Взвихрённая Русь – 1990

Анатолий Санжаровский

Взвихрённая Русь – 1990

Л.Мезенцева

Легче дождаться конца света, чем конца темноты.

В.Шендерович

Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни.

Лев Толстой

Вместо предисловия

1990-ый.

Май.

Грозовой канун распада Союза.

Взвихрённая Россия шумит сходками, митингами, демонстрациями.

Я бывал на них, записывал лозунги, призывы, с которыми народ вышел и на улицы столицы, в том числе и на Красную площадь.

Кажется, мне повезло. В какой-то хоть малой мере мне удалось записать то, что составляло суть жизни нашей страны в трудный, переломный момент.

У этого романа есть неоспоримое преимущество. Он рождался в те дни, когда происходили описываемые события. Событие ещё варилось, а начало его уже лилось на бумагу.

Меня могут упрекнуть, что я утемнил краски.

Ну а где видано, чтоб смутное время было сиропно-розовое?

Каюсь.

Человек я тщеславный. Всю жизнь хотелось нравиться.

Правде.

А.Санжаровский

I

В любви памятнее всего её ошибки.

Л.Леонидов

Райвоенком Дыроколов круто обмишурился, вгорячах забыв посадить сарайную дверь на щеколду, и в самый вожделенный распал вынужден был вскочить. Вошёл кто-то непрошеный.

– Ну что, любвезадиристый генералиссимус, не облопался чужой сметанки? – жёстко спросил холодный твёрдый голос, и при этих словах Дыроколову почему-то помстились комковатые желваки на крупном литом лице, хотя он не видел ни лица, кто вошёл, ни самого вошедшего. Было темно.

– Лежать, курвиметр! – приказал голос. – Лежать! Не то кочан срублю! В один мах!

И военком послушно лёпнулся на колени, какой миг гордо постоял за себя на коленях и безо всякого энтузиазма, по обязанности свыше привалился к перевёрнутой уже кверху шароватым задом Раиске.

– Ложись, сволота! Харитон к харитону! Непонятки? Харя к харе! Как давеч!

Призрачный морозный обушок топора предупредительно остукал Дыроколова по плечу, и он, сглатывая слюну, шепнул Раиске:

– Переворачивайся снова на гаубицу.[1] Раз велено…

– А вот тепере, – продолжал незнакомый и вроде знакомый Дыроколову голос, – однима ударком обе башни смахну! Чтоб не тратиться на второй замах…

– Колюшок! – пискнула снизу Раиска. – В расплатку я пойду одна… А Виталь Васильча не патронь… Они с радостью к нам… Я и охмелела…

– Да, да! – торопливо подтвердил военком.

– Не дадакай, кислое чмо! Чужая соковитая баба какому козлу не в радость?

– Колюшок, я на правду веду… Виталь Васильч принесли… Сынка наш живой…

– Сына к чаму в эту грязюку ватлать? Мы кого в январе схоронили в цинковом гробу? Соседского мышонка? Так чего везли парня из самого из Афгана? А топерясь живой?

– Письмо показали… Я по руке уведала… Не знала как и…

– … отблагодарить? Полезла под него благодарить?.. Я в поле вжариваю с ночи до ночи, а этот припогонный бегемот мою бабу углаживае… Вот что, беспорточный генералиссимус Дыркин, мотай отседа, пока не повыдёргивал копыта из зада. Ещё поганить об тебе душу… А с этой мухой-пестрокрылкой я как-нить разочтусь.

Военком осторожно, в три этапа, выдохнул.

Фу-у, вроде проносит…

– Я глубоко извиняюсь, – забормотал военком, на ощупь охлопав простор у входа, где он столбиком аккуратно сложил свою одежду и теперь ничего не находил от своего столбика. – Где мой мундир?

– А почём я должон знать, где твой мундирка? Я в караул к твоим лампасам не выставлялся.

– Я тут… Культурненько сложил…

– Ну как в ба-ане. Номерок-то хоть цел? Культурненько и возьми, культура! Расположился, что дома. Пшёл, псюха!

Николай толкнул дверь, и открывшаяся воля переважила в военкоме потерю мундира. Он выскочил зайцем, круто довольный, что всё ещё живой, без единой царапинки. Благодари Бога, Виталь Васильч! А то б мог уже валяться. Голова отдельно, дырокол отдельно!

Но поскольку этого разделения не произошло, а значит, и вовсе ничего не произошло, из-за чего стоило бы огорчаться. Виталь Васильч внутренне счастливо фыркнул, взбрыкнул молодым стригунком и вымелся из сарая. А выметнувшись, уже не мог остановиться.

Вперёд заре навстречу!

Никаких первобытных стоянок!

А вдруг кто из соседей вывернется? Районный военный комиссарище весь голенький! На дурацкой башке одна фуражка с кокардой.

И он, машинально прикрывая фуражкой с кокардой скромные мужеские знаки отличия, пожёг из Борщёва огородами к большаку.

Бежалось резво, легко, рассвобождённо.

Он чувствовал, что надёжно уходит от скандала. Это придавало ему духу, он всё настырней гнал себя подальше от этого идиотского хлева, от этой блудной глупи.

Однако было холодно. Он высчитал, что ему по всем параметрам выгодней бежать, и чем быстрей, тем лучше. Первое: не замерзну. Второе: не простужусь.

Был всего – то лишь второй день осени, а старое тепло лета уже потеряло свою крепость, и просёлок стыло подпекал пятки. Ч-чёрт, простудёхаться проще, чем подловить спидолу! Тогда дуй так – ногами не касайся земли! Чтоб холод не прилип к пяткам!

Совсем не касаться, конечно, не получится, можно изредка и только вскользь, дал он себе скромную поблажку.

Скоро он услышал, что кто-то рядом паровозно пыхтит.

Железной дороги поблиз не было, и военком единогласно сошёлся во мнении, что и паровоза тоже быть не может. А кто тогда сопит? Кто-то другой?

Он огляделся.

Никого другого тоже не было. Но сап был.

И только тут он допёр, что этот сап рвался из него.

В голове мелькнуло, как печально кончил его приятелёк Стройнецкий, и Дыроколов осадил бег. Побрёл шагом. Да ну его к лешему! Не новобраник. Полста! Вот так в полста Стройнецкому пришлось лететь в Москве из дома к себе в райвоенкомат на Перовской. Стройнецкий тоже был военком. Под вечер сходил в сауну «Прощай, немытая Россия!», расслабился по полной схемочке. А в два ночи объявили боевую тревогу. В пять минут быть в военкомате!

В эти пять минут он в военкомат не успел. В эти пять минут он только на тот свет успел. В военкоматовском тамбуре сердце его бросило.

История со Стройнецким обломила Дыроколова. Он окончательно угнездился в уютной мысли не бежать больше.

Зато скоро навалился донимать холод.

На одну ногу военком намахнул фуражку с кокардой.

На эту ногу он наступал всей ступнёй. А голой ступал в прихроме лишь на пальцы. Всё не так сразу застужусь! И жалел, что нечего надёрнуть на вторую лапу.

Вот грёбаная дярёвня, что выделывает с уважаемыми людьми! – сердито думал Дыроколов о муже Раиски. Весь застужусь, весь слягу костьми! Так крупномасштабно осквернить самого райвоенкома?! Не-ет… Так оставлять нельзя! На Колыму! На Колыму! Пускай золотишко пороет. А то запасцы у нас подтаяли! Инфляция! Сорок восемь миллионов нищих! Лозунг «Нынешнее поколение советских людей будет жить при рынке!» Цены свихнулись! Вишни кило тридцать рубчиков! Туалетной бумаги в области нету!

Впереди засуетились, забегали по ночи огни скачущей навстречу машины.

Военком, как кура, заметался по всему большаку, наконец трупиком пал в канаву, прикрылся фуражкой с кокардой. И пока ждал, как просквозит грузовик, с ужасом прибился к мысли, что жаловаться-то как раз он не может. А если кто и пожалуется, так это Раискин чингисхан, и так пожалуется, тошнё-ё-ёхонько станет не только самому Дыроколову, но и его кокарде на фирменной фуражке.

Десять вёрст он одолел ещё взатемно.

Уже начинал шевелиться день на востоке.

Войдя в райцентровское местечко Тихие Броды, Дыроколов совсем одурел от страха. Бездомные бегали собаки кучами, шныряли мимо любострастные коты. В этом семействе он чувствовал себя спокойно. Но что делать с яркими огнями на столбах? Что делать с мелькавшими кой-где фигурками в нижнем белье – сонно выбегали до ветру?

У какого-то плетня он подцепил два листа фанеры.

Одним прикрылся спереди, другим сзади.

Вроде намале подсогрелся.

Стало теплей не теплей, жарко не жарко, но затишней на душе.

Кривые глухие заулки благополучно вывели его к своему дому.

Прямо из горла́ вмазал он без отрыва пожарную бутылку горбачёвской, запил чаем с малиной и зарылся спать.

Но ни водка, ни усталость не могли отнять у него мысли.

Что сегодня будет? Что будет?

Как в гражданском вышагивать в военное присутствие?

2

Пресмыкающиеся не спотыкаются!

А.Зиборов

Со станции первый нагрянул сразу в райком.

На диване у входа добросовестно спал Боярчиков, дежурный милиционер, выбросив одну руку к телефону на тумбочке у изголовья.

Колотилкин стукнул в стекло двери.

Боярчиков привстал на руках, недовольно заморщился. Думал, уборщица пригремела.

Но увидел хозяина, засветился в торопливой улыбке, проворно подбежал, в поклоне открыл.

– Здравия желам, Василий Витальевич! – гаркнул молодо милиционер.

– Ясно… У вас что, дома нет, апостол,[2] что тут спите?

– Ка-ак… нет? – не понял Боярчиков. – Есть, Василий Витальевич! Ещё ка-ак есть! Вечное вам благодарение! Вашими хлопотами вырвата трехкомнатная резиденция. Лоджия десять, кухня двенадцать, санузелок невоссоединённый…

– Дома бы и спали.

– Да в другие разы, конечно, в рукавице.[3] А сейчас… По службе… Как бы… охраням…

– Кого и от кого?

– Вас от разных…

– Давно уже как бы охраняете?

– Всю перестройку!

– Хоть на одного разного напоролись?

– Бог миловал… Ни на одного-с…

– Вот и хорошо. Скажите, вы не пробовали как-то иначе устроить свою жизнь? В институт никуда не поступали?

Боярчиков ценил, когда начальство с ним заговаривало. Значит, за равного держит! И для крепости связи пускался в угодливую шутливость.

– Как никуда? В заборостроительный поступал.

– И что?

– Мимо! Только апропиндосился… Недобор пол-очка. Ну не картёжная игра эти институты?

– Но и жизнь проспать под дверью… Чего мучиться? Чего тут в обнимку с телефоном читать Храпницкого?[4] Идите домой. Спите по-людски. Разделся и под тёплый бочок к законной духовочке…

– Да эт…

Боярчиков замялся. Посуровел лицом. Задумался надолго. Он не мог поймать, говорил первый в шутку или на крутом серьёзе?

– Идите, идите, – подпихнул словом Колотилкин. – Никакого дежурства отныне у нас больше тут не будет.

Делать нечего.

Пузанистый Боярчиков хлопнул себя фуражкой по руке, как бы смахнул пыл, и поплёлся, напевая тихонько себе под нос:

– Я сегодня там,Где дают «Агдам»…

Вроде шёл домой, но очень подивился, что ноги сами по привычке привели в отделение.

«Гхм… гармонь-мать… Голова вела домой… Ноги доставили в собачий домик. Это неспроста».

Кругом было пусто. Ранища несусветная.

С тоски Боярчиков шатнулся в кабинет задумчивости. Всласть накурился на горшке.

Вышел из аппассионаты[5] и, потягиваясь, в полноте чувств пропел – горлышко прочистил:

– На мосту с-с-стояли тр-рое:Она, он и у него!..

Чем же заняться?

На ум ничего не шло.

Он грустно уставился в окно.

Чем же заняться? Ждать начальника? Доложить по форме всё как есть? Пускай тогда и решает?

Но когда приплавится начальник? А ну чего сключится в райкоме? Кинутся искать виноватого. И виноватым будет Боярчиков! Как минимум. Без письменного указания бросил в районе пост номер один!

«Этот взбалмошный москвичок, может, перегрелся на своей столичанке-тачанке. На него бзык и наедь. А я, пенёк кудрявый, слушай?!.. Всё! Культурный досуг закрывается!» – приказал он себе и пожёг назад в райком.

На всём скаку влетел Боярчиков в райком. И вытянулся у тумбочки с телефоном. Приложил руку к козырьку.

Пост номер один взят под государственную охрану!

3

Правда так жестока, что жестоко называть её правдой.

Л. Леонидов

А минутой раньше в кабинет к Колотилкину вжал из-за двери голову незваный гость.

– А-а, фермер Заложных! Смелей. Что за беда пригнала вас в столь ранний час?

– Вот эта беда… – Николай поставил на стол сумку. – Вот эта беда и пригнала к вам в рейхстаг…[6]

– Показывайте.

– Да не-е… Напервах расскажу… Нешироко… Вкратцах… Как всё попало ко мне…

– Ну-ну.

– Ну… Вчера… Воскресенья… Проспал. Позжей солнца вскочил. Ел не ел, побёг косить своим охламонам. Кажинный ить день подай пожевать, оне выходных не признают. Уже в сумерках сосед на велике. Иди, твою приснодеву военком вот-вот кольнёт одноразовым шприцом. Я к соседу на багажник и домой. В хате тишина. На пальчиках к сарайке – колются. По свинячьему прихрапу ухватил. Тронул дверь – не задёрнута. Я топорок за спину и туда. Наткнулся на горку амуниции – под мышку! Сгодится в хозяйстве! Теперько вот в сумке…

– С поличным! Хор-рошо… Поверьте, я займусь этим паскудником. Кобелина! Он у меня узнает, почём сотня гребешков! – пристукнул по столу Колотилкин и вяло подумал: «Мимо гороху да мимо смазливенькой канашки так не пройдёт этот полутурок Дырокол. Утрамбовал-таки козелино ещё одну…» – Оставляйте и спокойно идите. Партвыволочка ему гарантирована.

– На вид поставите? Иля ограничитесь устным замечанием? Что мне навару с вашего вида? Я хочу посмотреть этому амбалу в глаза.

– Эко счастье! Я их уже двадцать лет вижу и ничего интересного.

Николай упрямился. Не уходил. Топтался у стола, тянул своё, вороча лицо в сторону:

– Пускай покажа сыново письмо… Моя всю ночь лилась… Клялась-божилась… И не думала… Он ить чем её свалил? Из своих рук дал почитать сыново письмо. И не отдал, увёз… Тут что накручивается? В зиму мы схоронили сына. В цинковом гробу… Сына от нас забрали в Афган. Оттуда в гробу вернули… Нe объявляли войну… А тринадцать тысяч наших парней сложили безвинные головы! За что? Где?.. Где мой сын? Кто мне ответя? Тольке не надо брехливых посказок про ин… интернациональный долг. Моя кровя ничего не задолжала тому Афгану!

– Не волнуйтесь, Заложных…

– Не Заложных я, а заложник! :Мы все заложники у партии, у государства, у армии!

– Ну-у… Начали по делу…

– Где дело? Где недело? Кто мне скажа? Кругом брехня! брехня!! брехня!!! Первое место в мире дёржим по брехне! И невжель мы никогда его никому не сдадим? Конечно! Коммунисты люди великодушные, да не насто́ле, чтоб уступать захваченные бугры! Сколь в партии дерьма? А лучшая часть народа! Кто сказал? Сама партия про себя. А пускай народ скажа! Нищему, – ткнул он себе в грудь, – терять нечего. От света до света терпужишь как проклятый. Ни выходных, ни проходных. Последний раз я встревал Первый май ещё шкетом. А как во взрослость въехал, Май не Май, паши да сей. Обивать груши хреном некогда. Погода сушит. Сеять край надо. Кто гулять, а ты к вечорошнему клину с полусна скачи. Как проклятый… Как проклятый… А шишки слопали сына, упоганили бабу! Ка-ак жи-ить?.. А тут ещё и молчи. Молчи и корми этих бандитов с партбилетиками. В верха никуда не суйся. Что ни говори, без толку. Разуверился… Только и остаётся: корми вершки да молчи.

– Хорошо же молчите! Стены аж прогибаются!

– А что им ещё остаётся? В партию слезлись одни скользкие. Или не так? Билетик и нужен – пробиться к кормухе, к чину. Ничего святого… Перестройку! А не перестановку! Сколь старую мебель ни таскай по хате, она от этого станет красивше?.. Магазины… Ничего не покупить… Куска мы-ыла не найтить! Я тракторист, навозник. Неделями не умыться!.. Ну что пустой водичкой поплескаешься? Мазутa с тебя спрыгне? Болтовнёй прикажете умываться? Болтовню прикажете подавать на стол? Болтовнёй стирать? Болтовнёй лечить?.. Ну и зарулила родненькая партюха в болотищу! В борьбе, кричит, прогресс. Да за вашим «за прогрессом не видно будущего»! Ну какая борьба в болоте? И в эту гнилую болотину нас завела му-удрая партия. Как Сусанин. Так Сусанин врагов завёл! Выходит, народ для партии – враг?

– И выводы?

– Какие есть! Куда ни ткнись, везде брехня. Я вот послушал вас и не верю. Да ржать вы будете надо мной, над рогатиком, с этим защитничком. И ни кляпа с него не спросите. Коммуняки же оба! Той-то и жуть, что у вас привилегии и на беззаконие. Колебайся умело вместе с генеральной партлинией – всё в абажуре! – Разврат навынос! А в партии должна быть такая чистота, говорил один по тельвизору, чтоб от неё задохнулся нечистоха. Что-то ни один капээсэсник не задохнулся. А работай партия честно, было б всё… Да покуль, – Николай покосился на двенадцатикопеечный горбачёвский портрет, под которым сидел Колотилкин, – не уйдёт этот со своей компашкой, не выскочить России-матушке из прозябания… Захватил поширше стулку Ленина, больша ничего ему и на дух не надь.

– Гласность, конечно, хорошо, – перебил Колотилкин. – Так и меру никто не отменял. Всё вы верно говорите. Да все завалы за семьдесят три года разве в день разгребёшь?

– А что, кто-то начал разгребать? На деле?

– Представьте.

– Хэх! Да мы тонем уже под пе-ре-стро-еч-ны-ми завалами! И из своего завала в свой же завалище будем валиться до смерточки! Вот наш Ельцин даст нам, как обещал, землю в собственность. А Горбачёв, ваш Горбачёв тут же её отымя!

– Он вам лично докладывал?

– Да что ж я не вижу, кто как дышит? Земля – власть. А кто партия без земли? Хромоногая уточка. Жива до первой лисы. Партия зубами вгрызлась в землю! Не… Нe для работы. Пальчиком указывать! Рукойводить! Других постёгивать! Таких как я. За семьдесят три года о как наловчилась пальчиком водить да наши потные труды меж собой делить. Ты мил – дам. Ты не мил – проскакивай! А стань земля моя, я ж этих партприхлебателей сковырну к херам. Где они тогда ещё красивой житухи добудут? Кто задарма кинется их кормить? Политбюро? Так оно само у меня на горбу сидит, и золотушные ножки мне на пуп свесило. Гос-по-ди-и! Что ж это у вас за политбюро такое? Сегодня ставит вопрос о порошке, завтра о зубной пасте. А к серьёзу оно когда-нить подступится?

– Давайте дела политбюро ему и оставим. А займёмся своими. Про какое письмо вы говорили?

Николай не мог сразу выдернуться из партийной каши.

Вскинул на первого удивленные глаза. Вы о чём?

– Ну письмо!.. Сын!..

– А-а… Так это моя говорила… Слово в слово запомнила. Сын так и писал: «Наш расчёт попал в плен. Всех поубивали, я остался живой. Я в Пешаваре. Спасите меня». Это из-за каких таких долгов мой сын очутился в Пакистане? Я хочу увидеть сынову руку. Я пешке садану в той клятый Пешавар…

Колотилкин позвонил домой военкому Дыроколову:

– Ты, лихой уралец-казак? Я… Привет.

– Наконец-то вернулся… Как там Москва? Как там поживает наш громкий земеля Ельцин?

– Ну… Что громкий, то громкий. Чаи да коньяки с ним не распивал… А так… Видел, слушал его на митингах… Да сейчас не о нём речь. О тебе. Пока народ не пошёл, давай живенько ко мне!

– Ты что, после Москвы присутствие начинаешь в шесть утра? Столица всадила в тебя такое рвение?

– Может быть… Тут разведка донесла, ты новый получил мундир. Покажись, похвались… Да. Жду сейчас. Заодно возьми и письмо от афганца Заложных.

– Ты там один?

– Аки божий перст.

– Одной ножкой я уже у тебя.

Колотилкин положил трубку, испытующе уставился на Николая. Что же, друже, мне с тобой делать? Выпусти отсюда, нос к носу стакнёшься с этим кошачьим рыцарем ночи. Какие последствия этой встречи на Эльбе? Не исключено, я вовсе останусь без старого ситного друга. Ты-то гостёк на минуту, каких у меня в кабинете табуны прожгли за двадцать секретарских лет. С прошениями, с кляузами, с клятвами, с выговорами, с вышибанием из доблестных рядов. А сей подарочек Бог подал мне в окошко на всю жизнь, наверное… Кто сказал, что друзей выбирают? Неужели мы с ним в две тяги не уломаем тебя одного? Сор из кабинета первого вытаскивать нерентабельно!

– Мда, – похмурнел Колотилкин. – Переплётец деликатнейший… Я не держу от вас секретов. Сейчас он прорисуется. Не забывайтесь, где находитесь. Мой кабинет не лучшее место для драки из-за женщины. Дайте слово, что не прикоснётесь к нему.

– Дать можно… Говно не трогай, вонять не будет. Я возьму себя на замок. Мнe абы живую вязь сынову увидать.

– Будьте покойны. Из моих рук получите письмо.

Колотилкин увёл Николая за две двери в боковую комнату.

Вернулся умиротворённый.

Чёрный широкий тамбур на двойных ключах не то что не впустит назад в кабинет Николая – ни одному звуку из разговора не даст пробежать к Николаеву уху, всякое слово самое громкое сомнёт.

4

Залез в чужую солому, ещё и шелестит.

Русская пословица

Военком молодцевато взбежал по внутренним ступенькам, свойски размахнул дверь в кабинет.

Колотилкин по-стариковски горько ляпнул руками:

– Сынку! Да что ну стряслось? Теплынь! Солнце! А ты в плащ-палатке!

Колотилкин обречённо помотал головой из стороны в сторону и захохотал.

– Папашик! Всё океюшки! – выставил военной лопаточкой Дыроколов руку. – Временная вынужденная маскировочка.

– В связи?

– В связи с глубоким трауром. В паршивом «Красном лапте» в самый писк какой-то мужлак сгрёб меня с бабы! С сеанса снял! С премьеры! Это ему даром не сойдёт!

– И сгрёб, предполагаю, со своей бабы? Причина уважительная.

– Что это ты спешишь уважить его причину? А кто уважит мою? Да как он посмел?! Не выр-рулил ли этот хведя на вышак?

– Не глупизди! Депутаты за отмену смертной казни.

– Ну хоть на пятак!

– Не наскрести. При всём моём горячем сочувствии. И как ты это обставишь?

– Элементарнушко. Нападение на районного военного комиссара министерства обороны Союза Советских Социалистических Республик! – с пристуком костьми пальцев по столу отзвенел Дыроколов.

– С целью?

– С целью покушения и похищения мундира! Ну что уставился кислым валенком? Ты что, полный глупант? Совсем ни а ни бэ ни кукареку… Как тот хазар из Фээргэ?[7] Совсем не понимэ?

– Извини, но моя твоя не понимат, – буркнул на манер простачка кавказушки Колотилкин и резанул на восоких тонах: – Полный неврубант! Ты вроде взрослый. Ширинка давно полна шерсти. А несёшь… Видал, покушение да похищение… Круто забираешь, ангидрит твою перекись! Покушал пока ты из чужой!..

– Покушал я. Но по счёту, говорю тебе, нитратный,[8] заплатит этот мозоль![9] Как в лучших советских ресторанто. Гадюшник устроил!.. Грубо! Лаптёжно! В самый пи-иск!

– Но тебе, между дрочим, не привыкать? Как подтверждает госкомстат, ты уже в четвёртый разик тако накалываешься?

– Не канифоль мозги… Ну и что? Бог любит троицу… А я, извиняй, выше Бога… Меня… В хате побоялась, в какой-то хлев на сено силком затащила.

– И силком сняла мундир?

– Ну-у… Не без моего некоторого опрометчивого согласия…

– Письменного?

– Чего прилип? Снимал, допустим, сам… Я ж цивильный товарищ. Не полезу же я в рукопашный бой в портках и без штыка? Ты видел, чтоб спортсмен выходил на поединок… Народ ещё когда предупредил? «В шубе не косец, в штанах не ебец, в рукавицах не работник»! Я и честь честью… Сложил всё своё, кажется, в уголок. А эта стервь! Я этому гопняре покажу-у, ка-ак чужое хватать!

– А ты не забыл, что ты первый хапнул?

– Я-то схватил, в темпе охотку отдёрнул и благородно оставил. Какой пост принял, такой и покинул. В полной комплектности! Я что-нибудь отломил от его мокрохвостки? Хоть на сувенир? А где мой целый мун-дирий? Мундир, к вашему сведению, сударь, это не просто брючата, рубаха, кителёк. Это символ защиты Отечества! Утащить мундир – ну всё равно что украсть Отечество! А это знаешь!..

– Мда-а… Всякий осёл свой рёв любит слушать… Ну на ровном месте раздуваешь пары!

– Ну что ты разводишь руками, как тот свиноёжик?[10] Кончай, папашик, развешивать лапшу по ушам! – Военком взял с тумбочки телефон, с прибряком поставил перед Колотилкиным. – Крути пану Долбёжкину. Пока ты пахал в Москве, он наточняк соскучился по твоим цэушкам.

– И что я скажу?

– Мы уже прогнали наш вариант. Покушение при исполнении! Ограбление…

– …века?

– Века! И ещё там что желаешь от себя…

– От себя я вот что скажу. Не зверей. Давай личико попроще! По-про-ще!.. Пристынь с покушением… Ты почему, дурчик, не слышишь, чему учит тебя родная компартия? Почему ты не сядешь на партдиету?

– Какую ещё кошматерную диету? Не ругаться многопартийным матом? Матерки не палки, пролетят, как галки! Что за диета?

– Это преддиета. А саму диету помнишь?

– Ты скажи, и я, может, вспомню.

– Эх, крезогон! Ну… Пусть послужит кукуруза для Советского Союза! Слушай…

Солнце, воздух, онанизмУкрепляют организм,Уменьшают вес пузейИ расходы на линдей.[11]

– С ума упасть! Какой ты умный. Только худенький… Оха, ну какую ж ты мне каторгу придумал! Да за такое знаешь… Будь ты под моим началом, я б тебя упёк в главное управление бастующих армейцев![12] Кто из всецарей сидел на этой диете? Двубровый орёл[13] сидел? Ты сидишь? Молчишь?.. А меня с монашкой на одну доску…