Избранные. Революционная фантастика

Приходят сразу несколько сообщений от Левы, Нины и Эли. Тревожных новостей пока нет, но завтра – день принятия главного решения.

Мы все ходим по краю перед этой конференцией, которая станет первым шагом к новому миру. А новые миры никогда не рождаются без риска. Мне это нравится. Не нравится, что Эля ходит по краю вместе со мной.

– Пора!

Ухожу, кивнув на прощание, оставляя недопитый кофе и несчастливого Хэппи.

Вчетвером мы собрались впервые – я, Лева, Уилл и Нина. Сегодня мы – не Джек Дровосек. Сегодня Нина окрестила нас «Джек-Победитель-Великанов».

Великанов четверо. Из тех, что точно проголосуют против строительства города. Еще пятеро – колеблются.

Нина – она выглядит старше всех и больше всех говорит, – раскладывает на столе большой план зала для конференций и отмечает места, где рассядутся голосующие. Затем – давно изученный маршрут передвижений Лероя в этот день.

Лерой – герой завтрашнего дня. Если убрать его – вряд ли состоится само голосование. Вряд ли мечта Эли когда-нибудь сбудется.

– Значит, с наступлением темноты, ты, Джин…

– Знаю. – Я и так всегда рядом.

– Второе по опасности место – холл здания. Не исключено, что по пути следования машины попытается выстрелить или бросить взрывчатку кто-нибудь из толпы. Мы установили наблюдение и проверили почти все здания.

– А если фанатиков будет сотня? – Тогда мы все умрем. Не отвлекайся, Уилл! В холле камеры наблюдения есть за каждой колонной и в каждом углу. Но и приглашенных гостей и репортеров – около двухсот. А охранников в зале – всего пятнадцать. Не спускай глаз даже с них. Я не доверяю наземникам. И почему бы им не собраться во Втором?

– Потому что в прошлый раз зал взорвали, – жестко напоминает Лева. – Что же, увидимся следующей ночью и отпразднуем?

– Обязательно увидимся!

Эля – мечтатель. Возможно, именно поэтому она сама, сопровождаемая доверенными лицами мистера Лероя, везет сегодня его инвалидную коляску ко входу в старинное здание в центре города. Ее печальное белое лицо – во всех новостях, как символ доверия решениям покрытого шрамами наземника.

Ночи в наземном городе гораздо темнее, чем под землей, и она смотрится еще эффектнее, белая на темном небе, ярко высвеченная вспышками камер. Танцовщица. Лерой что-то говорит ей – и она наклоняется послушать, а он улыбается и ободряюще кивает головой.

Я – неподалеку, в толпе, весь в темном, но меня ей легко найти – стоит только взглянуть поверх голов и увидеть мои голубые волосы.

Она здесь – единственная, кому я доверяю. Внезапно в голову приходят слова Хэппи. Морлоки – те, кто жрал… И мы все равно…

– Джин! Черт, почему сеть здесь такая медленная? – раздается в коммуникаторе голос Левы.

– На поверхности все медленное, – напоминаю.

– Хорош болтать! Я выяснил, что охрана сменилась. Сегодня не та смена дежурит. Такое и раньше бывало, не страшно. Но гляди в оба… слышишь? Они – единственные кто свободно вошел с оружием. Возможно, есть кто-то еще, кому они его передадут. Эле… нельзя останавливаться. Слышишь?

Поздно. Они уже остановились посередине красного ковра, окруженные репортерами со всех сторон.

Ловлю краем глаза движения охранников и остальных участников конференции. Слишком много.

Машу Эле. Она кивает, увидев меня и выражение моего лица. Берется за ручки коляски Лероя… и тут раздается первый выстрел. Один из телохранителей падает, хватаясь за бок. И время замедляется. Я спешу к стреляющему, расшвыривая всех, кто стоит между нами. А Эля… она делает то, чего я ни от кого давно не ждал. Вместо упавшего телохранителя она становится впереди коляски потрясенного Лероя, с вызовом оглядывая толпу.

Отталкиваюсь от колонны и прыгаю на одетого в темное охранника, снова поднимающего пистолет. Он и сам не понимает, как оказался безоружен, а я, почти не целясь, стреляю во второго.

Эля опускается на красный ковер, прижимая руки к груди, и я спешу к ней, пока гости в панике разбегаются, а Лероя увозят в конференц-зал.

Губы у нее посинели, а пальцы – ледяные.

Подхватываю ее на руки, обмякшую, почти безжизненную.

Медики спешат к нам, но Эля качает головой.

– Я в порядке, Джин. Просто… первый раз в городе. Я боюсь улицы, вот и…

Агорафобия. Удивительно, как она до сих пор держалась. Весь путь от машины.

– Я… хотела увидеть, как это. Мне… ох, просто надо на воздух. Хочу увидеть настоящее небо. Потому что…

– Нет-нет-нет! Тебе надо к врачу, потому что у тебя сердце…

– Пожалуйста! Все в порядке. На минуточку…

Я отвожу ее на ховерборде на крышу той самой высотки, но глаза ее измученно закрыты. Сажусь на край смотровой площадки и прижимаю ее к себе.

– Смотри, Эля! Вон – край млечного пути. А видишь вон те яркие звезды совсем рядом?.. Это мы с тобой – ты и я, слышишь?

Эля молчит.

Одна из двух звездочек мерцает и гаснет на далеком бескрайнем небе.

Над всей Испанией безоблачное небо

Андрей Миллер

Середину весны в Мадриде всегда впору было называть летом, а в летнее время столица империи делалась особенно прекрасной. Ничто не отвлекало художника от созерцания красоты: каждое своё утро он проводил у окна. Даже очевидные волнения в городе, грозящие обернуться настоящим пламенем, не становились помехой этой приятной традиции.

Настал апрель 1808 года. Уже пару недель Мадрид был занят войсками Наполеона Бонапарта, и ничего хорошего это не сулило. Обоих претендентов на испанский престол французы пленили: по всему выходило, что скоро быть новой власти. Или не быть?..

Квартира принадлежала сыну, но сейчас была предоставлена одному лишь Франсиско, для плодотворной работы. Хавьер с молодой женой отправились в небольшое путешествие: детям придворного живописца и богатых баскских финансистов легко позволять себе подобные капризы.

Да, ничто не отвлекало от созерцания, потому что способности слышать пожилой художник давно лишился.

Если подумать, то Франсиско очень повезло с этим тяжёлым недугом. Не в том смысле, что лишающая тебя одного из чувств болезнь – благо. Просто он знал о трагедии того безумно талантливого композитора немецкой школы, Бетховена. Людвиг, великий музыкант, оглох – как и сам Франсиско. Слуха они оба лишись почти одновременно, в последние годы теперь уже безвозвратно ушедшего XVIII века. Уж если пианист не прекратил работать из-за глухоты – то стоит ли жаловаться на неё художнику?

Вот если бы Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес потерял зрение, это стало бы настоящей трагедией.

– Зачем ты пишешь эту картину? Я тебя о таком не просила.

Глухой художник давно уже не слышал никаких голосов, кроме этого единственного. Благородного, с волнующей музыкальностью, женского голоса: он принадлежал прекрасной черноволосой девушке, неизменно носившей не совсем приличные платья. Никто другой, кроме самого Гойи, не видел и не слышал её.

– Я достаточно стар, чтобы пользоваться роскошью писать, что сам пожелаю. – отвечал художник своей музе.

«Музой» он называл таинственную даму, не будучи полностью уверенным в её истинной природе. Кто эта женщина? Может быть, ангел или демон… но это не так важно. Важно то, что она была спутницей Франсиско уже много лет. По ночам нежно шептала в ухо сюжеты картин, действительно просила написать их – просила так пылко, с такой обжигающей страстью, как самая глубоко влюблённая женщина просит овладеть ею.

А днём Муза осторожно обнимала Гойю за плечи в мастерской, и ласково касалась его руки, сжимающей кисть. Лишь изредка властно указывая: чаще – лишь поправляя в деталях.

За все эти годы, за целые десятилетия, Муза ничуть не состарилась. Она была такой же, как в их первую встречу – что случилось на улицах Рима, в далёком 1771 году, после оглушительного провала художника в академии Сан-Фернандо. Если бы не случайное знакомство с Музой в самом злачном месте Вечного Города, как знать – стал бы Гойя тем, кем он стал?

– Ты писал то, что хотел, до нашей встречи: не припомню, чтобы это приносило успех.

– Полагаешь, я тебе должен?..

– Ты изрядно должен, но отнюдь не мне.

На холсте, что стоял перед живописцем, разворачивалась сцена, завораживающая своей динамикой и кровавостью. Огромные боевые лошади, белой и гнедой мастей, в ужасе неслись сквозь плотную толпу мадридских простолюдинов. Две приземистые фигуры, с оружием наперевес, преграждали коням путь.

Испанец в чёрных одеждах, с перекошенным безумной яростью лицом, стаскивал с коня всадника в восточном костюме. Заносил над грудью врага нож, и уже вот-вот рубаха кавалериста должна была стать такой же красной, как его широкие штаны. Конечно, изображение мусульман на французской службе было небольшой натяжкой: с Мюратом пришли в Испанию, в основном, гвардейцы. Но этот образ был хорош для обращения к людям, по сию пору хорошо помнящим о Реконкисте.

Воистину, картина изображала тот самый первый удар, что способен начать настоящее восстание. Мамлюк-бонапартист падал с коня, как должна была рухнуть сама насаждаемая силой власть.

– Это не просто картина. – Муза сложила руки под высокой грудью, одной своей позой безупречно выражая всё недовольство.

– Ты полагаешь? – Гойя попытался скокетничать.

Он понимал, конечно, что это комплимент. Неведомое существо, на вдохновляющее общество которого в пустой квартире он был обречён, имело в виду совсем иное.

– Ты всегда писал то, что когда-то было. Прямо на твоих глазах, или в далёком прошлом. Но того, что я сейчас вижу на холсте, ещё не случилось. Картина – о будущем. Ты понимаешь это, Франсиско?

Её эмоции, прежде сдержанные, неожиданно хлынули через край. Муза, зло и испуганно сверкая чёрными глазами, схватила его за плечи. Принялась трясти. Казалось, что она готова расплакаться.

– Ты понимаешь это?!

Гойя никогда об этом толком не задумывался, лишь имея основания догадываться о наличии у себя одного крайне необычного дара. Того дара, что близок к божественному, если начистоту: возжелал – и стало так. Лишь перенеси мысль на холст.

– Ты, дорогая, всерьёз? Ты хочешь сказать, что мадридцы действительно поднимутся против оккупантов Наполеона просто потому, что напишу картину о том, как это вижу?

– А ты не веришь, Франсиско?

– Когда же я тебе не верил…

Художник перевёл взгляд на холст. По большому счёту, работа была уже практически закончена. Чего здесь не хватало? Быть может, пара мазков, штрихов совсем незначительных – и можно ставить подпись. Вот только стоило ли заканчивать картину, если тот старый-старый разговор с таинственным римским незнакомцем – вовсе не пьяный бред? Если действительно Кто-то или Что-то одарило живописца подобной силой: творить реальность силой своей кисти?

По крайне мере, незримая и неслышимая для всех Муза была с ним все эти годы. В её реальности Франсиско Гойе не приходилось сомневаться. Голос этой средиземноморской красавицы – давно уже единственный звук, которым художник мог наслаждаться.

Прошло почти четыре десятка лет с тех встреч в Риме. Музу в свою жизнь Гойя принял, и об этом ни разу не пожалел. Что же до иной одарённости… быть может, никогда не хватало духу проверить? Или просто не было достойного повода. Поворотного момента истории, в который настоящий творец не может позволить себе промолчать.

– Не медли. – произнесла она шипящим тоном, глядя исподлобья. – Ты должен что-то решить. Или сожгли это полотно, и забудь о нём. Или…

– Что «или»?

– Или припиши дату. Назначь день восстания, и прими все его грехи на себя.

Гойя усмехнулся. Муза явно брала на себя слишком много. Кем бы это существо в действительности ни являлось – ангелом или демоном, но уж точно не ей решать, чью душу отяготят грехи. Те грехи, которые скоро совершатся на мадридских улицах.

Он посмотрел в окно. Над Мадридом не висело ни единого облачка: исключительно мягкая синева ласкающего взор оттенка. Почему-то Гойя был уверен, что в этот час над всей Испанией – совершенно безоблачное небо. И ясно, что это ненадолго: с его ли помощью, или без таковой.

Франсиско подумалось, что это очень удобное оправдание. Фердинанд и Карл под арестом в Байонне, и кого же Бонапарт поставит теперь править своим обманутым союзником? Блистательного маршала Мюрата, или этого хлыща – Жозефа, своего жалкого старшего братца? Ни того, ни другого испанцы всё равно не примут. Восстание случится, так или иначе, и вопрос здесь только один.

Простой вопрос. Приложит ли Гойя к событиям свою руку, сжимающую кисть, или же останется в стороне?

– Ответь мне на один вопрос, дорогая.

– Я слушаю.

Вопрос был тот же самый, но художник сформулировал его немного иначе.

– Я написал более сотни картин, и что же было изображено на них? Портреты придворных, религиозные сцены… чушь, как мне теперь кажется. Ты полагаешь, что художник должен соблюдать нейтралитет? Он, вообще, имеет такое право? Я понимаю, дорогая, к чему ты сейчас призываешь. Ты хочешь, чтобы я заперся в башне из слоновой кости. Но…

– Я не вправе указывать. И уж точно, ты не мой пленник в какой-то там башне. Эта ваша библейская метафора, она… ах, забудь. Я умею только вдохновлять.

– Так значит, ты вдохновила меня и на эту картину?

Её красивые губы изогнулись в странной эмоции, которую Франсиско не сумел уверенно прочитать. Ответа так и не последовало.

И тогда живописец решил, что он уже слишком стар для страха. Тонкая кисть оставила на холсте его подпись, и она же начертала ту дату, которую он избрал этим солнечным, безветренным апрельским днём.

«Второе мая 1808 года в Мадриде». Так Франсиско Гойя и назвал свою картину.

* * *

До второго дня мая Гойя дожил в одиночестве: Муза редко оставляла его столь надолго, но теперь совсем не показывалась. Художник понимал, что его не бросили: так, временная размолвка с единственной истинной любовью. Женщин он знал в своей жизни достаточно, и любая способна была хлопнуть дверью: своенравная ли испанка, чувственная француженка, или страстная итальянка.

Но только не она, конечно же.

Гойя, лишённый слуха, неспособен был различить канонаду артиллеристов Мюрата, и треск ружей гренадёров его гвардейского полка. Но он точно знал, что именно эти звуки наполняли утром прозрачный воздух перед королевским дворцом.

Что привело людей на площадь? Наглость Мюрата, требовавшего выслать в Байонну и младших детей короля Карла IV— устранив всякую угрозу власти французов над Испанией? Возможно. Хотя за последний век величие империи, рождённой в браке Фердинанда и Изабеллы, порядком померкло – но многие ещё помнили, как прежде Испания ставила Францию на колени. И что же теперь: становиться самим?

А может, всё дело действительно заключалось именно в написанной им картине. Неспроста же совпала дата? Разумеется, Гойя никогда и никому не сказал бы, что написал «Второе мая в Мадриде» до восстания, а не после него. Незачем об этому кому-либо знать. Это тайна: его, и Музы.

Стрельбы, грохота пушек, криков ярости и боли, Франсиско не слышал, но кое-что он видел из окна квартиры. Он видел мадридцев: вперемешку – простые оборванцы и хорошо одетые идальго, спешно возводящие баррикады. Тёмные мундиры наполеоновских солдат, собирающиеся в тучу где-то выше по улице, вдалеке. Почему-то он знал, что не только простые горожане сражаются сейчас с оккупантами: вдалеке от дома художника, у казарм Монтелеон, также кипел бой.

Все испанские войска робко остались под своими крышами, устранившись от происходящего. Все, но только не люди из Монтелеона, ведомые Даоисом и Веларде. Гойя знал, что оба обречены. Сам не догадывался, откуда именно, но просто знал.

Не требовалось бы человеком, очень сведущем в политике и военном деле, чтобы догадаться: это восстание – никак не конец, а только начало. Начало тяжёлых и кровавых времён, однако Гойя полагал, что самый тёмный час всегда приходит перед рассветом. И его будущее нисколько не пугало.

Испугало Гойю другое: стук в дверь.

Стук, который он никак не сумел бы услышать, стой по ту сторону двери обычный человек. Раз уж глухота не помешала – значит, художника нынче навещал Кто-то другой. И это точно была не его Муза: она-то всегда являлась безо всяких церемоний. Живописец, иной раз, утром мог просто обнаружить её в собственной постели – хотя засыпал один.

Пришлось открывать, конечно же.

В квартиру вошёл человек, которого Гойя не видел почти четыре десятка лет: и за эти годы его нынешний посетитель ничуть не изменился. Всё то же молодое лицо типичного итальянца, немного смуглое, обрамлённое смолистыми волосами, обращающееся к миру необыкновенным взглядом. У юноши были тёмные глаза кого-то очень старого, и очень мудрого.

Во рту пересохло. Гойя – и давным-давно в Риме, и теперь – одинаково ясно догадывался, с кем имеет дело. Но не смел озвучить такую догадку даже в собственной голове, оформить её в осязаемую мысль.

Человек в чёрном улыбался. Оставалось играть роль радушного хозяина.

– Желаете выпить, сеньор?

– Если нальёте мне хорошей мадеры, я выпью мадеру.

– Сию минуту. Присаживайтесь.

Хрустальные бокалы наполнились терпким напитком, и свой художник осушил мгновенно – не посчитав нарушением этикета снова его наполнить. Человек в чёрном продолжал улыбаться, и улыбка эта была до того жуткой, что подобный портрет Гойя никогда не осмелился бы написать.

Визитёр, пригубив мадеру, заговорил:

– Вы, сеньор Гойя, написали удивительно точную картину будущего. Я был сегодня возле королевского дворца: занятное вышло зрелище. Знаете, это столь будоражит меня… до сих пор будоражит, словно впервые вижу подобное. Хотя, если честно, все восстания одинаковы. Одно и то же видел я, ещё со времён Шумера, пожалуй… века слагаются в тысячелетия, а вы, человеки – нисколько не меняетесь.

– Угодно вам шутить…

– Какие тут шутки? Это было по-своему прекрасно. Всё это отчаянное мужичьё, воображающее себя наследниками славы терций герцога Альбы. Как легко они пошли на французские штыки! Я думаю, что Бонапарту здесь не победить. Никогда не видел во Франции того качества, которое очевидно проявляется в вашем народе.

– Вы льстите моему народу, сеньор.

– Нисколько. Иначе я бы не провёл в Испании так много времени. Помните того голландца, времён Восьмидесятилетней войны? Как его звали… дурацкое имя, но вы поняли, о чём я говорю. «Чудо при Эмпеле». Забавно он сетовал тогда: мол, кажется, Господь – испанец… ах, смешная шутка!

И человек в чёрном действительно расхохотался. Гротескно и громогласно, хватаясь на живот и расплескав мадеру из бокала: она пролилась на пол, как лилась сейчас на мадридские мостовые кровь. Неожиданно он замолк, и снова сделался серьёзным. Пугающе серьёзным. Даже страшным. И произнёс:

– Не стану судить, кто по национальности Господь. Но я сам частенько бывал на испанской стороне, частенько.

– Не сочтите за дерзость… – Гойя рассудил, что имеет право взять инициативу в свои руки. – Но я не думаю, что вы нанесли мне визит, спустя столько лет, ради разговоров об истории. Или для рассказа о том, что творится сейчас на улицах Мадрида. Это я узнаю из газет. Я полагаю, что…

– …что у меня к вам дело?

– Именно так.

– Что же, сеньор Гойя, вы совершенно правы. Освежите наши бокалы, будьте добры.

Художник не слышал этого приятного булькающего звука, с которым вино лилось в хрусталь. Только голос собеседника, ничего иного.

– Итак… меня, господин живописец, позабавила эта ваша идея с картиной. «El dos de mayo de 1808 en Madrid», верно? Я правильно это произношу?

– Ваше испанское произношение весьма чистое.

– Окажите любезность: проговорите название сами. Я желал бы насладиться тем, как звучат эти слова из уст настоящего испанца.

Разумеется, Гойя никак не мог отказать. Он произнёс название картины на испанском, и даже дважды. Человек в чёрном захлопал в ладоши.

– Великолепно! Премного вам благодарен. А теперь – наконец-то, к делу. Я рад, что вы, сеньор Гойя, всё-таки нашли в себе силы воспользоваться моим подарком… или наконец-то уверились, что тот разговор не был какой-то шуткой. И написали то, что желали увидеть. Но вы помните наш уговор? Услуга за услугу. Не волнуйтесь, речь не о душе, или чём-то подобном, хотя плату я желаю попросить немалую.

– Какую же?..

Глупо было бы скрывать, что Франсиско обрадовали слова о душе. Мало ли, что… как говорится, когда пляшешь с Дьяволом – нужно слушать музыку, а вот слух-то он как раз и утратил.

– Всё очень просто. Я хочу заказать у вас картину.

– Какую картину?..

– О, а вот здесь начинается самое интересное.

Человек в чёрном, тяготеющий к личине юного итальянского аристократа, поднялся со стула. Совершил круг по мастерской художника, внимательно разглядывая всю обстановку, все принадлежности мастера. Гойя неотрывно следил за его движениями. Неосознанно оценивал их, как живописец, примерял на будущий холст… нет. Нет! Такой картине точно не быть.

– Сеньор Гойя, вы должны понимать, что тем полотном приняли на себя определённую ответственность. Кровь, что заливает сейчас мадридские улицы – она и на ваших руках. Хлещет прямо на белые стены вашей башни из слоновой кости. Вы это осознаёте?

Франсиско едва преодолел ком, подкативший к горлу.

– Вполне.

– Славно. Так вот, вы должны написать ещё одну картину. Догадываетесь, что на ней будет изображено? Совершенно верно. Последствия сегодняшних событий. Вы разожгли восстание своей кистью – вам же писать и тёмную его сторону. Напишите, как предстоит умирать вашим отважным соотечественникам.

– Я правда должен?..

– Конечно, сеньор. Невозможно просто занести меч, не опустив его на чью-то шею, и не увидев крови. Да, её неизбежно видит каждый, кто держит в руках оружие. А кисть, если подумать – немногим-то от меча и отличается. И ещё одна маленькая просьба…

По спине пробежала капля холодного пота. И от мысли о том, что придётся собственной кистью творить нечто гораздо более тёмное, куда менее героическое… и от этой оговорки. Какова же просьба? Ох, кажется – этот вопрос прозвучал вслух.

– Мне понравилась идея с названием, устанавливающим дату. Словно документ. Приговор… тонко, сеньор Гойя, очень тонко. Ваша новая картина будет называться «Третье мая 1808 года в Мадриде». И вы напишете её сегодня же. За один день.

Франсиско едва не вскочил со стула, услыхав подобное.

– За один день! Но это же невозможно!

– Невозможно? А многие сказали бы, что невозможно загодя написать картину, события которой в точности совершатся к назначенному художником часу. Но ведь у вас получилось, правда? Сеньор, я сказал вам всё, что желал. Приступайте к работе.

Человек в чёрном водрузил на голову свою модную шляпу, и взял в руки трость – явно обозначив, что намерен немедленно покинуть квартиру художника.

– Я даром времени не трачу, а дел в этом городе сегодня ещё по горло. Удачи в вашем творчестве.

Гойя не стал запирать дверь за визитёром, вовсе не стал его провожать. Он ещё долго сидел за столом, пока открытая в честь встречи бутылка совсем не опустела. Руки тряслись, и вовсе не из-за опьянения.

Что написать ему теперь? Как вершить судьбы людей, которых художник собственной же кистью вывел на площадь? Готов ли он платить такую цену за великое – для живописи и самой испанской истории, полотно?

Франсиско Гойе потребовалось прожить шестьдесят два года – почти ровно шестьдесят два, лишь на месяц с небольшим больше, чтобы понять: да. Ради великого искусства, и ради великой страны, он готов на подобное. Гойя почувствовал себя непобедимым, истинным Творцом, когда впервые представил в голове сюжет и композицию «El tres de mayo de 1808 en Madrid».

* * *

Первая картина изображала ясный день, на этой же сгустился ночной мрак. Обезличенный, идеально ровный, тёмно-серый строй французских солдат был противопоставлен здесь бурлящему беспорядку жизни людей, стоящих спиной к стене. Этим жизням вот-вот предстояло оборваться. Трупы лежали на переднем плане, фигуры восставших на заднем выражали отчаяние, и только один персонаж отличался от всех прочих. Отличался очень ярко.

Смуглый испанец в белоснежной рубахе стоял на коленях – но всё равно был выше гренадёров Мюрата, даже в некоторое нарушение законов перспективы. Гойя видел в его колоссальном росте воплощение той мысли, греющей душу патриота, которую утром озвучил мрачный посетитель.

Главный герой картины встречал французские пули грудью. Он широко раскинул руки, и очевиден был здесь образ распятого Христа – хотя сам художник не вполне закладывал такую мысль, лишь намекал на неё. Герои и мученики – немного разные люди.

Вечер второго мая только начинал опускаться на Мадрид, а работа уже была практически завершена. Невероятная скорость, лежащая за пределами человеческих возможностей – но объяснение чуду было столь простым, что Гойя даже не утруждал себя размышлениями о подобном. Думал он о другом. О том, что именно его кисть, этой же ночью, будет направлять мушкеты расстрельных команд Мюрата.