Репрессированный ещё до зачатия

Президент при ядерном чемоданчике.

Помните его заявление?

«Лишь я один могу начать ядерную войну!»

И все вогнаны в трепет?

Девять часов Ельцин обговаривал с ним его уход.

И что запросил уходящий президент?

Статуса неприкосновенности!

То пёкся о законности.

А тут сверх закона ему подай этот самый статус.

Ему было отказано.

– Если вы за что-то беспокоитесь, – позволил себе пошутить Ельцин, – покайтесь сейчас. Пока вы президент.

– Ну, тогда дайте мне охраны двести человек.

– Дадим в десять раз меньше. Тэтчер ехала за границу, брала лишь одного охранника. А тут на пенсии человек и двести охранников?

За ним две «Волги», 4000 рублей в месяц. Освобождает служебную квартиру на Воробьёвых горах. Специально оборудованную президентскую дачу оставляет, переезжает на меньшую.

Он долго думал, кому первому сказать о своей отставке, кому преподнести подарок. Поднести своим? Шиш! Свои, славяне, меня не ценили. Спасибо славянам за их беловежскую вечерю! Западок ценил, на ручках носил. Западку уж я и отвалю подарочек!

И вчера, двадцать пятого декабря, на католическое Рождество, он в семнадцать позвонил Бушу. Сказал об отставке своей скорой. Доложил, что ядерную кнопку передаст Ельцину.

– Дорогой Джордж! Вы можете спокойно провести рождественский вечер.

Уж и не знаю, как это называется.

То батька устроил выволочку минским архаровцам, что о своих делах доложили сперва Бушу, а потом ему. Но вот и сам не лёпнулся в грязь яйцом. Сперва доложил о своих делах-намерениях Бушу. А своему народу это всё скажет только два часа спустя.

В девятнадцать часов засветился на телевизоре. Одиннадцать минут гремел крышкой о своём уходе. Гремел зло, мстительно. Серча-ал дюже.

Ну как не серчать?

Советские цари царствовали до упора. Из креслица несли ножками вперёд под кремлёвскую стену. А тут выперли живяком и спасиба не сказали!

Наш креслолюб знал, что ничего доброго о себе не услышит. А потому сам о себе похлопотал. Слушаешь и рот разеваешь! И землю крестьянам отдал! И заводских рабочих осчастливил! И свободы завались!.. И!.. И!!.. И!!!..

Да полноте!

– Когда я вступал на свой пост, со страной было неладно. Общество задыхалось в тисках партийно-государственной бюрократии… Что сделано, должно быть оценено по достоинству… Проделана работа исторической значимости. Совершён прорыв на почве демократических преобразований… Кардинальные перемены… По принципиальным соображениям я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР. Я твёрдо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик, но одновременно и за сохранение союзного государства, целостности страны. События пошли по другому пути… Возобладала линия на расчленение страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться. И после алма-атинской встречи и принятых там решений моя позиция на этот счёт не изменилась…

Слушаешь это, а в ушах стоит его прошлогодняя новогодняя речуха по телеку:

«Дорогие товарищи! Как ни глубок переживаемый страной кризис, мы можем и должны добиться перелома к лучшему уже в будущем году».

Добились… Остались без страны, без портков, без куска хлеба.

В девятнадцать двенадцать, когда кончилось горбачёвское теленытьё, я вышел на балкон.

Было темно. На углу хохотали.

Пьяный голос рубил хвост частушки:

– Умчалась в космос наша тройка.Райка, Мишка, перестройка!

– Да отдыхай, перестройщики! – обломил пенье другой. – Наконец-то гепнулся голодно-кровавый шестилетний Горбачёв-базар! Хватя про эту порностройку! Хватя под бесконечные алалалы перевешивать старые портки на новые гвоздки! Земной вам поклон, дорогой вы наш ненаглядный Михал Сергейч, за ваши неземные достижения! Дотла сожгли жизнь перестройкой в нашей странёшке, мотанули перестраивать космос?!

– Не надо допущать нашего вождюка в космос. Он же прикончит жизнь во всей вселенной! Пусть потренируется ещё на земле…

– Может быть, может быть… Его достиженьища видит и заграница. Сейчас он уже товарищ господин вольный. По пятнышко! Может, к нему уже очередь дерётся? Просят порулить там если не Америкой, так хоть Германией иль Францией!?

– Бьются в кровь! Как же!.. Нигде никому он не запонадобится. Уж на что отчаянно-бесшабашная Бразилия, а и та осмелилась пригласить его лишь на карнавал. И не порулить карнавалом, а только посмотреть. Лишь с балкона. Не то и всю карнавальню людям ухлопает. А уж чтоб Америка с Францией кликнули порулить… Он же через годок посадит их на талоны. А через два оставит без куска. С его выдающимися способностями это раз плюнуть. Не такие державы ломал! Тот же наш СССР! Пусть летит подальше… на космический хутор бабочек ловить… Будь что будет!

– А как выбирали его в президенты этого самого СССР?.. Стыдобина в квадрате!.. Встал комсомольский секретарёк Мироненко и, ломая из себя дураська, бухнул: «Тут мы приняли хороший закон. Выбирать президента всем народом. Хороший закон. Но давайте выберем президента на съезде. Давайте один раз нарушим свой же закон и больше не будем». Закон нарушили. Выбрали на съезде. Ловко скоммуниздил Горбун президентское креслице и этого хитровца Мироненку за выдающиеся заслуги лично перед ним срочно х-хоп к себе под бочок на непыльную геркулесову работёшку в центральную котельную.[279] И весь его «демократический прорыв»!

– Будя про перестроечного покойничка… Лучше вспомни, как Борис поверил, что и впрямь на дворе гласность, сказал на пленуме о партпривилегиях, о том, что в мыле скачем третий год на месте, напомнил Ленина, что в праздник надо сосредоточить огонь на нерешённых проблемах… И чем кончилось? Отец строго дозированной гласности вышвырнул Ельцина из кандидатов в члены палитбюро, отецки предупредил: «В большую политику я тебя больше не пущу!» А вылетел из неё сам. И это всерьёз и навечно. Политический труп… Что ж… «Прими усопшего, Господь, в твои блаженные селенья…»

– Всё это так… Да… У бывшего президента воз выдающихся заслуг. Уже есть они, эти заслуги-ошибочки, и у Бореньки… Что он так лебезит перед американами? Чего он так рьяно подпихивает Россиюшку под Штаты?.. Не наплачемся ли мы и с ним?..[280]

– Пожуём увидим… Но особо не горюй. Ангелов на земле нет. Все ангелы на небесах… Ельцин – цемент-мужик! Он спас от гибели Россию… Основатель новой России… Ну а кто на первых шагах в ошибках не купается? Да не будь Ельцина, не продолжали б мы до сих пор строить самое чёрное на земле светленькое будущее в красно-коричневую клеточку? Разве только один этот плюс не перевесит все его минусяки?

В 19.20 Горбачёв передал ядерную кнопку Ельцину.

Через восемнадцать минут над Кремлём спустили флаг Советского Союза.

И в 19.45 поднялся над Кремлём флаг России.

Всё это было вчера.

Весь вчерашний день бесновалась стонущая метель.

А уже сегодня утром наконец-то в долгой череде тяжёлых, удушливо-смертных сумрачных дней впервые проблеснуло солнце.

26 декабря 1991. Четверг.

Шестьдесят два года моей незаконной репрессии

Россия!Тяжело в твоих пределахСамим собою выживать сейчас:Повыбили и смелых и умелыхУ нас в роду.Когда бы лишь у нас!Олег Бузулук

Утро в калаче

За галопными воспоминаниями быстро отлетела чёрная калачеевская ночь.

Уже плотно расцвело, когда вышел я из почты.

Уютный, смирный городок ещё спал.

Калач…

Если смотреть сверху, он и впрямь на калач похож. Невесть откуда на безбрежной равнине вздыбился, будто хлеб при выпечке, невысокий холмок. На вершинке меловой карьер. Он припудривает всё окрест. На склонах – дома, дома, дома. По-за дворами окраины, будто стыдясь шумливых улиц, тихонько льётся сонливая речушка Подгорная.

Безмятежный русский городок.

Я бродил по сонным улочкам и ненароком выбрел к гостинице, где в ночь меня отогнал от ворот жестокий лай.

И сейчас, снова оказавшись у знакомых ворот, я вздрогнул, когда из-под калитки ко мне степенно вылился пёс. Я хотел было уже отскочить, да не успел. Пёс не спеша, солидно подошёл ко мне и державно подал лапу.

Комок подступил к горлу, я пожал её.

Он укорно посмотрел на меня, как бы говоря:

«Человек ты вроде хороший. Да чего лезть к нам в ночь? Чего мешаешь покою?»

– Я тоже шёл к покою…

Он зевнул:

«Так приходил бы раньше и я б не шумел…»

Мало-помалу городок просыпался. Редкие прохожие в поклоне здоровались со мной. С незнакомцем.

Этот чудный русский обычай привечать незнакомца тронул меня. Я подумал, может, не такой уж я тут и чужак?

Кто ж чужой у себя на Родине?

На остановке мне охотно расписали, как добраться до моей тётушки.

Подпылил мой автобус.

Однако я не сел в него. Вдруг нарешил сперва заскочить в архив узнать, что ж такого известно о корнях нашего рода.

На площади я скобкой обогнул Ленина с протянутой рукой, усердно уработанной голубями. Голуби не забыли и про его голову.

В администрации района архив ютился на первом этаже.

Я ожидал чего угодно, только не этих ледяных строк из чёрно-грязного пыльного талмуда о том, что нас в тридцатые годы кулачили. В Новой Криуше было раскулачено 424 человека!

Но разве это полный «расход»? В одном лишь в тридцатом году был расстрелян 191 человек по «списку ликвидированных кулаков как класса по Ново-Криушанскому сельсовету».

Основание: Ф. 20, Оп. 1, Д. 2, Лл. 10-13, 15-18, 23.

По «списку кулаков по Ново-Криушанскому с/с по состоянию на 1 мая 1931 года значится 56 глав семей и 175 членов семьи».

Основание: Ф. 20, Оп. 1, Д. 5, Лл. 1-4.

В 1916 году в Криуше было 1105 дворов, жило в них 7524 человека. В январе двадцатого было 8624. А в двадцать девятом проживало уже более 10 тысяч! Но к январю 1941 года уцелело лишь восемь тысяч.

То постоянно шёл рост населения. А тут такой спад… Куда подевались остальные криушане? Репрессивная коллективизация сожрала?

И это лишь в одном-единственном селе!!!

А по стране?

На стук в калитку из сарайки выскочила тётушка.

Увидев меня, она на пол-Калача раскинула для объятий длинные крепкие мужицкие руки – была она высокая, костистая, какая-то громоздкая – и, качая головой, враспев затянула:

– Та хто ж цэ к нам приихав!?.. Сам Толик! Ты ли, чё ли! О дела!.. Та проходь! Проходь! Ты не к чужим приихав – к ридной тётке! Ты чё не написав? Я б тебя встрела не у калитки. К самим к вагонным порожкам прибигла б с расписным половичком та с гармошкой!

– Как не написал? – опешил я. – Ещё полмесяца назад!

– Хотешко…

Тётушка покосилась на ржавый почтовый ящичек на ветхой калитке и детски просияла:

– Та вон же оно в дырочки выглядае-смиеться!

Она открыла низ ящичка. Моё письмо в паутине выпало ей в блёсткую от мотыги широкую ладонь.

– Мне никто не пише, – пожаловалась тётушка. – Я в ящичек и не заглядую… Вот так у нас! Как мы по-стахановски молотим! Сначалу встречаем. А потом получаем просьбицу встретить. Раньше письма встрела!

– Да-а… – усмехнулся я.

– А шо? Не совстрела? Я кого только шо обнимала-цилувала? Некупаного таракана соседского?.. Ну, покандёхали[281] у хатынку.

По тропке между грядками лука, чеснока, огурцов тащимся к халупке, откуда только что выпихнулась тётушка.

– Конешно, у меня не кремлёвски хоромищи. Летний дождюху таки переждать можно… Лиса вон под бороной дождь пережидала и никому не жаловалась.

– Лиса если не в поле, так в лесу…

– А мы не в лесу? Люди – дрему-учий лес… Толкнут со скалы, а потом говорят – сама свалилась… Я баба здорова и свою хаточку сама гандобила. Тогда я с Алёшкой в разбеге була… Где шо выпросю, где шо бросове подберу… Я ни копейки в свою хатюшку не воткнула! Сама как могла слепила. Вотонько и царюю. Алёшка назадки уже на готовенькое приполз…

На нутряном свином жиру тётушка нажарила огромную сковородищу картошки. Жиру она так много положила, что картошка не жарилась, а варилась в нём.

– Ну как там Москва? Шикуе?

– Да-а…

– Зараз хоть шо из продуктов явилось… А то… Ну бесновати коммуняки! За семьдесят годив зробылы нам полную голодную жизню. Выкинут ли прелое пшено иля вонючую ливерку – очередяки ну! Драки! Штурм Зимнего!.. Тилько шо без выстрела «Авроры»… Коммуняки думали, шо с лодырями та с мордохватами зроблють гарну жизню. И не дотумкали своей неотремонтированной бестолковкой, шо «добро должно быть с кулаками… в крайнем случае с середняками!»

За картошкой она прочитала моё письмо и кинула его на подоконник:

– Значит, Толик, за песнями приихав? Я и не знаю, шо те сказать… Я ж над покойником причитаю – сама не помню шо…

– Это как?

– Я и сама не знаю, откуда ко мне слова бегут. Они бегут на язык, спотыкаются. Я тольке успеваю прокрикиваю. А спроси минутой посля, я и не скажу, чего я выла-говорела…

– Вот маму хоронили… Вы дома, потом на машине, потом уже на кладбище причитали… Можете повторить? Я б записал…

– О не! Прийшло и гэть ушло! В скрыньке – она постучала себя тяжёлым крюковатым пальцем по виску, – ничегошеньки не осталось. Пуста…

– Ну и… Тут песня пострашней…

Я достал из портфеля и отдал тётушке ворох архивных бумаг о наказаниях моих родителей.

Тётушка сразу же накинулась читать их вслух.

Прочитала, горько покачала головой. Хотела что-то сказать, но я опередил её слова:

– Протокол длинный. Смотрите следующие листы. Я сам выписывал…

– Горько всё это читать… Ну да шо ж, – и опустила глаза на новую выписку:

– Значится: «Список военнообязанных, состоящих на учёте тылового ополчения Н.Криушанского с/с (лишенцев)

5. САНЖАРОВСКИЙ Никифор Андреевич, родился 4 февраля 1908 года, место жительства Новая Криуша.

Восстановлен в избирательных правах. (Пометка красным карандашом сделана после.)

Основание: фонд 20, опись 1, дело 5, листы 26, 28.

Молча тётушка немного передохнула и унылая, скорбная читка продолжалась.

В спехе тётушка дочитала и облила меня пасмурно-благодарным светом.

– Ты слегчил мне душу… Теперько ты знаешь всё и мне ани нечего от тебя прятать…

– Как же так? – недоумевал я. – За всю жизнь мама даже не сказала, что нас кулачили. Почему она скрывала это от нас? От трёх сынов своих?

– Раскулачили ваших и выкинули на спецпоселение на север за то, что ваши отказались вступать в колхоз. И это Поля скрывала не только от вас, от своих детей. Скрывала ото всех. Мне она сказала лише два года назад, як в последний раз гостювала у мене… Моя сестричка Поля хватила лиха через крайку… Не подай Господь такой жизнюки никому! В последнюю приездку всё корила себя: «Одинокая, как палец… Дура! Дура я!» – «Да какая ж ты дура? – говорю. – Бесправная… В беспросветной нищете вытащила в люди три таких хлопца! Ну! Одна подыми!» – «Сады посохли, быки подохли, а я дурой осталась… Баба без мужика – кругом дура!»

– Про какие сады? Про каких быков речь, тёть Нюр?

– А-а… Она наточно вам не говорела… За нею в Собацком уход нёс один парубок… Махонин… Серёга… Сбиралась за него… А тут выскочи на горизонтий Никифор. Батько ваш. Родительцы и погнались за Никишкой: «Там домяка якый! Царский! Быков четыре пары! Две лошади! Две коровы! Одна телега!.. Свои один плуг, одна борона… Земли одной надельной десять десятин да восемь арендной! Сады какие!.. Что его и гадать, жизню уживёте без сучка без раздоринки!» И свезли её в Новую Криушу под венец с Никишей. А крутнулось – ни садов, ни быков, ни Никиши. Под свой венец увела Никишу война. А Махоня посля войны в царский чин впрыгнул. С тремя хуторскими классами целыми районищами рукойводил! И в том же вашем Евдакове був бредседателем райисполкома…

Я не знал, что говорить. А тётя продолжала:

– И наказала Поля, шоб я про раскулачку да про высылку на Север та в Грузинию вам ничё не болтала. Ей сверху велели молчать. Расписки про то от неё с Никишей взяли… Почти всю жизнь промучилась на чужине… А чужина немила, чужина без огня пече… Почти весь век душа в ярме… Шесть десятков лет в дрожи молчала!

– А зачем?

– А затем, шо она с Никифором щэ на Севере, в Ковде, дали подписание, шо никому не скажут и никто из них никогда и на миг не вернётся сюда, в ридни места, у Нову Криушу иль у Собацкий. Колы була у мене, она вечёрами выбегала в посадку и часами крадкома выглядувала по-за деревьями на криушаньску дорогу… Зачем? А хто зна… Можь, просто кортелось глянуть хоть тайком на кого из Криуши? Та и шо там побачишь в ночи? И лише в последний наезд она насмелилась и ночью полем жиманула к Криуше. С бугра до первого света смотрела на свою Криушу. Криуша в низинке так, в долинке-ямке… Наревелась и полем, полем прибигла сестричка Поля назадки ко мне.

– Всю жизнь… Все 60 лет оттрястись в страхе… Сколько помню, я постоянно видел этот страх в ней. В печальных глазах вечно толклось ожидание беды. Теперь я понимаю, почему она даже запрещала записывать за нею всякие её житейские истории. Боялась, что отнесу в КаГэБерию!? Даже своего сына боялась! Как же так надо запугать человека!? Уже ж три года назад пала советская власть! СССР закрылся! Пала империя страха.[282] Чего таиться?

– А советска власть, эта бандитка Софья Власьевна, шёлково так припугнула, шо пускай её уже и нэма, а и в гробу будешь от её ласки дрожать. Хороша… хороша советска власть, тилько дуже довго длилась… Боялась сестричка Поля за вас. Боялась, как бы вам не утворили чего… Страшен кровавый оскал ласковой властьюшки… Всю державу репрессиями гнали в коммунизм… Почитай за так в совхозе арабили… Беломорканал, Ростсельмаш… Кто строил? Репрессированные… В Криуше скилько миру було раскулачено!?.. Та чёртова власть всю вашу семью переехала! Она як голодный волк. А волк шо наслюнит, то и отхватит да слопает! Ох, беда… Беда, как полая вода. Польёт – не удержишь… Смотри… Вот ваш батько… Какой ни «кулак», лишенец, а Родину защищал отважисто. Рядовой, стрелок… И погиб он от немецкой пули? Да его голодом на войне задушили! Кого пометила чёрным крестом эта дорогая любящая Софья Власьевна – будет горячо целовать, пока не запихнёт под гробовую доску! С фронта с чем ваш батько загремел в госпиталь лёгкого ранения? Располагался тот госпиталь в сочинском санатории. Попал туда батько с ожогом гудроном трёх первых пальцев правой стопы! Ожог был второй степени. И разве он от ожога помер? От каких-то других ран? Болезней? «Умер от истощения»! В санатории! Разве, – тряхнула она листком, – не тебе это ответил на твой запрос Центральный архив министерства обороны? Это как надо кормить, чтоб в госпитале-санатории вогнать человека в смерть от истощения? Кому ни скажи, не верят… Чтоб в санатории человек сгас от истощения?!!!

– И смотри… – продолжала тётушка, – Изничтожили человека и – молчок. Девять месяцев ничего не сообщали Поле. Брат отца Иван Андреевич, с боями добежавший от Кавказа до Германии, стал разыскивать Никишу. Ивану Андреевичу ответили что-то по мелочи… Не укладывается в голове… Ну это как надо кормить, чтоб в госпитале-санатории вогнать человека в смерть от истощения? Кому ни скажи, не верят… Чтоб в санатории человек сгас от истощения…

– Я писал ещё в сочинский архив. И мне ответили, что «в списках воинов, умерших от ран и захороненных на Завокзальном кладбище города Сочи значится под № 923 рядовой Санжаровский Никифор Андреевич, дата смерти 16.03. 43 г.». Вот я и встретился с папой на мемориале. Через полвека после разлуки… Снялся у стелы, где золотом выбито и имя отца…

Тётушка долго смотрела молча на карточку, где я на мемориале у отца, и, горько покачав головой, в печали продолжала:

– Ох и хлебнула горюшка моя сестричка Поля… А Гриша?.. Больше тридцати лет казнились в одной комнатёшке аварийного сарая-засыпушки! Даже законом запрещено жить в одной комнате разнополым. А они жили-гнили… Всеконечно, им постоянно сулили новое жильё. И дали-таки новоё жильё. Тилько на кладбище… Не дожили они до своего порядочного угла… А за шо Гришу выпихнули с третьего институтского курса? А с Митей шо утворяли? Почему его с красным техникумовским дипломом даже не подпустили к институту? А потомушки… Как старался в работе хлопчага… Возвели до директора на маслозаводе. А чего через год какой знову сдёрнули в механики на том же заводишке?

Я слушал тётю и цепенел. Почему я раньше сам в причины всего этого не влезал? Да и как я мог влезать, если не знал корней этих зол?.. Да я и сам… В далёкие шестидесятые я три года крутился редактором в редакции промышленно-экономической информации ТАСС. В центральном аппарате… По ходатайству ТАССа мне, не имевшему своего угла, кинули клетуху за выездом. Но тут же ходатайство было отозвано без объяснения мне причины, и я завис на бобах. Да и из самого ТАССа неужто меня не выдавили?..

Клеймо репрессированного душило меня шестьдесят два года. Не поэтому ли книги мои не спешили издавать? Мне было уже сорок семь, когда у меня вышла в московском издательстве «Молодая гвардия» первая книжка и та не толще мизинца. Было это в 1985-ом. На закате советской власти. И только уже после её падения, после моей реабилитации в 1996-ом дело пошло на поправку… Вскоре стало выходить моё первое Собрание сочинений…

Ну да разве эти истории папы, мамы, братьев, мои не печали одного мотива? Всё это случайности? И не сливались ли они в один узелок ещё с чумовых тридцатых, сразу после раскулачивания моих родителей?

– Тёть Нюр, – прошептал я, – а за что нас кулачили?

– А за то, шо в колхоз не захотели вписаться. Объявили кулаками и отобрали дом, четыре пары быков, две лошади, две коровы, восемь овец, две шубы… Всё отняли, шо можно було отнять. Дом забрали… А ваши куликали в землянушке в своём же дворе… Ты, Толик, вторую бумажку внимательно читал? Никиша… Смелюга таки був! Разом со своим батьком отбывал первую высылку на Урале. До срока сбежал с высылки. Самоволко занял свою кухоньку. Своё взял!.. А колхоз «Безбожник» орёт: «Я заплатил за неё сельсовету 500 рубляков!! М-моя!» Безбожный был бандюга той колхоз!.. Не побоявся, написал Никиша в Москву, в «Крестьянскую газету», шо не по правде наказали всех наших… не по правде отняли всё у наших вплоть до путящей одёжки… А отняли всё, шо можно було отнять. Дом, кухню, амбар, сарай, сани, бричку, веялку, молотилку, плуг, корову, две лошади, шесть овец… Отнять отняли, но никакой бумаги о том, что взяли, не дали. И вышло, ограбила власть несчастную неграмотную семью. И через любые суды никогда не вернёшь отнятого ни на копейку… Да… Шайка-лейка одна була, шо в Калаче, шо в Москви… Доищись горькой правдоньки… Однако… Вишь, с газетой повязан Никиша… Як и ты… Одна кровь, одни стёжки… Не от батька ли пала к тебе страсть к газете?

– Гм…

– Правдоньку Никиша искал… Захотел правды знайти… Думаешь, узятый дом в дело произвели? Разобрали и за селом скулемали хатынку для овчаров. Овчары перепились та сожгли её. А ваши, в повтор заеду, с малыми детьми бедовали в землянке на своём же подворье… Время, як и вода: всё идёт вперёд. В тридцать четвёртом их сослали за Полярный кружок, на лесопильню в Ковде. Через пять лет перегнали у малярийную Грузинию. Корчевать леса да разводить чайные плантации. Рабская работа… Били и плакать не давали…

– В тридцать четвёртом… За четыре года до рождения я был репрессирован за компанию вместе с родителями. Шестьдесят два года наказания… Чем я, ещё не зачатый, тогда уже провинился перед дорогой советской властью? Вы можете сказать?

– Не могу, Толик… Не могу… По слухам, в тридцатые плач-годы був такый тайный порядок… Если родители объявлялись врагами народа, то и их дети, даже ещё не родившиеся, автоматом становились тоже врагами народа. Во така жуть бигае в народе… И вроде похоже… Митя був репрессированный в два года, Гриша – за год до рождения… Ты був репрессирован за четыре года до рождения!!! Как это понять по уму?.. По сердцу?..

Новая Криуша – столица нашей семьи

«Своя земля не мёртвым тяжела.Она – живая тяжела живущим».

С вечера тётя Нюра напекла пирожков, и на рани утром я в компании с ними в портфеле поехал автобусом в Новую Криушу.

Новая Криуша…

Родовое гнездо.

Столица нашей семьи.

Иду по солнечной Ниструговке, помнившей моих молодых родителей. За плетнями август радостно хвалился сказкиным урожаем тыкв.

Полсела – Санжаровские!

Чудно как-то…

Я похож на них.

Они похожи в мою сторону. Доброта тоскует в лицах…

Санжаровские живут здесь, в Новой Криуше, не век и не два. Дедушка с бабушкой по отцовой линии здесь родились. Андрей Дмитриевич в 1872 году. Татьяна Григорьевна в 1874-ом. Четвёртого февраля 1908 года нашёлся Никифор. Детей всего было восемь душ.

У Санжаровских было прочное, крепкое хозяйство.

Санжары – великие трудари. В Новой Криуше они жили на Ниструговке. По улице их звали Головки. Головастые значит! По обычаю, апрельским утром Никиша пел в хоре церкви Спаса Преображения. С клироса он увидал Пелагию Долженкову. Сама Поленька была из соседнего хуторка Собацкого. А в Новой Криуше гостила у тётушки.