Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

Одним словом, пока шефы горько ревели навзрыд, наша воспиталка буквально сияла от счастья! Будучи, как уже было сказано, неисправимой сладкоежкой, Раиса Борисовна предвкушала роскошное праздничное чаепитие с невиданным в детском доме тортом и конфетами, которые она («Вы что, с ума сошли? Им же нельзя так много сладкого!») положит затем под замок в своей коморке и, конечно же, схомячит в одно рыло. Ну и черт с ней – пусть хоть обожрется шефскими подарками, если ей так хочется!

Я же и в самом деле не видел никакой трагедии в том, что очутился в интернате. Такова значит моя планида – с самого рождения остаться без семьи. А разве могло быть иначе? Скорее всего – нет, если именно так все и вышло. По крайней мере, сие от меня уж точно не зависело. Может быть, даже как раз таким и был план относительно моей жизни, продиктованный тем, кто мне ее подарил. Так что здесь – без обид!

Ничего хорошего в детском доме, разумеется, нет, но и сильно расстраиваться по этому поводу совершенно не стоит. Кому-то повезло и того меньше, а уж мне и вовсе грех жаловаться. Руки-ноги есть, голова тоже вроде на месте – короче говоря, жить можно! И даже нужно! Так думал я, маленький неисправимый оптимист, всегда старавшийся даже в ужасном обязательно найти что-нибудь прекрасное.

Я вообще тогда на полном серьезе верил в добро и считал всех людей хорошими от природы! Просто добрыми быть то ли скучно, то ли неинтересно, вот они и натягивают на себя злые маски, а потом забывают, что когда-то были другими. И живут в соответствии со случайно напяленным, но глубоко чуждым им образом. А всего-то и нужно, что почаще напоминать людям об их подлинной внутренней красоте! Чтобы они этого никогда не забывали!

«Почему некоторым так нравится делать гадости, – недоумевал я, – ведь в этом нет никакого удовольствия». Всякий раз, когда я злился на кого-то или пытался обмануть, мне становилось просто физически плохо! Я буквально заболевал и не находил себе места! Отчего же мы постоянно впадаем в это противоестественное для нас состояние? Зачем фактически травим себя дурными помыслами и поступками?! Неужели нельзя быть хорошими? Добрыми, душевными, любящими! Ведь это так легко, казалось бы. И невероятно приятно, кстати!

Да, я делаю добро не потому, что «так надо» или «так принято», а потому что это доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие! Даря положительные эмоции окружающим, я и сам расцветаю от их светлых улыбок! Человеку ведь, в сущности, очень мало надо – чтобы он любил, и его любили. Представляете, каким потрясающим образом изменится наша жизнь, когда мы начнем видеть друг в друге не просто людей, а родственные нам души?! Это же какое счастливое время для всех настанет! Но что-то я совсем размечтался тут с вами, друзья. Надо, пожалуй, заканчивать «парить на воздусях» и предаваться наивным фантазиям…

Глава 10

Мало попасть по воротам,

нужно еще промахнуться мимо вратаря

Константин Мелихан, юморист

Как же мы любили футбол – я просто не могу передать вам это словами! Театралы так не любят свой театр, как мы боготворили эту невероятную игру! Все нам в ней казалось фантастически привлекательным и захватывающим! После уроков мы, в нарушение всех самых страшных запретов, вылетали бурлящей от восторга гурьбой на гаревый пятачок перед интернатом и начинали самозабвенно пинать ногами полусдувшийся резиновый мячик.

Помню, что от каждого удара по мячу на нем образовывалась уродливая вмятина, сильно замедлявшая его движение по земле, но за неимением лучшего, мы были рады и такому спортивному снаряду. Когда же нам случалось разжиться настоящим кожаным мячом, счастью нашему не было предела! Грязные, чумазые, в своих рваных кедах – мы бились за него чуть ли не до потери сознания и нашей самоотверженности могли бы позавидовать даже солдаты на поле боя!

Ведь футбол – это не только бескомпромиссные сражения на маленьких дворовых площадках и больших стадионах, но и совершенно феерические по накалу эмоции, которые дарит нам эта великая игра! Когда страсти повсюду буквально кипят, а безудержное ликование одних идет рука об руку с пронзительным отчаянием других! И если какие-то болельщики сегодня искренне веселятся и радуются, то будьте уверены, что где-то рядом с ними кто-то жалобно сетует на неудачу и плачет. Одним словом, это игра, где вчерашнее абсолютное, казалось бы, счастье может легко превратиться в настоящую трагедию и драму! Уж не за эту ли яркую палитру всевозможных чувств и душевных потрясений мы так любим Его Величество – Футбол?!

Обычно желающие попинать мяч детдомовцы, по-быстрому разделившись на две, приблизительно равные в количественном отношении, команды, принимались отчаянно лупить друг друга по ногам – играть мы тогда толком не умели. Представляю, как все это выглядело со стороны: два десятка совершенно чокнутых, но абсолютно счастливых раздолбаев, бегают всей толпой за одним мячом, периодически устраивая невероятную кучу малу и поднимая на поле целый столб пыли! В эти моменты даже Раиса Борисовна была бессильна что-либо сделать с нами. Мы были так увлечены процессом затаптывания друг друга, что просто не слышали ее проклятий в свой адрес!

Ни о каком осмысленном противостоянии, предполагающем, к примеру, игру в пас или хотя бы какие-то слаженные действия, разумеется, не могло быть и речи! Играли в основном по системе «Бей-беги!», которая совершенно не предусматривала включения головы, да еще, к тому же, и напрочь отвергала любую логику. Все, понятное дело, хотели быть только нападающими, чтобы забивать вожделенные голы и даже вратари зачем-то бегали в чужую штрафную площадку!

Причем, редко когда наш футбол обходился без кровавых стычек и драк, формальным предлогом для которых могла стать любая мелочь. Вот по полю с красным резиновым мячом мчится Васька Милорад. Он изо всех сил рвется к воротам соперника, пытаясь нанести удар прежде, чем его снесут свои же игроки, которым очень не нравится, что он не отдает им пас. Они уже давно забыли, кто за кого играет в этом дурдоме и куда следует бежать. Им хочется только одного – забить гол! Пусть даже и в свои ворота!

Тут наперерез Ваське выскакивает Федька Епишев, и со всей дури бьет его по ногам! Обалдевший от такого неуважительного обхождения Васька, подобно выбитому из седла всаднику, летит на землю и пропахивает своим длинным носом, как плугом, метров пять ее шершавой поверхности. Футбольную площадку оглашает страшный вопль, переходящий в жуткие ругательства: «Ах ты, гребанный урод! Гандон штопаный! Ты зачем меня по ноге ударил?!».

«Не пизди! Я тебя не бил! Ты сам специально упал, дерьма кусок!» – тут же парирует Федька Епишев. «Чтооо! Что ты сказал?!» – оскорбленный до самой глубины своей мальчишеской души Васька вскакивает и яростно бросается с кулаками на Федьку. Начинается так обожаемая всеми детдомовцами драка, которая тут же вовлекает в себя всех присутствующих! На этом футбол, как правило, и заканчивается.

В таких случаях я всегда пытался выступать в роли миротворца: «Эй, придурки! Вы чего, совсем ополоумели?! Зачем драться-то? Не на корову ведь играем!» – кричал я в толпу, стараясь усовестить своих разбушевавшихся одноклассников. Но им было совершенно наплевать на мои разумные, казалось бы, доводы: за возможность повозиться несколько секунд с мячом они были готовы убить друг друга…

Но уже тогда, при всем нашем футбольном – и не только – идиотизме, в интернатской команде появился игрок, которому со временем суждено было стать живым символом детдомовского спорта. Звали его Акимов Алексей, и он был самым настоящим восьмилетним самородком или вундеркиндом – называйте, как хотите! Во всяком случае, я никогда до этого (что понятно), да и после тоже, не видел, чтобы маленький ребенок так бесподобно играл в футбол!

На поле совсем мелкий еще Алешка (по прозвищу Аким) вытворял какие-то невероятные для своего возраста вещи! Он мог запросто прямо во время игры пробежать через всю площадку, чеканя мяч головой, и ни разу не дать ему свалиться на землю. Ему ничего не стоило одному обыграть всю нашу ошалевшую и потрясенную такой наглостью команду! В бессильной злобе мы бегали за ним по несколько человек, не в силах отнять мяч – он обводил нас, как стоячих. И это при том, что мы пытались сломать ему не только ноги, но и руки. Или вообще все, за что только удавалось ухватиться.

Но все наши хитрые уловки были совершенно напрасны – Аким без труда разгадывал их и легко уходил от капканов, расставляемых для него на поле. Он буквально издевался над нами, пользуясь своей невероятной спортивной одаренностью. Его талант меня совершенно покорил: «Надо же, – думал я, – до чего классно играет, паршивец! И ведь никто его этому не учил. Откуда что только берется у парня?!».

Вскоре мы крепко подружились с Лехой, а поспособствовали этому его завистники, которых к тому времени уже было немало. Однажды они обратились ко мне с предложением: «Головастый, мы хотим объявить всем классом бойкот Акимову, ты с нами?». Я удивленно посмотрел на них: «С какой это стати? Что он вам плохого сделал?». «А чего он пижонится на поле?! Пасы не раздает – единоличник хренов!» – продолжали наседать на меня заговорщики.

Я смерил их презрительным взглядом: «И правильно делает! Вы же играть ни хрена не умеете! Да еще и козни исподтишка строите!». После этого бойкот объявили уже мне, и около недели мы с Акимом подвергались всеобщему остракизму и игнору, пока до малолетних интриганов не дошло, что никакого смысла в их бойкоте нет.

Надо сказать, что, училка наша – Елена Николаевна, также сильно недолюбливала Леху, постоянно попрекая его плохими отметками. Стараясь побольнее задеть Акима, она частенько повторяла в классе: «Было у отца три сына – двое умных, а третий футболист. И что вы только находите в этой мерзкой игре?! Дурная голова ногам покоя не дает!». При этом она с осуждением поглядывала на Акимова, который, как обычно, тяжело вздыхал на последней парте.

Справедливости ради отметим, что не преуспевал Леха в учебе не потому, что не мог (он-то, как раз, был довольно смышленым и толковым пацаном), а потому что не хотел. А это, как вы понимаете, совершенно разные вещи. Просто все его помыслы были заняты любимой игрой, и в них не было места всяким побочным, второстепенным дисциплинам, типа русского языка, математики или литературы.

Зато как преображался Алешка, когда ему случалось выйти на футбольное поле – парня было просто не узнать! Глаза его загорались лихорадочным огнем, на лице играла блаженная улыбка, и сам он был готов искусными финтами и взрывным дриблингом разорвать любого соперника! Футбол был смыслом всего его существования – можно сказать, что Леха был рожден для этой игры!

И я его прекрасно понимаю, потому что сам до умопомрачения обожал носиться по полю с мячом! Помню, сидишь, бывало, в классе, делаешь набившие оскомину уроки, вдруг услышишь за окном восторженные ребячьи возгласы: «Бей! Пасуй!», да звуки глухих ударов по воротам! И сразу хочется стремглав бежать на улицу, и ноги сами начинают стучать копытцами в пол, и нет решительно никакой возможности усидеть на месте!

Обидно все-таки, что Алексей так впоследствии и не смог до конца реализовать себя на спортивном поприще. Перефразируя моего любимого Пушкина, замечу: и догадал же Акимова черт, с его талантом очутиться в детском доме, где у него не было никаких шансов полноценно тренироваться и развивать свой футбольный дар.

Впрочем, осталось в наличии у Лехи и еще одно большое достоинство, как минимум, не менее важное, чем умение играть в футбол – он прекрасный и верный друг, готовый сделать все для своих близких! Мы дружим с ним, страшно подумать, уже много десятков лет, а такая продолжительная дружба по нашим временам, (некоторые люди столько не живут) согласитесь, дорогого стоит!

За маленьким Акимом водился лишь один серьезный недостаток – он был ужасным, просто несносным спорщиком! С ним невозможно было ни о чем разговаривать – Леха абсолютно все подвергал сомнению и тут же принимался спорить. При этом истина (которая, вроде как, должна рождаться в споре) его совершенно не интересовала – Алешке нравилась сама возможность зацепиться языком за какую-нибудь тему, чтобы от души поругаться со своим оппонентом.

И ладно бы разбирался в предмете – так ведь нет! Самое удивительное, что он принимался спорить о вещах, о которых не имел ни малейшего представления! Спор ради спора. Эта странная особенность всегда выводила меня из себя, но делать было нечего – упрямого Акима переубедить было нереально.

Например, рассказываешь Алешке о каком-нибудь интересном факте из истории или литературы, а он возьми и спроси: «Откуда ты это знаешь?». Отвечаю: «В книге прочитал». Аким опять за свое: «А где эта книга?». Показываю ему: «Да вот же она!». Но Алешка уперся рогом и его уже не сдвинешь: «Это все вранье, ты меня обманываешь!». Я начинаю закипать: «Причем здесь я, когда об этом в книге написано – прочитай!». Неверующий Фома продолжает бессмысленно упорствовать: «Не буду читать! Почему я должен верить какому-то писателю, которого и знать не знаю?!». «Так ты потому и не знаешь, что не читаешь!» – уже с улыбкой парирую я.

Короче говоря, маленький Леха был из тех людей, кому скажешь слово, а в ответ получишь десять! Но за его футбольный дар я готов был простить ему даже это его постоянное желание препираться, возражать и спорить. Потому что настоящий, подлинный талант искупает все. Тем более, что с возрастом этот его недостаток превратился в немалое достоинство – умение критически смотреть на многие вещи и убежденно отстаивать свои принципы. И здесь уже неважно, насколько они верны или ошибочны. Главное, что они у Алексея есть.

Глава 11

Взвейтесь кострами синие ночи,

мы пионеры, дети рабочих!

Из гимна советской пионерии, на слова Александра Жарова

Где-то в конце мая Раиса Борисовна притащила в класс огромный мешок, набитый старыми, рваными штанами, заношенными рубашками с оторванными пуговицами и прохудившимися донельзя шортами – в общем, всем тем, что осталось от предыдущих поколений детдомовцев – и, вывалив все это «добро» на парты, презрительно буркнула: «Зашивайте! Будет что напялить на себя в пионерском лагере!». Так я узнал, что нас отправляют в советский рай, о котором, конечно же, был много наслышан.

Три дня мы не отрывались от работы, но, в конце концов, исколов до крови все пальцы иголками, перешили эту огромную кучу ветхого тряпья, придав ему абсолютно сюрреалистический вид! Его не то, что надевать – показывать было страшно и, тем не менее, на свою первую линейку в пионерском лагере мы отправились именно в этих жутких обносках, вызвав самый настоящий переполох среди вожатых! Они потом для нас полсмены одежду собирали, чтобы нам было в чем ходить!

Но это случилось чуть позже, а пока мы складывали интернатское приданное в специально пошитые из полосатых матрасов вещмешки на резинках. Видок у нас был тот еще! Представьте себе маленьких, стриженных наголо детдомовцев, в криво зашитых и топорщащихся вещах, с какими-то непонятными матрасами вместо чемоданов, на которых вдобавок еще были нашиты специальные блямбы, повествующие о том, что носильщики сих уродливых мешков являются воспитанниками интерната (как будто это и так не видно!).

Наверное, делалось это для того, чтобы ни у кого не возникло искушения стибрить сиротские вещи, годившиеся, разве что, на половые тряпки. Кстати, я при первой же возможности срезал это клеймо – мне не хотелось, чтобы на меня все показывали пальцем и говорили: «Приютская вошь, куда ползешь?!».

Но тот прекрасный день, когда я впервые отправился в самый настоящий пионерский лагерь, мне запомнился на всю оставшуюся жизнь. Рано поутру я проснулся от чувства невероятного, совершенно беспредельного счастья, которое может быть, наверное, только в детстве! Из радиодинамика, висящего на стене, доносились слова бодрящей и заряжающей праздничным настроением песни: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская земля. Холодок бежит за ворот, шум на улицах сильней. С добрым утром, милый город, – сердце Родины моей!».

Мое сердце сладко замирало в предвкушении какой-то особенной, еще не испытанной мною радости, и я буквально трепетал, нетерпеливо ожидая, когда же нас уже загрузят в автобусы и повезут навстречу, вполне заслуженному нами, блаженству!

Я вышел из здания интерната – теплый июньский ветерок ласково обдувал мое расплывшееся в улыбке лицо, щекоча ноздри запахом буйно разросшейся листвы, в которой утопал наш «сиротник». И, закончившийся накануне, учебный год, и предстоящее расставание с Раисой Борисовной (век бы ее не видать!), и прекрасная летняя погода, обещавшая, как минимум, несколько месяцев сплошного мальчишеского удовольствия – все это окрыляло меня необычайно!

Поэтому, когда нас, троих детдомовских пацанов доставили, наконец, в лагерь (а больше, чем по трое сирот в один пионерский лагерь старались не отправлять, чтобы они не разнесли его по кирпичику к чертям собачьим), я посчитал себя счастливейшим из людей! Не уверен, правда, что тоже самое думали о себе наши вожатые – уж они-то хорошо представляли, каких опаснейших террористов к ним закинули.

Все дело в том, что почти во всех лагерях (а у меня их было, в общей сложности, не менее десятка) интернатские ребята являлись, что называется, «душой дурного общества» и заводилами самых рискованных предприятий. Например, я не припомню лагеря, из которого бы меня не хотели выгнать! Но, забегая вперед, скажу, что это было не так-то просто сделать, поскольку летом в интернате шел ремонт, и «база отказников не принимала». Поэтому вожатым приходилось, стиснув зубы, терпеть наши выкрутасы, а мы этим вовсю пользовались.

Первое, что мы делали по приезду в любой пионерский лагерь – это бежали осматривать его территорию. Нам нужно было залезть в каждый грязный и вонючий подвал, взобраться на любую, самую высокую и отвесную крышу, чтобы иметь представление, где можно схорониться от вожатых и откуда удобнее всего совершать бандитские набеги на пионерское имущество.

Надо заметить, что детские лагеря в советское время, в отличие от лагерей для заключенных, старались размещать в красивых и живописных местах, чтобы обязательно рядом был лес и по возможности речка. Тоже самое можно сказать и о бытовых условиях. «Все лучшее – детям!» – провозглашалось тогда в стране Советов. Так что, по своей благоустроенности пионерские корпуса были на порядок круче, чем наше интернатское общежитие – жить в них было одно удовольствие!

Разумеется, в лагерях мы всегда старались скрыть, откуда приехали. Так было спокойнее. Не раздавалось вслед этого презрительного фырканья: «Вон, детдомовские идут!», а значит, не было необходимости избивать распоясавшихся обидчиков. Но иногда вожатые лезли со своей идиотской благотворительностью туда, куда их не просили!

Помню, как одна такая дура на собрании отряда заявила: «Дети, давайте знакомиться! Это Олег – он из детского дома. У него нет родителей, но наше государство взяло на себя труд заботиться о таких сиротах. Прошу любить и жаловать!». Я чуть не поперхнулся от этих слов. Все смотрели на меня, как на инопланетянина, который только что свалился с Луны прямо им под ноги. Вроде какой-то странный «хрен с горы», но и бросить все-таки не по-человечески.

«У тебя что, нет родителей?! А как же ты родился?!» – допытывались у меня маленькие имбецилы. «Да нет, она вам все наврала, а вы ей зачем-то поверили!» – мрачно отвечал я не в меру любопытным спиногрызам, но после собрания отправился прямиком в вожатскую. «Вы нахуя всем рассказываете, что я из детского дома?!» – выпалил я с порога этой глупехе. Она в ужасе вытаращила на меня изумленные глаза: «Мальчик, ты что, ругаешься матом?!». «С вами, блядь, не то, что матом, проклятьями заговоришь!» – не унимался я. «Так ведь у тебя самого на мешке твоем это написано!». «Мало ли, что там написано! Я сегодня же эту отпорю!».

В тот раз мне удалось пресечь на корню провокационные разговоры, но подобные ситуации, к сожалению, происходили нередко. И связано это было, как правило, с т. н. «родительскими днями», когда в пионерский лагерь приезжали озабоченные родители подкормить своих исхудавших чад (им все время казалось, что тех держат на голодном пайке). Как взбалмошные курицы кудахтали они над своими непоседливыми цыплятами, буквально закармливая их привезенной ради такого случая домашней снедью.

Разбредясь по лагерю и оккупировав все свободные лавочки и беседки, родственники выгребали из сумок целые батареи всевозможных банок-склянок, залежи пакетов и свертков, которые тут же открывались, выпивались и поедались ненасытной пионерией самым беспощадным и варварским образом! Мне было тяжело смотреть на это совершенно разнузданное и ничем не оправданное чревоугодие, и я уходил обычно в какой-нибудь укромный уголок лагеря, чтобы наедине с собой подумать о чем-то более возвышенном, нежели о еде. Однако, не тут-то было.

«Внимание, внимание! – прорезался вдруг на всю округу скрипучий голос лагерного радио – воспитанникам школы-интерната Сукаченко Олегу, Зарудину Андрею и его брату Алексею срочно подойти в пионерскую комнату – вам пришла посылка». Матерясь и чертыхаясь от очередного разглашения нашей тайны, мы потащились к главной пионер вожатой лагеря, которая вручила нам маленький фанерный ящичек, присланный из детдома. Тут же, при ней открываем нежданную посылку и о, бляди, что мы видим?! Вся она набита очерствевшими сухарями из белого и черного хлеба, посыпанными солью! От стыда мы готовы были провалиться сквозь землю!..

Надо сказать, что я начал доставлять вожатым неприятности, еще будучи совсем маленьким. Первое, что я сделал в пионерском лагере сразу же после приезда – это сломал руку своему ровеснику, который имел неосторожность со мной задружиться. А случилось это так. В тот приснопамятный для меня день, мы шли с ним по каким-то своим неотложным детским делам (кажется, это было запланированное избиение прутиками желтых одуванчиков на футбольном поле) и вдруг, как это часто бывает у безмозглой малышни, буквально на пустом месте поссорились!

Слово за слово и я, сорвав с его головы пилотку, закинул ее высоко на дерево. Он, разумеется, полез за ней и где-то с высоты трех-четырех метров неожиданно рухнул на землю. Сосна недовольно затрещала поломанными сучьями, а у этого неудачника уже был перелом! Он долго стонал и корчился в ожидании врачей. Я же настолько был потрясен случившимся, что, едва дождавшись медработников и передав им потерпевшего, убежал переживать свое горе в лес.

Помню, как какое-то странное оцепенение вдруг поразило меня – я не хотел ни двигаться, ни думать, а лишь бессмысленно смотрел в небо, лежа на земле. Прямо надо мной, в какую-то неведомую даль проплывали бесконечные облака, совершенно равнодушные к моим тревогам и волнениям. Потом на их место заступили неподвижные звезды, словно приколоченные кем-то к небосводу, но их мерцающий, холодный свет также не согревал меня.

И тут я почувствовал такое пронзительное одиночество, что мне стало страшно! Я вдруг со всей ясностью понял, что совершенно один на белом свете и это невозможно исправить! Убийственное, на самом деле, ощущение: ты вроде как числишься среди людей, а по большому счету пребываешь в темном, холодном лесу и ни одной живой души вокруг, которая могла бы отнестись к тебе сочувственно.

Горн, прозвучавший на ужин, вывел меня из состояния глубочайшей прострации, в которой я прибывал, напомнив о том, что я с самого утра ничего больше маковой росинки во рту не держал. Мне пришлось подчиниться позывам желудка, запросы которого всегда были чересчур большими и, вернувшись в лагерь, осчастливить тем самым вожатых – бедные, они уже сбились с ног, не зная, где меня еще можно искать.

После всего случившегося, упавший с дерева паренек больше не пытался задеть меня, а только страдальчески смотрел в мою сторону и печально поглаживал свой гипс, как бы предлагая мне проникнуться всей низостью моего поступка. Я и вправду не мог смотреть на него без сожаления: мне казалось, что сломанной руки ему явно недостаточно – надо было сломать еще и ногу! Вместе с тем, меня терзало и некоторое чувство вины – все-таки, я свою совесть к тому времени еще с козявкой не съел, и она во мне периодически саднила…

По молодости лет, а точнее по малости их, я очень любил наблюдать за жизнью насекомых. Меня тогда хоть хлебом не корми – дай разворошить какой-нибудь муравейник (разумеется, исключительно в исследовательских целях) или оторвать крылышки изящной и стремительной стрекозе (опять же, чисто из познавательного интереса – ничего, как говорится, личного).

Насекомые всегда восхищали меня, с одной стороны, своей бросающейся в глаза независимостью, отстраненностью от нашего мира, а с другой – несомненной похожестью на людей. Посмотрите, как, в поте лица своего, трудятся вездесущие муравьи, или какая четкая социальная организация прослеживается у медоносных пчел, и вы согласитесь, что они, в основах своих, очень близки к человеческому обществу. Либо же люди, напротив, в своей повседневной деятельности копируют поведение насекомых. А может мы и есть насекомые, только чуть большего размера?..