Взвихрённая Русь – 1990

– Всё стращает… – не отлипал и приотставший старчик. – Авось, кто и подумает в другой раз, как под дулами автоматов или танков шпацировать в Первомай по Красной. Как-то сразу пролетарская солидарность в тебе сворачивается ёжиком. Радуйтесь, что о н включил лишь эту, – взгляд на мачту с усилителем, – тарзанью музыку. А мог бы включить и водомётно-автоматную… а то и танковую музычку… Нам ли привыкать? Карабах. Фергана. Тбилиси. Баку… Этапы большого пути… В февральский митинг дивизии стояли наготове на окраине Москвы. Неужели замотанная дозированная полугласность, смешная чумовая четвертьдемократия да и сама затяжная тёмная перестройка станут крепче, если прошить их свинцом?

– Не трогайте демократию! – с напускной серьёзностью крикнул голос в густой толпе, что широко лилась к Москве-реке. – Вы не знаете, что такое демократия! А демократия – это когда тебя посылают подальше, а ты идёшь куда хочешь. Вот о н нас послал. И мы идём куда хотим. А в девятьсот пятом сколько полегло на Дворцовой? Ликуйте, что автоматы не стали сеять!

– Я почему, – клонился старик лицом к Алле, – в гражданскую рубил красных туполобиков? За плохую арифметику. Они ж знали только два действия. Отнять да приразделить. Буржуи тоже знали только два действия. Но совсем другие. Прибавить да умножить.

– Слыхал? Один полковничек, эка носина, с соборное гасило, только что пролетел вперёд… догонял свою колонну. Проспал с чужой бабой. Мол, чужая кровать – не зевать! Зато зевнул комдемонстрацию. А знаменосец! Знамя под мышкой красной трубой. Гнался, гнался… Уже Красная. Своих не догнал. Пристыл возле меня, как ни в чём не бывало опёрся на древко, повис по-стариковски. Отхекивается. Будто паровоз с гружёными вагонами на бугор встащил. Не в масть мне этот конский храп. Стою ж жду со всеми на равных, когда наший Боженька заговорит с нами с табакеркинских высот небесных. Стою на нервах. А этот курдупый[31] по-стахановски сопит да ещё на очистку совести размотал да вскинул флажок с серпиком. Мне это как тупым серпом по кокосам! Я и – я знаю в совершенстве три языка: родной, блатной и матерный – на всех трёх сразу режу: дядюка, ты шаво издесе рассупонилси? Как испанец холодный на корриде? Игде ты завидел быков? Кого ты дражнишь? Убирай свою красную тряпицу! Убирай и топчи камушки дальшь. Ваши чистёхи уже с час промаячили. Остались одни свободные демонстранты. И ты тут нам чужой будешь…

– Вот сценокардия! – зло сплюнул он, свернул свой серпик и вперёд.

– Я не понимаю, почему они расхаживают по мавзолею. Там же, под ногами, лежит вождь. Ликуя, топчут Ленина. Топчут своё знамя. Топчут свою святыню кремлюки. Как праздник, так топчут.

– Почему Лукьянов в кепке на табакерке? Никак не сколотится на шляпэ? Был бы в шляпе сама культура. Как Горб и Рыжий.[32]

– Ну да! Гимн исполняется – Лукьянов снял кепку. А Горбач с Рыжим как стояли в шляпах, так и стоят. Шляпы глухи.

– А что ты хочешь от топтунов? У топтунов и шляпы глухи.

– Второй всесоюзный съезд Советов. Вбегает матрос с автоматом.

– Где тут Ельцин?

Все торопливо тычут пальцами в Ельцина.

– Вот он! Вот он!

Матрос:

– Борис, пригнись!

И по всем остальным пустил очередь из автомата.

– Третий чрезвычайный внеочередной съезд. Горбач предложил первое своё дело уже как президент:

– Кто хочет жить при социализме, те в правую сторону садитесь. А кто при капитализме – в левую.

Все расселись.

Один Собчак[33] мечется по проходу туда-сюда. Не знает, куда и сесть.

Горбач:

– Определитесь, товарищ Собчак.

Собчак:

– И при социализме я жил неплохо, и при капитализме пожить хочется…

– Тогда, – говорит Горбач, – идите к нам в президиум.

– Один новоиспеченный промежуточный руководитель одной ещё соцстранёшки возвращается с консультации у Горбачёва и просит косметолога сделать на лбу родимое пятно. Как у Горбачёва.

– Зачем?

– А здесь, – стучит себя по лбу, – должно хоть что-нибудь быть.

– Вернулся Ельцин из Америки, где огромные супермаркеты-универмаги работают круглосуточно. Задумались наши партийные боссы, как нам сделать такие. Звонят Рейгану:

– Сколько работников нам нужно набрать в этот супермаркет?

– Триста человек.

– О-о! Это будет очень дорого!

Звонят Тэтчер:

– Сколько работников нужно взять в американский супермаркет?

– Двести человек. Не меньше.

Звонят японскому премьеру.

– Вам хватит два салавека, – отвечает тот. – Одна будет стоять у входа и говорить: «Не ходите, всо равно там нисево нету». А вторая на выходе: «Ну, убедились, сто там нисево нету?»

– Сван секретарь вызывает к себе в райком секретаря колхозного парткома.

– Жена на развод подаёт. Почему ты такое допустил?

– Да я импотент.

Сван секретарь не понимает смысла этого слова.

– Ты должен, – говорит, – внимательно к ней относиться. Приласкай её там…

– Да я же импотент!

Сван секретарь стукнул кулаком по столу.

– Ты прежде всего коммунист! А потом твой импотент!

– При отъезде Никсона из Москвы спросили:

– Ваше впечатление о Москве?

– Надо: Москву помыть, мужчин побрить, а женщин неделю не кормить.

– Встретились Горбачёв и Буш.

Выпили по стакашику, стали рисовать друг на друга шаржи.

Нарисовал Горбачёв. Буш спрашивает:

– А почему одно ухо большое, а другое маленькое?

– Одним ухом ты слушаешь парламент, а другим – народ.

Теперь Буш нарисовал. Горбачёв:

– Почему ты нарисовал меня с одной большой грудью и с другой маленькой?

– Одной грудью ты кормишь цк, а другой всех аппаратных чиновников.

– А народ?

– Мы не договаривались рисовать ниже пояса.

– Почему нигде нет мыла?

– Партия отмывается.

– Где проходит граница между развитым социализмом и коммунизмом?

– По кремлёвской стене.

– А товарищ Черчилль хорошо сказал: «Главный недостаток капитализма – неравное распределение благ. Главное преимущество социализма – равное распределение лишений».

– Позавчера пошёл в баню на Соколинке.

В парилке полна коробочка. И холодно. Поддаю, чищу:

– О гады! Замерзают! Друг на друга смотрят и никто не поддаст! Все ленивые, хитрые, научились в перестройку.

Уже жарко, внизу сам чувствую. Но все молчат. Кричу:

– Ка-ак? Чего молчите?

– Все коммунисты, – отвечает один.

– Коммунисты не только молчат. Но и обещают. Выступал Горбачёв у студентов.

– Товарищи! Через год мы будем жить лучше!

Все молчат. Горбачёв напористей:

– Или вы не слышите? Товарищи! Через двенадцать месяцев мы ж будем жить лучше!

Молчание.

– Товарищи! Ну я же говорю, через год мы будем жить ещё лучше!!!

– А мы? – пискнул голос из зала.

– В-выхожу один я на дорогу,Предо мною даль светлым-светла.Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…Это всё нам партия дала.

– Перестроился комсомол. Раньше всё ему было по плечу, а сегодня по хрену.

– Перестройка, перестройка!Мы и перестроились.Как на пенсию пошли,Песни петь пристроились.– По дороге мчится тройка:Мишка, Райка, перестройка!– Пока народ не перевёлся,Переведи меня, переведи меня,Переведи меня на хозрасчёт…– Я знаю, город будет.Я знаю, саду цвесть,Когда советским людямДадут чего-то съесть.

Слушкий Колотилкин цепко ловил всякое слово.

Ни анекдотец, ни припевка не уходили от него. Он никого не знал из этих людей, что муравьино рассыпались во все углы Москвы. Но с ними ему было хорошо. Какие-то сладкие нити тянулись от души к душе, от глаза к глазу.

С каждой минутой народу оставалось всё меньше, нити лопались. Безвыходность наваливалась горой, давила к земле.

Наконец Красная опустела от маёвщиков.

Её охватили железными отгородинами, никого не пускали.

Толклись у мавзолея стада конной милиции. Сорили яблоками.

Народу на площадь нельзя, лошадям можно.

Вот уже и наряды конников двинулись с площади в цокоте, пошли по Тверской кидать в пару яблоки. Это как бы указывало пунктиром, куда идти Колотилкину с Аллой.

Они обминули гум, тоже выжали на Тверскую.

Чёрное небо было беременно дождём, вспухло. Близкие облака едва не валились спать на крыши.

Народу негусто и праздника в людях не было. Народишко затравленно суетился взад-вперёд, в руке пустая авоська или сумка со слившимися боками. По случаю праздника магазины на окраинах закрыты, брякающий зубами народко осатанело вальнул в центр хоть что покупить к столу.

Да и центр заждался!

Куда ни ткни нос – замок, замок, замок.

На одной двери висела давняя, уже выгорела на солнце бумажка: «Магазин закрыт. Товара нет».

– Ах ты, брехливая канашка! – выругался Колотилкин. – Дебет-кредит, сальдо в карман!

Он слегка похулиганил карандашом, получилось:

«Магазин закрыт. Навара нет!»

В «Елисеевском» они нарвались на слезливую колбасу. Только что выкинули. «Недуг Лигачёва» называется.

Кошки её не едят. Люди тоже не едят – не достанешь и этой. Попробовать достояться?

Колотилкин примкнул к очереди.

Впереди стояла молодка с причёской взрыв на макаронной фабрике. Дальше двое мужиков. Уже хваченые.

– Постоим подольше, возьмём побольше, – говорит один. – Захода по три ляпнем?

– Замётано! А что делать? – хлопнул второй себя по животу. – Корзинку надо чем-то заполнять… Слушай сюдой… Приходит о н в баню. Все р-раз и закрылись шайками. Вы что, стыдит он их, разве я не такой же мужчина? А мы думали, отвечают, ты с Райкой…

Смех потряхивает мужиков.

Колотилкин хмурится. Даже через взрыв на макаронной фабрике слыхать! Осточертело везде про одних и тех же слушать!

Колбасный энтузиазм в нём сгас, и в меньшей очереди они дорвались до кабачковой икры. Грабанули с запасцем. Десять банок!

Вино не испортило б первомайский стол, да очередища. В пять колец вокруг дома! Тоже не безымянная очередина. «Петля Горбачёва».

Ах пустые советские полки. Кто вам гимник когда пропоёт?

Как минимум, наши доблестные голые полки повергают иностранцев в шок без терапии. А одна француженка, увидев их, пала в обморок, сошла с ума. Это правда. От нас её уже увозили прямо в парижскую психушку.

Оборзеть. От пустых полок свалиться с ума?!

А мы семьдесят два года ими милуемся и не валимся. Воистину, что русскому здорово, чуженину смерть.

Они взяли по палочке мороженого, буханку чёрного чёрствого хлеба, единственное и последнее невостребованное, уже надорванное, с брачком «письмецо из Югославии» (суповой набор) и поплелись к метро.

На Пушке и без танца вызова дал дождь.

Посыпал каменьями.

Козье ненастье в спешке распихивало народ по автобусам, по станциям подземки.

А для Колотилкина с Аллой дождя вроде и не было. Шли мимо, остановились у круглого бассейна, в печали уставились, как под дождём и под фонтаном присмирело плавали утка и селезень.

Василию Витальевичу вспомнилось, как стоял он с Аллой на Красной под русским флагом. Как под венцом.

– Ал, – спросил тихо, – а ты знаешь, почему в русском флаге именно белая, синяя, красная полоса? Я лично понятия не имею. Совсем задичал…

– В газете вот было… Белая – это бескрайние наши земли, чистота русской души. Синяя – это воды вокруг нас. Это наше небо. Сила. Красная – любовь к России и кровь, отданная за неё.

– А почему советский флаг начисто одного цвета? Красного?

– А что мы делали с Октября? Только и лили кровь. Это безвинная кровь, по слухам, восьми десятков миллионов…

Рядом на клумбе враскорячку мокли малорослые забитые тюльпаны. Тугие стрелы дождин нещадно сламывали с них тёмно-алые кровавые лепестки.

В грусти поник головой зеленоватый от сыри поэт.

9

Сильнее печатного слова может быть только слово непечатное.

М.Дружинина

Завалились Колотилкин с Аллой в дачную берлогу, как в яму, рухнули до самой субботы.

Алла набрала отгулов за прогулы, удалилась в самовольный загул, на пока бросила школу. И осталось у них два дела на свете. Любовь да сон. Третьего не подано.

Между любовью и сном Колотилкин иногда горевал накоротке. Всё никак не мог нанизать себе на извилины первомайскую кашу.

– При нас же, – нудил Альке, – опустела табакерка. Все топтуны сбежали. А новые колонны лились на площадь, лились, в ужасе разевали рты. Нa трибуне же ни-ко-го! Кто их встречал? Кто им здравицы кричал? Кто ручкой махал? Пустота? Орущая из динамиков Пустота?

– Но не мы же с тобой. Как и семьдесят два года подряд – его Величество Пустота в шляпе. Забудь!

Никого не хотелось видеть, не звало в город. Но в субботу, пятого мая, в день печати, волей-неволей надо ехать. С давних давен Колотилкин пописывал в «Правду». Это ему так не сошло. Дописался – вызвали гостем на первый фестиваль газеты.

– Мы поедем на твой фестиваль. Только по пути сперва заскочим на мой вернисаж, – капризно заломила в потяге Алька грешные руки.

Колотилкин был от природы слаб, не выносил её потягиваний. Подсёк под мышки и Альке пришлось с пристоном, навыкладку отыграть ещё дополнительный тайм.

Однако вернисаж от этого не стал ближе.

– Да из-за твоего когда мы попадём на мой? – ныл Колотилкин.

Алла чуть было снова безотчётно не потянулась. Но вовремя сориентировалась. Удержала себя.

– Колотилкин, а ты бессовестный, – резнула строго. – Вернисаж мне вот так нужен!

И ребром приставила ладонь к горлу.

– Ну, раз так… – Колотилкин тоже приставил ладонь к горлу и надолго задумался.

– Да! Так! Как ты, голова, не понимаешь? Самодельные плакаты, значки – живой сколок времени!

Она опрокинула свою шкатулку. Кругляши значков пёстро расплеснулись по столешнице.

– Смотри! Это я была на вернисаже года три назад… По турпутёвке приезжала… Верили ещё Горбатому, верили ещё компартии. И значки какие? Вот… «Планы народа – планы партии. А не наоборот!». «Куй железо, пока Горбачёв!» «Не надо мешать Горбачёву!» А вот… «Мы за гласность!» «Вал на свалку!» «Нытикам и демагогам – бой!» «Бракодел – враг перестройки». Новейшая история в значках! Хоть диссертацию пиши!

– А ты и без хоть пиши, – буркнул Колотилкин лишь бы что сказать:

– Сначала надо видеть! Таких значков уже не встретишь. Отпели своё! Сегодня наверняка совсем другие. Разве неинтересно сравнить, проследить, как менялся дух жизни?

– Очень даже занятно.

– И близко. У метро «Шоссе энтузиастов» выскочим из автобуса. С километрик лесопёхом и мы у цели. Ну, идёт?

– Летит!

В Измайлове было светло от весенних берёз. Подогревало солнышко. Длинная, широкая аллея чёрно, тесно уставлена народом. Как водой налито. Одни головы короткими червями копошатся в долго вытянутой куче.

У входа на вольном пятачке четыре парня и девушка стоят дужкой, поют под гитары. Перед ними раскрытый рюкзак. Видны трёхи, рублёвки, мелочь белая.

Сверху записка:

«Образец руками не трогать».

Студенты-музыканты? Приварок к стипендии выпевают?

– Юморные кочумаи! – слышит Колотилкин сбоку. – Разбежались рюкзак злата зашибить!

– А то не наработают? – отвечает кто-то. – Цыганка одна, без песен, сколько за день выпрашивает в переходе метро? Без пяти сотняг на груди не уходит!

Людская коловерть властно загребает Аллу с Колотилкиным в свой праздничный омут, и ты уже больше себе не хозяин. Ты не можешь пойти ни быстрей, ни медленней. Пойдёшь, как идёт лавина.

Иди и смотри.

Картины расставлены по краям асфальта, в канавах по обеим сторонам и дальше, на взгорках под липами.

Успевай только головой вертеть.

Ты хочешь остановиться, побыть у обогревшего душу вида, но тебя несёт, наталкивает на раскидной столик с матрёшками. Ты упираешься, не даёшь столкнуть тобой вздрагивающий вместе с фигурками столик. Лавина тяжело трётся об тебя, как вешний бегущий лёд о торчащую из воды кикимору.

Поднимающейся лесенкой выстроились фигурки в три шеренги. Как на параде. Друг другу в затылок смотрят. Замыкает колонну Ильич. Он самый малявый, карликовый плюгаш. С «Искрой». Перед ним Сталин курит трубку. Из трубки торчат две белые, уже обглоданные косточки.

Хрущёв в расшитой рубахе с красным воротом и петухом на груди. В одной руке кукурузный кочан, в другой башмак. На лысине темнеет оттиск башмака.

Брежнев одной рукой держит бутылку с надписью «Водка», в другой стакан. В ухе серёжка в виде звезды Героя.

Горбачёв перепоясан широкой лентой с серпом и молотом. На серпе золотом выведено «1-й президент». В одной руке держит американский флажок, в другой советский со словами «Перестройка – мать родная». Родимое пятно на лбу – огромная красная звезда-клякса.

Народ беззлобно посмеивается, глядя на дрожащих и время от времени падающих под толчками толпы вождями, и никому не верится, что все эти шаткие вождята, купленные каким-то импортным черномазиком за пятьдесят долларов (шишкарь за червонец!), вдруг все будто скопом гавкнулисъ в чёрном горбачёвском чреве. Парень так ловко задвинул, покидал их друг в дружку, как слепых котят в тихий омут, – лысая девка не успела косу заплесть.

– Получай «матрёшку с человеческим лицом»!

– Но долого… – говорит чёрненький.

– Нашёл дорого! В Штатах жизнь всякого человека оценена в четверть миллиона. А я тебе за наш червонец! Да не абы кого! За полста – все завоевания танкового социализма! Весь советский колхоз! Элиту! А из этого полтинничка я должен двести отстегнуть ненаглядным дорогим рэкетирам за место. Спасибо, что ещё капустой[34] берут. Не брезгуют пока. А ну перейдут на валюту?

– Лэкетил плёхо, – соглашается чёрненький и приставляет к уху горбачёвский живот. – Ти-иха сижю, как мышки. Всеха Миха Селге кýсала…

– Прибарахлился и иди, миттельшнауцер. А то и тебя скушает.

Напор лавы чуть пообмяк.

Колотилкин с Аллой отошли от матрёшек, и неукротимая ходынка покружила их дальше.

Мимо тающих вышивок.

Мимо расписных балалаек, гармошек, самоваров, чайников.

Мимо нарядных шахмат.

Мимо бус.

Мимо колец.

Мимо старых книг – лежали на раскинутой по асфальту газете.

Мимо икры.

– Почём? – подбородком Колотилкин ткнул в бутерброд с чёрной икрой и двумя ломтиками лимона.

– Пятнашка!

– За пятнадцать рубелли жуй сам! – бурчит Колотилкин Алле. – А смотрится натюрель. На салфеточке. Салфеточка на тарелочке. Так и просится под зуб. Толковущий разбойник! Понимаешь, сувенир. Из дерева сконделяпал – слюнки текут!

– Особо не горюй. Он бы тебе с чёрной, может, и не дал. А на красной нету масла. На чёрную положил, а на красную нет. Почему?

– Или забыл, или сэкономил.

Сбоку, на пустырьке под липой, одиноко стоял Горбачёв. Розовенький, напомаженный. Улыбистый. Сытую ручку готовенько выставил на пожатие. Ну, кто смелый? Кто уже вышел на ответственное решение сняться со мной? Давай скорей сюда!

Но к нему никто не подходил. Людская тугая река широко колыхалась в трёх шагах, совсем не замечала его, если не считать редких недоумённых летучих взглядов. Даже фотограф будто совестился стоять рядом, поникло сутулился чуть в сторонке.

Колотилкин заглянул Горбачёву за спину и разочарованно присвистнул. Э-э, президент держится подпоркой! Цветная фотография в рост наклеена на фанеру. А фанера сзади на грязной подпорке. Убери загвазданную палку – навзничь рухнет наш прези!

– Желающих тучи? – Колотилкин свойски подмигнул фотографу. – Отбиваешься без милиции?

– Да вот хоть милицией становь сыматься, – тускло пожаловался фотограф. – Сегодня ни одного дорогого любителя…

– На милицию не надейся. Эта ментура может только забрать тебя.

– За что?

– Ха! Ты что, умнявка, в детстве с горшка упал? Не знаешь? Да за таковецкий политический ляп могут и срок приварить! Где его хозяйка? – Колотилкин гулко постучал по доске.

– Дома пельмени лепит.

– А по-моему, она тебе срок лепит. Ты по телевизору их видел когда-нибудь порознь? Семейный подряд всегда в действии! Даже за границей. А у тебя они вразнопляску! Политическая близорукость! «После подготовительного этапа, который мы прошли, реализуя политику перестройки, наступила фаза решающих перемен!» А ты, фазан кучерявый, что себе позволяешь? Разрушил президентский семейный подряд! Да поставь рядом и хозяйку, у тебя отбою не будет. Я бы первый снялся в семейном президентском кругу!

– Пожалуй, дело… Оно-то понятно, где кто нельзяин…[35] Но знаешь, от него и от одного толк бывает… В ту субботу один прибегал, всадил поцелуище колымский! Я тебе дам! Что оказалось… Я снял его с Михал Сергеичем. Здороваются за ручку. И он отправил карточку начальнику колымской тюрьмы, откуда только что сбежал, и припасал: «Я вась-вась с самим Горби! А ты, гад полосатый, червяк в скафандре, в холодном карцере хранил меня для светлого будущего. Боялся, что я протухну. Если ты соскучился по мне, рисуй прямо на Кремль. Мне отдадут. У нас почта не пропадает. Здравствуй, дерево! Посмотри, каменный мешок, на меня в последний раз и отбрасывай топанки сразу. Считай, что моё согласие у тебя в кармане. Не жди повторных рекомендаций сверху». Начальник так и сделал. Посмотрел, почитал, отдал концы в воду. Разрыв сердца. А будь на снимке и сама хозяйка, сердце разорвалось бы дважды. А может, и трижды?

Колотилкину было жаль очаровашку фотографа. За всё утро ни одного кадра! И они подставились с Аллой. Но отказалась от компании президента. Президент так и остался фоном далеко позади. Растерянный, сиротливый, маятный. С протянутой в пустой простор рукой. Почти по-ленински.

Стоило Алле с Колотилкиным вернуться в толчею, как теснота снова подхватила, потащила вперёд и скоро вынесла их вприжим к симпатичному пареньку с двумя круглыми значками на кепке: «Я агент КГБ» и «Миша, дай порулить». С кругляша на груди улыбался Ельцин. Сверху и снизу Ельцина сжимали дужки слов: «Борис, борись!»

Прямо на асфальте была газета с наколотыми значками.

От них радостно зарябило в глазах.

Щурясь, Колотилкин навалился читать вслух надписи.

Алла записывала.

Когда свободной была Русь,

То три копейки стоил гусь.

Перестройка как высшая и последняя стадия социализма.

КПСС – верный помощник партии.

Каку вижу, каку слышу.

Мафия бессмертна.

Всероссийское общество любителей портвейна.

Граждане! Обрадовались рано. Брежнева, Андропова, Черненко ещё вспомните.

Кооператив государственной безопасности.

Ты за большевиков али за коммунистов?

Ох, что ж я маленький не сдох?

Я тоже Миша.

Я от Михаила Сергеевича.

Союз нерушимый (На фото супруги Горбачёвы.)

Не люблю Раиcy.

А.Рыбаков. «Дети Горбатых».

Бог шельму метит.

Миша, дай водки.

СССР – Родина лауреатов Нобелевской премии.

Призрак коммунизма – наша цель.

Сказки тётушки КПСС.

Каждой твари – по харе.

Кафка Корчагин.

Береги природу, мать твою!

Пивка б для рывка.

Хрен-брюле.

Союз чесателей СССР.

Лучше гордая морда, чем странная рожа.

Чемпионат мира по классовой борьбе.

Дожить бы до кончины мига

Коммунистического ига.

Коммунизм – высшая стадия фашизма.

«А зоны здесь тихие» (на фоне колючей проволоки).

Союз нерушимый голодных и вшивых.

Догнуть и перегнуть, догнить и перегнить.

70 лет строгого режима.

72 года экспериментов.

73-й год советскому чайнику.

Мы – гондурасы.

Пролетарий над гнездом кукушки.

Вся сласть Советам!

Титаник К.Маркс – капитан дальнего плавания.

Идиотизм вечен.

Из КГБ с любовью.

Как вам спится, стукачи?

Чувство глубокого и полного удовлетворения (ГПУ)

Старик Дзержинский нас заметил

И в гроб сходя благословил.

Не хреном единым.

Головокрушение от успехов.

Дальше будет ещё лучше.

«Я дитя застоя» (Под фотографией Брежнева).

Гниём, но не сдаёмся.

Один значок нравился Колотилкину больше другого. Ликующе он спешил прочесть все сразу.

Алла то и дело осаживала его, еле успевала записывать.

Аморально устойчив.

Против СПИДа – спи один.

СПИД: я тобой переболею, ненаглядный мой.

Глубоко женатый человек.

Вся власть жене!

КАМЮ на Руси жить хорошо.

Лысый беззубому товарищ.

Беречь завоевания социализма!

Человек человеку волк, лиса и медведь.

Моя подружка – пивная кружка.

Рыба имени Анатолия Карпова.

Гамлет – принц Гадский.

Гласность – детская болезнь слова.

Вот купил себе значок.

Чего уставился?

Агент Кремля.

Не учи меня жить.

Отвали, чувак.

Вообще-то я замужем.

Хочу, но боюсь.

Я люблю свою жену.

А я маленькая бяка.

А я уже большая.