Всадник

Вера, правда, в данный момент нисколько не обращала внимания на все эти вещи, она просто была в каком-то странном, не поддающемся описанию восторге, от этих новых способностей и ощущений, что даже не испугалась тому, что как-то совсем внезапно обнаружила, что говорит на неком странном языке, напоминавшем английский. Скорее всего, это действительно был английский, глубокими знаниями которого Вера Анатольевна никогда не отличалась. Но похоже, это был какой-то очень уж старый английский потому что в разговоре с горничной Вера не разу не услышала привычных уху слов fack и peach.

Параллельно с одеванием, которое растянулось на довольно приличный отрезок времени, Вера впитывала в себя проснувшиеся в ней знания о событиях жизни Присциллы.

Их было не очень и много-то этих событий, но все связанное с ними постепенно становилось родным, плоть от плоти. И как ни странно, у этих девочек живших в разных столетиях и эпохах оказалось больше общего, чем чуждого, несмотря на вполне понятную разницу в воспитании и образовании.

Например, обе они ненавидели насекомых, причем всех. И обеим нравились высокие голубоглазые брюнеты спортивного (рыцарского) телосложения. И котят они обожали на всех уровнях восприятия до безумия. Впрочем, как и щенят. Но котят все-таки больше. А еще клубничное варенье, фрукты, водопады, просыпаться по утрам от ласковых лучей майского солнца, купание, веселые шутки и изготовление из бумаги разнообразных корабликов. Кстати, спальня принцессы была просто уставлена этими нехитрыми изделиями кустарного промысла. Вот такое вот у Веры получилось чудесное пробуждение, чуть-чуть, правда, ну совсем чуть-чуть тревожило скорое появление неизвестного пока жениха, о котором уже ходили разнообразные слухи, но… В этом было свое… Не знаю, как даже сказать, а потому и не буду, женщины поймут, а мужчинам знать про это не обязательно…

х х х

Модель Лабиринт. Граничные условия расширенные. Свобода выбора особи 25 процентов.

Коновалов медленно шел по бесконечному полутемному туннелю и ему казалось, что бредет он так уже, по крайней мере, несколько сотен лет, неспеша бесцельно и бессмысленно.

Это был лабиринт, здесь не было других противников кроме расстояния, усталости и бесчисленных поворотов и тупичков. Костей, правда тоже не было, и с одной стороны это было странным, а с другой…

Этот гигантский полигон, этот мир кем-то неведомым превращенный в несуразный тренажерный зал жил по своим законам. И законы эти были капитану малопонятны и отчасти необъяснимы, но собственно, и тот мир, из которого Коновалов пришел сюда тоже ведь жил по своим непонятным законам.

Тупо глядя по утрам на восходящее солнце и наблюдая его закат под вечер, каждый, в том числе и Коновалов, задавался мыслями: а зачем это происходит? почему именно так, а не иначе? Почему вообще вода мокрая, а пламя жжет? Здесь присутствовали практически те же самые вопросы, правда, звучали они немного по-другому… Ну типа того, почему мол оживают мертвецы? Почему ночь иногда наступает внезапно, а иногда постепенно? И вода тут не всегда была мокрой… И вообще для чего он существует этот мир?

Коновалову от этих мыслей стало совсем плохо. Проклятый лабиринт, ну кто так строит?

Ужасно хотелось пить, но капитан терпел. У него еще оставалось немного воды во фляге и хотелось ее поберечь, ибо было неясно, когда закончится это глупое кружение. А может быть в этом мире вот так все и заканчивается? Не смертью, смерти здесь для него не было, в этом капитан убедился уже неоднократно, а именно вот так тупо, по кругу, по кругу, без выхода.

Коновалов присел на корточки и словно уснул, впав в забытье, пространство слегка давило, но это тоже уже становилось привычным.

«Интересно,– появилась странная идея,– а если попробовать застрелиться раз нельзя умереть от голода или жажды, и тогда узнать наступит ли желанный финиш?»

Капитан помотал головой, отгоняя это наваждение.

«Противно, как все-таки противно! Эти долбаные экспериментаторы просто вынуждают меня бороться. Да поймите вы уроды, мне уже наплевать! Давно наплевать на вас и ваш гребаный мир! Сдохнуть даже не даете…»

Пришла злость, это было нормально, это было здорово, капитан встряхнулся и поднялся на ноги, прошел до ближайшего поворота.

«Мне плевать на ваши законы! Я установлю свои! Пускай за этим поворотом будет выход!»

За этим поворотом выхода не оказалось, и за следующим тоже. Выход нашелся лишь за четвертым, и он представлял собой банальный видавший виды лифт с черными кнопочками на пульте, зловонной лужей на полу и матерными словами на стенах…

… Это был дом. Огромный и похоже совсем пустой. «Ну, это положим пока», – невесело усмехнулся про себя Коновалов. Сразу за лифтом был пластиковый однообразный коридор, оканчивающийся дубовой дверью, а за ней сразу открывался громадный холл и ХХ-й век здесь заканчивался. Старинная мебель, высокие мозаичные окна, лепной потолок, ковер, на стенах щиты и широкая мраморная лестница, уходящая вверх в полумрак. Дверь за Коноваловым тихо закрылась, и он знал по опыту, что она уже не откроется, но на всякий случай проверил. И понял, что был прав. Куда-то исчез короткоствольный автомат, и капитан снова обратил внимание на стены, где было развешено всевозможное холодное оружие, он даже о голоде забыл от восхищения, чего тут только не было!

Коновалов выбрал средних размеров тесак, удобно улегшийся в ладонь слегка шершавой рукояткой, с сожалением отложил инкрустированный камнями кинжал и выбрал охотничий нож с широким надежным лезвием, который он немедленно отправил за голенище своего армейского высокого ботинка. Снял со стены арбалет, постоял пару минут, изучая систему, потом удовлетворенно хмыкнул и закинул его за спину. Прихватил еще связку арбалетных болтов, решив попозже попрактиковаться в стрельбе, потом подумал, и на всякий случай сунул за пояс один из топориков, не удержался, уж больно хороша заточка, таким топориком дрова колоть жалко, а вот кости нарубит любо дорого.

Осмотрел странное знамя с огнедышащим драконом. Неизвестный художник изобразил дракона во всей красе. Особенно удались, горящие синим огнем, глаза. Немного постоял у щитов.

Их было четыре и изображены на них были, привычные для капитана, карточные масти только вот черви представляли собой винные кубки, пронзенные стрелами, очевидно символизировавшие любовь, что без труда определил даже слабо знающий геральдику капитан. Бубны были вычеканены в виде пентаклей, пики были похожи на мечи, а трефы были одновременно, как показалось Коновалову, похожи и на кресты и на боевые дубинки. Подивившись на диковинные щиты, капитан хотел пройтись осмотреть подлестничное помещение, ведь он вполне законно предположил, что если странные игры продолжаются, то где-то по близости должен был бы находиться пункт питания, или схрон, но знакомое чувство приобретенное им в этом несуразном, но увы логичном мире, подсказало ему что пора делать выбор. Про себя капитан называл это чувство Правилом Знака. Щиты явно были таким знаком и возможно определяющим, от выбора щита зависел дальнейший путь и может быть что-то еще.

Капитан подошел к окну, пытаясь разглядеть, что там снаружи, но снаружи было только небо. А между тем в небе умирал закат.

Он застыл, впитывая в себя эту величественную и вечную как мир картину. Хотя почему собственно умирал? Мы, к сожалению, пользуемся этим словом, как и многими другими словами и словосочетаниями, абсолютно не задумываясь над тем, какой в них вкладываем смысл. Смерть человека, говорим мы, но не говорим смерть дождя или ветра. Поэты, правда, иногда говорят об умирании заката, рассвета, дня или ночи и этому никто не удивляется, как потом не удивляются их последующему приходу. А что же такое человек как не явление природы?

Эти мысли шли вдогонку тем, что посетили капитана в лабиринте, но звучали с иным едва уловимым оттенком понимания. Казалось, еще чуть-чуть и все как в той детской трубке калейдоскопе сложится воедино и наступит …А вот что наступит потом, было непонятно.

Стоп, еще раз, человек – явление природы? Да, согласен. Я умер? Бесспорно, но не исчез? Нет. Для себя я существую, для собственного разума существую. И находятся еще где-то безумцы, утверждающие, что человеческая смерть явление необратимое! Почему-то вспомнилось недавнее кладбище и толпы зомбированных мертвецов. Капитан невесело усмехнулся, да можно и так, по теории вероятности…

А иногда вот просто хочется стоять и смотреть на закат и еще почему-то хочется уверенности, что завтра он тоже произойдет.

Похоже, все-таки это просто смена форм, и как это происходит не так уж и важно. Законы – вот где собака зарыта! Они работают и похоже везде. Что ж будем их изучать. Вопрос иной, хотим ли? И как сильно? И какое дело этим самым законам до того, что мы о них ни хрена не знаем? А часто просто не замечаем их. Ох уж эта наша ненаблюдательность!

Нет там это нам просто не нужно, там очень хочется есть, и детям нашим хочется есть и женам, кстати, поесть бы было неплохо, откуда-то вдруг накатило острое чувство голода.

« С ума сойти! Надо же!» Капитан оторвался от картины заката, и по ходу выдернув из креплений пиковый щит, стал подниматься по мраморным ступеням. Пункт питания оказался наверху. Капитан ел, получая громадное, и вполне человеческое удовольствие и понимал, что он видимо еще не совсем здесь, как и уже не совсем там…

х х х

Глава VII. В которой юный Марсиньяк размышляет о весьма серьезных вещах, а в результате выясняется, что он серьезно болен.

Мы вновь плелись по дороге в сторону славного города Кале, и был день и кажется суббота. Виконт предполагал, что теперь нам стоит остерегаться разбойников, а я предлагал расслабиться и вести философскую беседу, как и положено образованным людям, тем более что днем на нас теперь ни одна тварь не позарится. Я говорил:

– Предположим, я удалю из окружающего пространства все предметы…

– Все, все?– недоверчиво спрашивал Леко, типа, а как это тебе удастся?

–Все, – успокаивал я его, типа не переживай. – И помещу туда некую точку.

– Какую точку?

– Ну, тебя, например.

– А почему именно меня?

– Можно и меня, но у тебя лучше получится, вернее мне проще будет говорить об этих вещах, если этой точкой будешь ты. Со стороны виднее…

– Ну ладно, ладно. Только учти умник, что там, куда ты меня поместишь, не будет никакой стороны.

Я кивнул:

– Точно не будет, а что же там будет по-твоему?

Джереми пожал плечами:

– Ничего… Еды так там точно не будет. Ты меня никогда не кормишь.

– Правильно. Но ты не учитываешь, что там у этой точки будет что-то еще, чего простым глазом увидеть невозможно?

– Например?

– Например, вероятность и направление. Допустим, ты начнешь там двигаться в этом пространстве, где нет ни низа, ни верха, поплывешь куда-то как мыльный пузырь…

Дже сделал задумчивое лицо, это было смешено, я фыркнул, и конь мой фыркнул следом за мной. Джереми обиделся:

– Дураки!

– Ладно тебе, ну представил?

– Ой, ну представил, представил.

– Вот, молодец! Так, вот теперь, в твоем пространстве появится, ну как тебе сказать… Ну вот как лист, длина и ширина, а на нем ты, точка твоего отправления и кусок пути, который ты прошел. Представил?

Леко долго молчал, потом спросил:

– Чего ты ко мне пристал, ты меня хочешь голодом уморить?

Я миролюбиво поднял руку:

– Там впереди деревня в деревне трактир, в трактире еда, но до нее еще приличный кусок пути, ты хочешь голодать в молчании?

И о чудо наш милый Джереми не нашелся, что мне ответить!

Воспользовавшись этим, я вдохновенно продолжил развивать свою мысль:

– Теперь переместившись в другую точку, ты оставляешь в ней ну, скажем, свою шляпу! И будешь двигаться дальше относительно нее.

– Не оставлю я шляпу, я лучше твою шляпу там оставлю, – пробурчал непозавтракавший и непообедавший виконт.

Я не обратил внимания на эту гнусную реплику.

– И что у тебя появится тогда?

Теперь промолчал набычившийся Дже.

– У тебя появится время! – радостно провозгласил я,– время на путь, время на движение. Кроме того, сразу появляется верх и низ, право и лево! Как?

– Плохо…– пробурчал Джереми,– далеко до деревни… И вообще чем я там у тебя буду дышать, воздух же ты тоже удалил?

– Ха!– я чувствовал небывалое воодушевление.– Удалил, но у тебя на спине будет целый мешок с воздухом и трубочка в рот, чтоб через нее дышать.

– Лучше б не трубочка, а курочка в рот, чтоб есть! – мечтательно произнес виконт, сладко потягиваясь.– Дурь какую-то несешь… Слушать противно.

– Не ной. Вот видишь дым, это уже она!

Мой голодный друг сразу повеселел.

– А мешок твой когда-то же кончится?

– А пусть он никогда не кончится, это будет очень большой мешок!

– А еда у меня там будет?

– Будет, будет,– заверил я,– и там и тут… И сортир тоже будет особый… как у турецкого паши… чтоб пространство мне не загрязнял.

– Ух-ты!

– Подожди, не ухай! Теперь смотри что интересно, если на мешок мы поставим затычку как на винной бочке, и ты часть воздуха выпустишь в пустоту просто так, для смеха, как поведет себя воздух, соприкоснувшись с пустотой? И как пустота себя поведет?

– Рассеется твой воздух что дым,– глядя на дым, задумчиво произнес Виконт.

– А я думаю…– прищурившись, я взял паузу, а потом выдал:

– А я думаю что он… он… будет…

– Ну, чего он у тебя будет?

– Размножаться!– выпалил я.

– Черт!– выругался виконт и с глубоким сожалением посмотрел на меня,– Ты действительно очень болен мой друг…

Мы въехали в деревню и прямиком направились в трактир.

х х х

Вставали зомби из могил

и был печален некрофил…

Подвал, в котором я оказался, напоминал жилище киношного невменяки-каббалиста. Мой, не до конца очнувшийся разум, желал только одного, чтобы он не оказался ко всему еще и каннибалистом, или каннибалом, если вам угодно, хотя это и не в рифму… Приятного было не много: красивые узоры на бетонных стенах, свечи на полу и моя несчастная нога, прихваченная прочной цепью к стояку канализации, которая увы, была не пластиковой, а старинной, чугунной, и к тому же, похоже, очень прочной. Во всю стену была намалевана красной пожарной краской косая надпись: « Гильденстерн и Розенкранц живы!!!» Да уж… И три восклицательных знака. Вот прочитаешь такое и сразу поймешь, что хозяин дома маньяк и философ. Хуже не придумаешь. Для гостей.

Откуда-то сверху доносился негромкий, но довольно неприятный звук, словно кто-то бил в глухой барабан, и сознание услужливо подсказало мне две вещи, во– первых когда-то на одной из моих прежних работ на заводе я как-то неудачно пошутил на счет стучащих монотонно за стеной слесарей, насчет того, что они наверное вудуисты, и занимаются оживлением мертвецов, которые потом способны лишь на то, чтобы пить водку и изготавливать всяческую металлическую мерзость. Тогда мои коллеги по работе на меня сильно обиделись, видимо приняли намек на свой счет. А во-вторых, этот странный стук я слышал нынешней ночью на дороге, как раз перед встречей с этой долбаной иномаркой.

Потом я сидел минут пять, всерьез размышляя о том, кричать или не кричать, ведь если я слышу этот барабан, то значит, кто-нибудь услышит и меня, но потом все-таки решил не кричать, потому что первым учует мои вопли неведомый поклонник друзей датского Принца.

«Допрыгался»,– решил тогда я, подергал еще для собственного успокоения цепь и улегся на пол размышлять о делах своих скорбных.

Вот интересно, а что бы вы делали на моем месте? Предлагаю задуматься. А то оно всякое бывает.

На потолке тоже присутствовали узоры из птиц, я еще подумал, почему птицы? А потом решил, что это вполне логично, все ж потолок, не на полу же их рисовать! Было довольно страшно, но через час лежания стало еще и скучно.

«Хоть бы уж показалась, паскуда, » – подумалось мне, и я согласился с теми, кто утверждал, что ожидание казни страшнее самой казни.

Словно в ответ на мои мысли отворилась тяжелая дверь на другом конце подвала и на пороге возникла щуплая фигура в одеянии лилльского палача. Красная шапка с прорезями для глаз, красная же рубаха и почему-то синие, пузырящиеся на коленях спортивные штаны.

Мне чего-то фыркнулось, наверное от того, что дома у меня были точно такие же…

Страх куда-то испарился, и хотя внутренне я приготовился к худшему, мощь фигуры моего будущего истязателя особенного впечатления на меня не произвела.

Он долго стоял на пороге, очевидно, пронзая меня взглядом, и что-то негромко бормотал про себя.

«Наверное, это у него ритуал такой, » – подумал я про себя, а вслух произнес:

– Ну, привет что ли…

Палач в синих штанах поперхнулся молитвой чем-то скрипнул, наверное зубами и пискнул на удивление тонким голосом:

– Оставь надежду каждый сюда входящий!

Я согласно кивнул:

– Ну, оставил, дальше что… Экий ты Анфанг Террибль!

Моя реакция истязателю явно не понравилась.

– Попрошу не выражаться, ничтожество! – Он странно зашипел и вытащив дорогую зажигалку принялся зажигать расставленные на полу свечи. Я наблюдал. Похоже действительно психопат, и к тому же интеллигентный.

Мои дела явно были плохи, от подобного типа публики так просто не отцепишься, не убьют так все мозги за… колбасят…

Ага, уже вот молитвы в дело пошли, да странные какие-то. Сатанист что ли? Хотя не специалист я в молитвах, но явно тут дело не чисто.

Приближаться ко мне он пока не рисковал, то ли я очнулся раньше чем он ожидал, то ли были еще какие-то непонятные мне причины, но те свечи, что стояли неподалеку от жертвенного агнца остались нетронутыми. Я не знал, что последует дальше, но мне было интересно, как он будет меня усыплять, ибо если я останусь в здравом уме и памяти, то нанести мне какой-либо урон будет весьма проблематично. Похоже, палач был того же мнения, оттого он заметно нервничал, опрокинул подсвечник, какую-то кружку, потом неожиданно вытащил нож и стал делать им нелепые, но видимо очень своевременные движения в воздухе. Это тоже было интересно, но скучно, я зевнул. Через некоторое время кинжальные этюды благополучно завершились, палач недобро засмеялся, швырнул мне под ноги обломок ножовочного полотна и гордо удалился спиной вперед.

Я тупо поднял железку, в каком же блин фильме это было? Идея понятна, этот удод хотел, чтобы я начал пилить свою ногу, ибо этой гадостью цепь перерезать не представлялось возможным. Щас. Я поковырялся обломком в замке наручника, попробовал на прочность цепь, потом решил попилить трубу, без толку. Блин. Тут меня пробило на истерический смех. Я катался по полу и ржал как стадо коней, дожился! Лежу в подвале у маньяка… и что-то чует моя… Да Джанлуиджевич допрыгался ты, эт точно. Деньги ему дали, дорогу показали, о которой иной бы только и мечтал, светлое будущее нарисовали, а ты что? Ох, дуррак! Работы нет, хаты считай, тоже нет, сейчас еще ногу отхвачу сам себе и ноги, блин, не будет! Вот это житуха!

Перестав смеяться, я сел, оперевшись спиной на канализационный стояк и вдруг почувствовал какое-то легкое похрустывание. Оппа! Я живо нажал еще, похрустывание усилилось. Надежда на спасение забрезжила предо мной! Это у них в их фильмах парашливых канализация по подвалам прочная, но не у нас! Маньяк наш, похоже, к сантехнике особой любовью не страдал, и в этом была его главная маньяческая ошибка. Я что есть силы стал лупить наручником по стояку и по нему постепенно пошли трещины. Расколем ни фига! После очередного удара в стояке образовалась дыра, я изрядно взмок, а этажом выше опять загудел барабан. Ударник хренов. Как там?

Я Вуду,

Равнодушно усмехаюсь,

Чтоб вы не догадались,

Что я – Вуду!

Такая вот классика жанра. Маношин – это круто! Кричали пожарники и слесаря сантехники на первом съезде металлистов! Я снял наручник и намотал цепь на руку. А теперь подождем удода. Сезон охоты открыт! Просьба не пользоваться бильярдными киями и использованными презервативами. Улегся на спину, внимательно прислушиваясь к возможным шагам за дверью, черт его знает, чего он придумает на сей раз, может баллончик газовый притащит, чтоб меня обездвижить?

Жизнь, словно крышка гроба, подвешенная над вами на ржавых цепях, вы, естественно лежите в этом самом гробу и наблюдаете за тем, как она медленно и неотвратимо опускается над вами каждый день, каждый час, медленно и неотвратимо. А цепь ржавая, скрипит и может лопнуть в любую секунду.

Самое смешное то, что многие из нас, в силу природного оптимизма, умеют находить в себе силы радоваться тому, что крышка закрывается медленно и просыпаясь утром говорят себе: «Ну надо же! Еще такой приличный зазор остался!»

Остальные же, цепенея от ужаса, просто наблюдают за тем, как этот зазор становится все меньше, меньше и меньше…

Это напоминает тот самый пресловутый стакан с водой, ну о котором одни говорят, что он наполовину полный, а другие, что он наполовину пустой, кстати, я говорю иначе – недопитый, и это непорядок. Оставлять мы ничего не будем, сорри, кажется, отвлекся. Так вот, самое интересное то, что финал для каждого будет один. Громкий стук и последующая за ним темнота. Стоп, кстати о стуке, он прекратился, похоже, у нас скоро будут гости.

Я угадал и занял выжидательную позицию, прикрывая телом разрушенную трубу. Вошел палач, блин, с ним была еще какая-то девица, явно обкуренная. Наш вудуист притащил кроме подружки еще и баллончик «черемухи», а также два респиратора, я почти угадал. Но радоваться было некогда. Пока он там копошился со своим барахлом, я решил не дергать бога за бороду и, прекратив изображать из себя Прометея в ожидании клюющего печенку орла, влупил наручником по красному балахону и лупил до тех пор, пока крики вудуиста не стихли, а хохот обкуренной твари не перешел на истошный визг. Я на всякий случай наподдал и ей, а потом обшарил карманы пахнущих экскрементами спортивных штанов в поисках ключа от наручников, без помощи всяких там ангелов я его нашел, освободился от железа и стал окончательно горд собой. Потом, действуя как робот, я надел респиратор, облил черемухой девицу, на всякий случай этого садиста еще облил, вышел из подвала, запер дверь на засов и стал подниматься наверх, где к счастью пока было тихо.

Первое что я увидел, поднявшись, был громадный барабан непонятного происхождения.

х х х

Спящая красавица. Адажио.

День тянулся за днем, и никаких событий не происходило. Присцилле-Вере было поначалу интересно, а потом стало скучно. С присущим ей здоровым скептицизмом, она жила в новом теле, наблюдая и вспоминая заново знакомых ей по прежней жизни людей, но в жизни этой не происходило ничего. Размеренная жизнь в этом старом валлийском доме, была чем-то созвучна той неторопливой будничной жизни Веры Анатольевны, которую она вела и в мире будущего так она стала называть реальность покинутого ею Города с его мемориальным комплексом, однокомнатной квартирой на окраине, Светкой наконец. Увы, человек является животным привыкающим и несмотря на отсутствие любимой марки кофе, сигарет и телевизора Вера как ни странно вполне стала вживаться в образ юной Присциллы, а к тому же она чувствовала, что после всего произошедшего ей требовалась передышка, и это место как нельзя лучше подходило для этого.

«Может быть, это и есть пресловутый Покой?»– иногда думала Вера Анатольевна, сидя у окошка своей спальни и глядя на заходящее солнце, на уютный деревенский пейзаж, на перемещающихся за окном людей в странной одежде, охраняющими ее грядущий сон и просто спешащих по разного рода делам, и ей действительно становилось спокойно.

Вся эта дикая с точки зрения человека двадцатого века ситуация, уже не казалась ей дикой. Сначала она решила, что это ее послесмертие. Так это называлось в одном популярном журнале, но какое же к чертям послесмертие, если ей опять семнадцать и жизнь кипит вокруг. Переселение души, тоже, похоже, но почему она не забыла себя прошлую. И все события связанные с Верой Анатольевной Одинцовой жили в памяти, как и прежде. И этот непонятный симбиоз двух разумов и отсутствие паники со стороны Присциллы, которая, казалось, приняла Верино сознание как дар божий. Раздвоение личности? Может быть, но тоже какое-то ненормальное. И самое ненормальное в нем было отсутствие неудобства что ли. Маниакальности.

Вера была собой, цельной и неделимой, и похоже собою осталась и Присцилла, а порой Вера была ею… Ох и позабавились бы психологи над проблемой. Особенно психологи из комитета, общества которых так удачно Вера избежала. Благодаря своему таинственному спасителю.

Кто он? Было тоже непонятно. Как и странные картины, показанные незнакомцем и эти Хроники Акаши. И Бомж-Бруевич тоже этот…

С ума сойти. А впрочем, день меняла ночь и с каждым восходом солнца Вере все меньше и меньше хотелось вникать во все это. Потом как-то наступил день, и она с особенным удовольствием отметила, что просто-напросто почувствовала себя дома. Вот так. И ей абсолютно не хотелось больше разбираться в ситуации, мучить себя вопросами, на которые все равно никто не спешил дать ответ.