Репрессированный ещё до зачатия

Вошли Бузулук и Молчанов.

Медведев уставился на Молчанова:

– Что, наш жених без шапки?

Кто-то хохотнул:

– Он её в руке держит. Бережёт. Боится, на голове она застудится!

Последним вскочил в автобус преподобный Терентьев. Стандартно вскинул руку:

– Здравствуйте, борцы за народное дело!

Мы отъехали.

Весь автобус молчал. Лишь временами раздавалось лошадиное ржание Беляева. Чувствовалось, что едет он по принудиловке.

Сразу после кончины Китаева зам Генерального Сергиенко подписал приказ: похоронить на средства ТАСС. Работавшие с Виктором Ивановичем должны были как обычно взять на себя похоронные хлопоты.

Начальник Китаева балагур Беляев наотруб лупанул:

– Мне некогда! Я не могу!

Глядя на Беляева, открестился от похорон и его зам подхалимный лукавка Терентьев.

Тогда Сергиенко звонит Колесову и требует, чтоб тот создал комиссию по похоронам. И потребовал, чтоб именно Беляев возглавил эту комиссию.

Вот теперь он по приказу сверху и «возглавляет» дурачась, как бы показывая: я не хотел – вы заставили. Вот и получайте в ответ.

Первый медицинский институт.

Покойницкая. Высокая и узкая.

В приоткрытую боковую дверь я вижу, как студенты-мясорубы четвертуют тела. Практикуются.

Мне становится не по себе. Я опускаю голову.

К открытой двустворчатой двери подправляется задом автобус с чёрной полосой.

Вот и Виктор Иванович.

Дебелая баба в халате равнодушно укладывает цветы у лица, на груди, вдоль рук. Виктор Иванович весь в цветах. Видны лишь лицо и седая голова.

Тассовцы томятся у гроба, ждут не дождутся, когда же ехать. Наконец они хватают гроб и быстро запихивают в автобус.

Первым идёт автобус с гробом. Мы, тассовцы, едем за ним. С первого сиденья я тупо вижу, как впереди холодно вертятся колёса автобуса с чёрной полосой. Живые едва выскакивают из-под колёс с мёртвым. В автобусе у нас тихо. Слышен лишь грохочущий бас Беляева. Он отдаёт свой долг гражданина.

Донской крематорий. Во дворе молодые ели с подушками снега на них. Кажется, они скорбят. Кругом разлита печаль. Из трубы идёт дым. Вот где воочию убеждаешься, что все мы чадим, коптим небо. Вечно будут светить живым неугасимые огоньки коммунизма.[108]

Гроб проносят в центр великолепного огромного зала. Ставят на пьедестал, окруженный мраморным барьерчиком.

Оглядываюсь. В глубине зала виден орган на сцене. Слева мраморный бюст архитектора Осипова, автора этого крематория, открытого в 1927 году. Осипов был тут кремирован.

Поднимаются на сцену две слепые женщины. Играют на скрипке и органе.

Люди проходят за барьер. Прощаются.

– Все простились? – сухо спрашивает служивица.

Молчание.

Дёрнулся свет, что-то дрогнуло, и пьедестал с гробом под звуки органа стал опускаться. На секунду я увидел пропасть, куда уносило Виктора Ивановича.

Эту пропасть с обеих сторон стремительно закрывают две створки тёмного бархата. Сбежались и дрожат.

Вера, супруга Виктора Ивановича, повисла на барьере, простёрла руки к ещё дрожащему бархату.

– Витька ушёл! – раздался её дикий вопль в мёртвой тишине.

У автобусов долго судачили.

Начальство не захотело ехать на поминки. Партвождь Шишков тут же сбежал. Остальные доехали на автобусе до дома Китаева. Родственники вышли. В автобусе снова поднялся базар. Идти не идти на поминки?

– Эх! – вскинул кулаки Бузулук. – Люди вы или кто? Пошли скажем Вере слова утешения!

Медведев чуже ему буркнул:

– Скажи от нашего имени. Мы доверяем тебе.

24 декабря 1969

Всепланетный плач

Бегу на работу вприпрыжку. Так мне хорошо.

А хорошего-то ничего. Только сегодня узнал, что должен был я дежурить вчера на главном выпуске. Да запамятовал.

Вызвал Фадеичев и велел рисовать объяснительную.

Я такие штуки ни разу не писал.

– Ну чего ты, пане, повесил нос? – тряхнул Олег меня за плечо. – Садись рядом. Я помогу. Уже штук шесть нарисовал. Поделюсь опытом.

Он пишет от моего имени.

Заместителю главного редактора ГРСИ

Фадеичеву Евгению Михайловичу от литсотрудника РПЭИ Санжаровского А.Н.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

В воскресенье 11 января я должен был по графику дежурить на главном выпуске ГРСИ. Безусловно, я бы вышел на дежурство, твердо знай, что должен быть там. К сожалению, я впервые об этом запамятовал. И вот почему. Накануне два дня у меня были заняты освещением актива геологов страны. Я впервые писал о таком крупном событии, я боялся упустить самую аленькую подробность. В пятницу поздно вечером на активе выступил Секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Соломенцев. Я устал. У меня не хватило сил приехать в редакцию. Сверки, передача, дальнейшие уточнения деталей отняли у меня не только много времени, но и сил. В результате я не смог приехать в редакцию и восстановить в памяти известие о том, что в воскресенье у меня дежурство на главном выпуске (оно лежало на моем столе). Обещаю, что этот первый нечаянный случай нарушения трудовой дисциплины будет у меня и последним.

Олег торжественно прочитал мне своё творение и спросил:

– Ну как? Этот всепланетный плач народов пойдёт?

– Хыр-р-рошо!

– Писал ведь опытный нарушитель дисциплины. Стреляный воробей и не раз битая собака. Ничего, старик. Крепись! «Человек не становится меньше оттого, что ему отрубают голову».

– Спасибо. Утешил.

Приказом за подписью одного из замов Лапина мне отстегнули замечание.

Секретарь Лидочка принесла мне этот приказ на подпись.

Я заартачился:

– Ваши шишки собирать!? Не буду. За месяц тащите график на подпись! За месяц можно забыть даже как тебя зовут! Почему б за неделю до дежурства не предупредить?

– График составляют Колесов и Беляев. Говори с ними.

Я к Беляеву.

– Ничего, Толь! – охлопывает он меня по спине. – Вон Смолин тоже чуть не получил выговор на невыход на дежурство. Забыл тоже. Но ему позвонили и он пришёл. А у тебя нет дома телефона… Не ты первый накалываешься…

Я схватил толстый карандаш для правки и зло и размашисто в пол-листа кручу всего четыре буквы.

Приказ провисел в коридоре всего один день.

Бузулук сочувственно пожал мне руку:

– Свою ненависть к администрации ты доходчиво выразил в своей подписи. Только слишком рьяно не дерись с начальством. А то оно быстренько прижмёт тебе морковку дверью.

А Молчанов подбодрил:

– Чтоб волков не бояться, надо спортом заниматься!

12 января 1970

Понедельник

Виза у трапа

Я почти не спал.

В шесть встал. В восемь был уже в конторе.

Звоню в Шереметьево.

Рейс из Гаваны перенесён на завтра.

Вот тебе и виза министра у трапа!

Молчанов:

– У тебя сегодня день визы. Не забыл?

– Да не забыл… Министр испугался ответственности за визу и остался в Гаване. На сутки взял кубинское подданство.

Я забираю материал у Федорчука и к Евсеенко:

– Жду вашего меча.

– Это с помощником решайте.

– Нет. Свет клином не сошёлся на Сидоренке. Надо делать беседу с другим человеком. Желательно с вами.

– Ладно.

Он прочёл материал и сказал:

– Хреновый. Даже «Пионерке» стыдно давать.

– Но давать что-то надо. Праздник!.. День… Такой…

– Хорошо. Я вызову Данилевича. За два часа переделает.

– Ну и я с ним. Деваться некуда.

Мы с Данилевичем на ключ заперлись в его кабинете.

Ровно через два часа, в тринадцать, мы были у Евсеенки.

Читает он материал и мурлычет:

– Выбросишь – не ошибёшься… Никогда не ошибёшься, когда говоришь директивами. Тэ-экс… Прочёл. Что вам надо от меня?

– Ваш автограф.

Он подписывает и морщится:

– Всё равно хреново, но не так уже.

В конторе на меня смотрят как на героя дня. Виза! И чья!

В синей папке с беседой случайно оказались выступление Сидоренки на торжественном собрании и доклад первого зама.

Я отвёз эту папку назад, поплакался в жилетку секретарю коллегии Лаврову:

– А всё же Федорчук неприятный тип. Откуда он?

– О-о!.. Всю жизнь он был кагэбэшником. Ловил и к стенке ставил золотоворов. Кагэбэ его испортило. Сидоренко встретил его где-то на прииске, где золото рыли в горах, и взял. Мужик ещё тот! Повышенной прооходимости!

– Это я заметил. Он хотел забрать мой материал. Сказал мне: «Вы не справились с заданием. Плохо написали. Вот напишу я, завизирует министр, а вы дадите. В противном случае ничего не дадим». Я ему: «Материал читал первый зам. Дал добро». – «Я доложу министру, что отдельные члены коллегии недобросовестно относятся к своим обязанностям. Он ему даст добро! Всё у вас не то».

– Он тут отколол номер! Всё министерство сообща готовило доклад министру на торжественном собрании. А он тайком, подпольно готовил свой доклад. План Федюни: общий доклад забрить, а свой подсунуть министру. Узнал Евсеенко. Вызвал к себе Федю, выматерил – выскочил от Евсенки Федяшка синий. Шёлковый стал. Типяра ещё тот…

3 апреля

Живи!

Кусково. «Русский Версаль».

Рассветная аллея, пятьдесят шесть…

Кусково рушат.

Скоро здесь радостно зашумит молодой парк.

А пока тут колобродила озорная жизнь.

А пока здесь ещё вечно хмурился ветхий бревенчатый домок, в котором я без малого за восемьсот рублей купил пенал. Два на восемь. Не сантиметров. А всё же метров.

С печным отоплением.

Случалось, в сильные морозы я ложился одетым, стянув уши шапки под подбородком тесёмкой.

Утром я умывался толстой пластиной льда, за ночь нарастала в ведре. Ведро с питьевой водой стояло у двери на табуретке.

Трёшь, трёшь лицо ледышкой, возьмёшь слегка подзавтракаешь. Погрызёшь ледышку и аллюром на службу.

И всё равно мило мне моё дупло.

Совсем не то что раньше…

Пеналу своему я радовался.

Перекрутил кое-как последнюю зиму и задумайся. Надо кое-что довести до ума в моей норке.

А то старуха хозяйка, большая древняя баловница, ни дня не работавшая нигде и даже не имевшая своей трудовой книжки – жила на иждивении мужа – и так не раз кидала мне в шутку:

– Толя! Это не дело, что ты шпионом пробираешься в свой пенал через мою комнату. Вход через перёд хозяйки! Нехорошо-с. Руби себе отдельную дверь в свою Европу!

Вход через чужую комнату – это не дело. Надо вставить свою отдельную дверь!

У меня было два окна и в одно я взялся врезать дверь.

Вынул оконный проём и ржавой ножовкой, отыскавшейся на чердаке у хозяйки, я стал резать брёвна в стене, лежали ниже окна. Брёвна дулись толсто, а ножовочка-коротышка была всего в две четверти, и она, когда я пилюкал, даже не высовывала своего горячего носа из бревна.

Пилил я, пилил и вдруг бах! – просвистел мимо чурбачок, чиркнув меня по верху уха.

Я огляделся и обомлел.

Чурбачок этот был куском бревна, который лежал в верхнем венце над окном.

Видимо, бревно было коротковато, его нарастили этим куском. За долгие годы притёрся он, лежал тихо и даже не подал голоса, когда я убрал проём.

И вот – ахнул!

Всего в сантиметре каком стоймя прожёг мимо моей головы.

Этот сантиметр и спас меня. Не будь его, чурбак тюкнул бы меня по копилке.[109] А это уже чревато… Навсегда бы припечатал к будущему порожку. Я не успел испугаться. Сейчас смотрю на него и меня одевает страх. Я цепенею. Молча беру три кусочка сахара и передаю хозяйке:

– Отнесите вашему пёсику Байкалу. Пусть скушает на помин было не усопшей моей души.

Меня не отпускает мысль, каким чудом я уцелел. Почему чурбачок не угодил в меня? Почему промазал? Почему не стукнул?

Ну что ж гадать? Стукнул не стукнул…

Раз расхотел стукать, надо тянуть жизнь дальше.

Живи, панове!

19 апреля, воскресенье

Хулиганистый чурбачок

Взял отгул за прогул на выпуске. Вожусь с дверью.

Со стула вправляю хулиганистый чурбачок над дверью. Он вроде вошёл на своё место. Да я не устоял, рухнул со стула. Зацепился за гвоздь в стене. Разодрал ладонь. Плеснул йода и в медпункт.

– Где работаете?

– В ТАССе.

– Это где же?

Медсестра трудно записывает под мою диктовку по аршинной буковке:

– Т… А… С…

Я в нетерпении:

– Добавьте ещё одну С. Больше не будет.

Вернулся в бинтах.

Снова лезу на стул и снова падаю.

Падая, хотел удержаться за бревно в стене. Конечно, не удержался. Только сильно саданул ладонью по бревну и кровь полилась сквозь толщу ваты и бинтов. От боли мне хочется писать. Холодно в животе и жарко в голове.

Да-а… Странно, Анна Ивановна. Чай пила, а живот холодный.

Отключили свет. Соколинка пожарила на керосинке мне сала и принесла пива:

– Пей! Не упирайся! А то услышит!

И кивает на стену, за которой наверняка надставила уши топориком бдительная Кэтрин, она же баба Катя.

Я поел и уснул.

20 апреля

Столетие Ленина

Идти на работу.

Лестницы пока нет.

Первый раз выпрыгнул в свою дверь-окно. Героем смотрю на торжественно окружающий меня мир.

Соколинка подобострастно:

– Соседи тебя хвалят. Молодец! Всё сам!

– Я и девок сам. Не зову на помощь. Универсалище!

В конторе тихо. Как в мавзолее.

Идёт столетнее заседание. Из конференц-зала выходить нельзя. На стене приказ

21, 22 апреля всем сотрудникам ГРСИ, не работающим в Кремле и на главном выпуске, прибыть в редакции к 9.00 и находиться на своих рабочих местах. Выполнение неоперативных заданий, связанных с выходом из здания ТАСС, запрещается.

Сидим. Обхватили пустые столы руками. Не отдадим исторические завоевания Ильича!

Вот и подарок к столетию Ленина.

В 10.00, за десять минут до торжества, в Кремле была коллегия и Лапина кинули на радио.

У нас сменился папа.

Теперь надо любить Замятина. Он заведовал в МИДе отделом печати.

Артёмов кисло:

– А наш новый генеральный – дярёвня! Митрофанович! Так только в деревне могут назвать.

– Теперь, – скребёт Медведев темечко, – и титулы изменит. Заведующие редакциями станут послами, редакторы – посланниками, редакторы в командировке – временными поверенными.

Медведев засиял.

Поглаживает ленинскую медальку на груди:

– Наверху баба из райкома вручала. Сказала: «Ленинскую премию можно когда хочешь получить. Только постарайся. А ленинскую медаль не получишь!»

Влетел малый из спортредакции и к нашему расписанию.

Медведев, поглаживая ленинскую медалишку на груди, с ядовитой усмешкой цедит:

– Это расписание для шпионов. Оно старое. Вот попадёт к нам шпион – введём в заблуждение.

Бузулук воет стих:

– Я видел, как ветер кобылу свалил…

Дальше дело застопорилось.

Он морщится и кричит входившему Молчанову:

– Нахапетов! Сюда!

Он называет Молчанова Нахапетовым.[110] Внешне они похожи слегка.

Валька подходит ближе, и Олег начитывает ему своё горячее свеженькое творение:

– Приходите, тётя Лошадь,Нашу Лену покачать.

Как гналась за мной злая лестница

Кусково ещё спит. Рань.

А я уже тюкаю молотком на своей веранде. Кладу последние половые доски.

Строю-с дорогую вер-р-рандео!

Моё Кусково спешно рушили.

Кругом прело полно уже покинутых домов и я быстренько натаскал оттуда досок, дверей, брёвен, старой жести для крыши. За апрельские вечера и выходные я слепёхал себе веранду. Какую красотищу залобанил!

Летом вокруг всё зацветёт. Фазенда! Под окном я посажу подсолнухи, фасоль и несколько корней огурцов.

И это ещё не всё моё богатство. Ещё были подобранная бездомная собачка с красным бантом на груди да отражённый в моём окошке чужой сад.

И вот положена последняя доска.

Пол готов!

Он у меня на столбиках высотой так с метр.

Под верандейкой я расквартирую дрова.

Но как входить? Нужна лестница ступенек в десять.

Самому её лепить – штука чумная.

Не проще ли раздобыть где в заброшенном старом вигваме?

Поблизости такой лестницы не попадалось и я побрёл на ту сторону железной дороги.

У дома без окон и без дверей на берегу пруда я наскочил на то, что искал.

Бросовой электропроводкой подхватил за скобу почти новёхонькую лестницу и, сунув топор за пояс, поволок.

Экую махину через бесчисленные пути не протаранить, я и попри свою ненаглядку на мост.

Как по ступенькам встащил на самый верх и не скажу.

Пот лился по всем моим желобкам.

По мосту красиво прожёг.

И остался самый пустяк. Спуститься с моста.

Потянул я по ступенькам вниз, и моя тушистая госпожа Лестница покорно и легко пошла за мной.

Вначале она медленно плыла, но потом вдруг взбесилась и полетела на меня.

Что делать?

Громокипящая громада чертоломит за мной во всю ширь мостовых ступенек. В сторону не стригануть. Но и пластаться впереди всё быстрей бегущей за тобой махины нет сил.

Я до сих пор не знаю, как она не настигла меня на мосту и не срезала с ног.

Уже на земле, сам не свой, подошёл я к своей буйной Лестнице и говорю:

– Милая! Ты что, спятила? Ты чего за мной гналась? Ты ж могла меня раздавить! И думаешь, тебе от этого было б лучше? Чужие люди тебя б раскроили топориками и сгорела б ты в печи. А при мне ты ещё поживёшь. Тебе у меня понравится. Вот увидишь. Ну, пошли домой…

Притащил я её.

Тут же скобами прихватил к своей веранде.

А ну ещё убежит, если отложу на потом. А теперь, когда прихвачена толстенными скобами, от меня ей не улизнуть.

Я ещё и снизу вбил в землю по штырю, чтоб её сдерживали.

– Ну, – смахиваю пот со лба, – нравится тебе, госпожа Лестница, у нас? Молчишь? Сказать нечего? Там ты, у пруда, кисла под открытым небом. Дождь, снег – твои. Невозможное солнце – твоё. А тут тебе рай. Над тобой крыша крыльца. И соседи какие у тебя. С одной стороны огромнющий куст цветущих роз, по другую сторону будет живой подсолнух в цвету… Вон там, чуть поодаль, видишь, будет цвести картошка, по забору будет виться фасоль, огурцы побежат по плетню… Раньше там гнила помойка. Со всего дома несли. А я возьми и разбей тут огородишко! Соседи какие у тебя… Красота всюду теперь какая! Любуйся… Всё равно, милушка, молчишь… Ну, я и сам не люблю байду разводить.[111] Спасибо, что на мосту не нагнала… Мы с тобой мирком да ладком ещё не один годок уживём!

1 Мая

Верандео

И снова продолжение пляски на верандео.

Где что подчистить, где что подогнать… Да мало ль радостных хлопот у подновлённого своего дупла?

Под окном разлился огромный куст роз.

Соколинка говорит:

– Если мешает… Сруби!

– Мне цветы никогда не мешали.

Мы потуже собрали куст, стянули старой бельевой верёвкой. На флоксы – они на полпальчика торчат из земли – поставили перевёрнутые банки. Чтоб никто не наступил.

Баба Катя выпустила из закутка своих двух поросят погулять по солнышку. Пощипали они немного травки и ну по Катиной делянке лихо носиться, весело похрюкивая друг на дружку.

Бабка не надышится на них.

Пёс Байкал вылетел из своей конуры и вдоль соседнего забора носится за ними с диким лаем.

– Ну чего ты, Байкалушка? – лаской успокаивает его бабка. – Иди в свою каюту, – ткнула пальцем на конуру. – Иди. Не шуми. И на мальчишек, – улыбнулась проносящимся мимо поросятам, – не серчай. Они у меня лихачи! Вишь, как носются! Хоть милицию вызывай, чтоб свистела им за завышку скоростёв!

Пёс не унимается.

– Байкалка! Кончай эту злую припевку! А то, – она положила руки на подпояску на животе, – горячих насыпаю! Целый возок!

Напоминание о ремне производит на Байкала впечатление.

Он как-то срезанно авкнул и стих.

– Ну! Вот и молодец! Не серчай на моих ребяток. Они травки покушают, косточки расправют и пойдут к себе баюшки…

Пёс удивлённо уставился на бабку.

– Ты не всё понял? Иль тебе не в понятку, чего они хрюкают? Так они это так смеются! И боль ничего! И не над тобой смеются. А так, промежду собойкой. Играются!

Пёс зевнул и лёг, положил голову на лапы.

Тут поросята, разом оттолкнув носами калитку, побежали к дороге.

– Эй! – кричит им вдогонку бабка. – Вы куда-а? Там машины!

Как ни странно беглецы остановились. Будто задумались: и в самом деле, куда мы летим?

Бабка подошла к большенькому, почесала бок, и он готовно опрокинулся, будто подкошенный. Бабка скребёт ему живот и что-то ласковое говорит, а он тихонько хрюкает и выворачивается весь, подымает живот всё выше, выше. Вот лежит он уже на спине, упираясь ногами в небо.

– Нравится? – улыбается ему бабка и продевает под него бечёвку. Он не чует подвоха и в ответ лишь легонько похрюкивает. Бабка потуже стягивает верёвку, взваливает поросёнка на спину и тащит назад. Сделала шага три и ушастик выскользнул из неплотного кольца бечёвки, побежал к закутку.

Бабка сияет. Роняет ему вослед:

– Ничегошко… Живой…

Я с улыбкой наблюдал за милой идиллией. Бабка это заметила и, проходя мимо, спросила:

– Как дела, Толя? Идут?

– Куда ж они денутся? Что им делать? Идут… Вчера из дома получил посылку. Прислали яйца и кусок сала. Заходите как-нибудь. Угощу.

– Тут меня упрашивать не надо…

Она услышала шаги. Повернулась.

Соколинка несла завтрак Байкалу, и баба Катя сказала ей:

– Мань! Ну когда мы с тобой женим нашего Антолика?

– Это вопрос с задачей…

– И с большой! Ты, – говорит мне баба Катя, – всё ищешь запечатанных.[112] А их тольке в таких и найдёшь, как я. Вот на днях была у врача. Он ясно мне сказал, что всё моё всё при мне. В полной сохранности. Никому чужому ни грамма не дадено. Всё при мне! А у молодых этого добра незнамо. Да и где этих целинок наберёшься для вашего брата?

– А всё мужики виноваты! – шумнула Соколинка. – Норовят перепортить всех девок и невинность в дом привесть.

– А где её взять? – разводит руками баба Катя. – Горбатый вопрос.

2 мая

Персональный гимн

За праздник я так наломался на веранде…

Все костоньки плачут.

Работа. Заметок нет. Чем заняться?

Что вижу, что слышу под интерес – всё тащу в дневник.

По временам мелькает перед носом белая поддёвка – Аккуратова садится, приподымая платье. Уж лучше бы вовсе не видеть эту каравеллу Колумба с кормой[113] шире клумбы!

Медведев читает её заметку и выговаривает:

– Не «Началось сооружение», а «Начато сооружение». Так надо.

– Всё закавыка в -лось. Люди ведь строят! – вскакивает Татьяна. – Я всегда правлю: «не началось», а «начали».

Владимиру Ильичу тоже, глядя на начальство, хочется ввязаться в дискуссию:

– Разве можно сказать «Изготовили 100 тонн стали»? Изготовить можно машину, а сталь плавят.

Бузулук звонит на междугородную телефонную станцию:

– Девочки! С послепраздничком вас! Как нам вытащить на редакцию Кривой Рог?

– Какой лисий голос! – восхищается Артёмов.

Я выстриг из липецкой газеты за 22 апреля на всю страницу две красные строки:

Ты всегда с нами,Наш дорогой Ильич!

Вырезку отдал нашему Ильичу со словами:

– Это о тебе персональный гимн.

Он лишь довольно хмыкнул.

Бузулук:

– Ну, я понёс заметку Лю Сяо Ци (Люсе Ермаковой на выпуск Б).

Люся пришла с Олегом и спрашивает:

– Где ваш вождь и слегка учитель Новиков? У него моя зарплата.

– Неужели вам, – усмехается Медведев, – почти главному выпускающему, нужны деньги?

Ермакова полуобиженно:

– Зачем так жестоко смеяться? Надо мной уже смеялись.

– Кто?

– Общественность?

– Когда?

– Намедни.

– А у нас Калистратов пропал. Три дня не работал до праздника. Нет его и сегодня. Говорили, что в подмоге у Смирновой. Спросил её. Отвечает: «Никакого Калистратова у меня нет».

Бузулук горько вздыхает:

– Что вы хотите взять с лодыря необученного?

– Его учить дороже обойдётся, – уверяет Медведев. – Такого работника надо уволить.

Артёмов уходит и предупреждает:

– Если позвонит Брежнев или кто из политбюро – я буду через час.

4 мая

Грушевое варенье

Мария Александровна показала из окна на рясную грушу в своём саду:

– Толя! Не дай пропасть экой красе! Я груши не люблю. Все они твои. Рви себе, неси на работу кому. Не дай пропасть.

– Это пожалуйста! Я по грушам умираю!

И разлетелся я наварить на зиму грушевого варенья.

Да на чём варить?

У меня в пенале стоит изразцовая печь без плиты. И готовлю я себе на крохотульке электроплитке. Пока стакан воды вскипятишь – год пройдёт!

На электроплитку я поставил четырёхведёрный котёл, доверху насыпал нарезанных груш и варил двадцать шесть часов. Ночь не спал!