все свои школьные годы никогда не учился так блестяще, как там. Только представьте: по всем абсолютно предметам у меня были одни круглые пятерки! Я шел на золотую психиатрическую медаль! Местная учительница билась в педагогическом экстазе и удивленно закатывала глаза к небу – как такого хорошего и умного мальчика могли заточить в столь нехорошую и безумную лечебницу?! Но моя эйфория по поводу собственных ученических способностей развеялась сразу же по возвращению в интернат – я понял, что безнадежно отстал от обычной школьной программы и меня, скорее всего, оставят на второй год. Так оно и случилось.

Глава 14

Будь веселым, дерзким, шумным!

Драться надо – так дерись!

Из «Песни черепахи Тортиллы», на слова Юрия Энтина

Конечно же, я очень расстроился. Само определение «второгодник» уже как бы подразумевало некоторую мою неполноценность по отношению к другим ученикам. Выходило, что я не смог с ходу взобраться на вершину ученического успеха и теперь буду принужден штурмовать опротивевшую горку еще раз, в то время как мои одноклассники уже побежали дальше, к такому желанному школьному финишу. Но как же я ошибался!

Во-первых, у меня были извиняющие меня обстоятельства, о которых я уже написал выше. Во-вторых, (и это самое главное!) ничего плохого, окромя хорошего, в моем оставлении на второй год не было! Говорю это со знанием дела, как человек, которому посчастливилось два срока просидеть в одном и том же классе. Ведь на самом деле это означало лишь то, что к прекрасной поре моего детства добавился еще один год. Представляете, целый год до того момента, как я выйду в скучную и неинтересную взрослую жизнь!

Вот почему я даже где-то завидовал ребятам, умудрявшимся по два-три года сидеть в каждом классе – были у нас и такие уникумы, которые все никак не могли расстаться со школой и, быть может, иногда намеренно оттягивали трепетный момент прощания с нею. Так что не торопитесь взрослеть, ребята – оставайтесь на второй год при каждой удобной возможности!

Еще одним бонусом, полученным мною как второгодником было то, что в новом классе оказались на редкость прекрасные педагоги, являвшиеся абсолютной противоположностью предыдущим злодейкам. Мою новую учительницу звали Мария Дмитриевна, а воспитательницу – Лариса Валерьевна, и объединяло их одно, просто невероятное для нашего интерната достоинство – они никогда не поднимали на нас, своих учеников, руку! Да что там руку – голоса ни разу не повысили! Это было так поразительно, что мы, неразумные дети, тут же не преминули их добротой воспользоваться, о чем еще будет подробно рассказано в своем месте…

Но самым большим выигрышем для себя я считаю приобретение нескольких верных и добрых друзей (дай бог им здоровья!), а также одного злейшего врага, который, как это ни странно, очень многому научил меня в жизни, за что я ему совершенно искренне благодарен. Начну, пожалуй, с последнего.

Как известно, ни один детский и даже взрослый коллектив не обходится без хотя бы одного enfant terrible – ужасного ублюдка, который своим, из ряда вон выходящим поведением, заставляет напрягаться всех окружающих. Что уж там говорить про детский дом, где количество маленьких ублюдков (по определению интернатских воспиталок) превышало всякую разумную концентрацию на один квадратный метр. Но был в нашем новом классе редкий, я бы даже сказал необычайный гаденыш, который мог дать фору всем остальным! Звали его Витька Косой.

Вообще-то фамилия его была Кособрюх, но по тогдашней интернатской моде мы обрезали у него брюхо и оставили просто Косым – с этим погонялом он и вошел в историю нашего детдома. Так вот этот Витя Косой являлся поистине хрестоматийным негодяем! Его, как говорится, хлебом не корми – дай совершить какую-нибудь подлость! Он постоянно на всех обзывался, плевался, провоцировал драки, распускал всевозможные сплетни за глаза, плел коварные интриги и строил мерзкие козни – одним словом, делал все, за что в порядочном обществе можно получить в морду!

Проблема заключалась в том, что Косой был переросток – на два года старше любого из нас – а в детском возрасте, сами понимаете, это такая пропасть, через которую не каждому дано перепрыгнуть. Поэтому рыло ему начистить было некому, хотя, повторюсь, он этого очень заслуживал! Буквально напрашивался на опиздюливание! Единственный в классе, кто иногда брался за это нелегкое, но справедливое дело, был я.

Хорошо помню нашу первую драку, инициатором которой, как и всех последующих, впрочем, являлся Косой. Не успел я зайти вечером в палату, как тут же услышал его противный гнусавый голос: «Эй ты, новенький! Ну-ка, подь сюда!». Смотрю, какой-то долговязый хмырь вальяжно разлегся на кровати и что-то нагло гундосит в мою сторону. Ну, я ему, значится, и отвечаю: «А у тебя что, ноги отнимутся самому подойти?». В палате сразу стало тихо, и все ее обитатели заинтересованно уставились на меня – что же будет дальше? Ведь так с Косым еще никто не разговаривал!

Этот чудик и сам понял, что столь дерзким ответом я поставил под сомнение весь его авторитет среди школоты, и надо как-то реагировать на вызов. Он вскочил с кровати и развязанной походочкой подошел ко мне. «А ты чего такой борзой? Давно пизды не получал?!». Я отступил на пару шагов и сжал кулаки: «А она у тебя есть, что ты мне ее предлагаешь?». Косой аж присвистнул от такой наглости: «Ребза, да этот новенький, по ходу, охуел!». После этих слов он, сделав вид, что отворачивается, резко ударил меня кулаком в лицо. Не привыкший подолгу оставаться в долгу, я тут же ответил ему тем же – началась знатная молотилка!

Через несколько минут, вдоволь намахавшись кулаками, мы уже стояли окровавленные друг напротив друга, свесив на плечи языки от усталости. Осознав, что не может победить меня в честном бою, Косой принялся кричать мне угрожающе: «Учти, я психованный и за себя не отвечаю!». Но в ответ на это запоздалое признание мне осталось лишь рассмеяться ему в лицо: нашел, кого пугать – я и сам не так давно вернулся из психушки.

С тех пор Косой страшно возненавидел меня и пытался при каждом удобном случае задеть либо словом, либо кулаком. Но я всегда давал ему жесткой сдачи, которая чрезвычайно его выбешивала! Ни с кем в интернате я не дрался так часто, как с Кособрюхом, но ему все было мало – чуть ли не ежедневно он продолжал нарываться на конфликты.

Искренне удивляясь идиотской настойчивости Косого, я не мог, вместе с тем, не задаваться вопросом: «А почему он, собственно, так бесился?». Скорее всего, дело в том, что я своим хладнокровным, но неотвратимым возмездием подрывал его хулиганский вес в классе, мешал наслаждаться безусловным лидерством и он делал все, чтобы убрать в моем лице эту досадную помеху.

Кроме того, многократно остававшийся на второй год, Косой высокомерно считал нас всех «мелюзгой», не заслуживающей уважения, и вдруг какой-то молокосос, на несколько лет его младше, начинает очень болезненно отбрыкиваться, да все норовит по лицу попасть – тут было от чего прийти в негодование!

Однажды Косой, подустав, вероятно, разбираться со мной своими руками, решил сделать это с помощью чужих. По его задумке, в одну из ночей ребята должны были устроить мне темную и хорошенько отметелить всей толпой! В качестве же предлога к избиению Косой не нашел ничего лучшего, как обвинить меня в том, что я «болею за коней», в то время, как «обязан поддерживать мясо»…

Дело в том, что тогда в интернате были очень сильны фанатские настроения и детдомовцы делились на тех, кто симпатизировал футбольному клубу ЦСКА и тех, кто «топил» за СПАРТАК. Было еще ДИНАМО, конечно, но большой популярностью «мусора» у нас не пользовались. Я же еще с первого класса, под влиянием моего друга Лехи Акимова, болел за армейцев, и вот это Кособрюх поставил мне в вину!

В общем, искусно натравленные Косым долбоебы (это же надо еще умудриться придумать такую дурацкую причину для избиения) с истошными воплями: «Темную ему!», набросились на вашего любимого автора. «Идиоты!» – закричал я им, – Темная – это когда одеяло на голову, чтоб никто не видел, а я вас всех запомнил и урою по одному!». Драчуны в нерешительности остановились – получать в рожу по отдельности никто из них не хотел. Но тут снова вмешался Косой, который со словами: «Бей Головастого!», повел своих шибздиков в атаку.

Надо отдать мне должное – я сражался, как лев, и отправил на боковую (чтобы не соврать) по меньшей мере, пару человек! Но, как говорится, один в поле не воин. Против десятка пусть даже и маленьких, но вполне себе злобных отморозков, не попрешь. Тем более, когда один из них подкрадывается к тебе сзади и бьет со всей дури стулом по голове.

Стул, разумеется, сразу же разломался, не причинив мне никакого вреда, но наша чересчур впечатлительная воспитательница посчитала своим долгом отвести меня в интернатскую медсанчасть. Я отказывался туда идти, считая полученные в драке травмы безобидными царапинами – Лариса Валерьевна настаивала. «Ты понимаешь, что у тебя может быть сотрясение мозга?!» – озабоченно восклицала она.

В конце концов, ей удалось меня уговорить, и я нехотя поплелся к школьной врачихе. Та, увидев мою окровавленную голову, встревожилась не на шутку: «Что с тобой случилось, мальчик?!». «Воспитательница говорит, что это – землетрясение мозга», – ответил я, как водится, все перепутав. И долго еще после этого не мог понять, почему все взрослые так заразительно смеются. Наверное, они решили, что мне и вправду «встряхнули лампочку».

Честно признаться, я не любил драться, хотя мне и приходилось в интернате частенько это делать. Я был не из тех, кому нравится избивать людей, еще меньше я хотел сам получать по башке, но от опасности, при любом раскладе, никогда не бегал, хорошо усвоив завет мудрой черепахи Тортиллы, который она дала Буратино: «Драться надо – так дерись!». Вот я и дрался, тем более что в детдоме постоянно возникали ситуации, когда нужно было проявлять характер (если он есть) и защищать себя с помощью кулаков в случае необходимости.