Юмористические рассказы о привидениях

Сидя таким образом с Мадлен, немного поговорив и очень напряженно размышляя над этими важными вопросами, я поднял глаза и увидел призрака менее чем в дюжине футов от нас. Он сидел на перилах крыльца, одна нога была вытянута перед ним, другая свисала вниз, когда он прислонился к столбу. Он был позади Мадлен, но почти передо мной, так как я сидел лицом к даме. К счастью, Мадлен смотрела на пейзаж, потому что я, должно быть, выглядел очень испуганным. Призрак сказал мне, что он увидит меня как-нибудь этой ночью, но я не думал, что он появится, когда я буду в компании Мадлен. Если бы она увидела дух своего дяди, я не мог бы отвечать за последствия. Я не издал ни единого восклицания, но призрак, очевидно, увидел, что я встревожен.

– Не бойся, – сказал он, – я не позволю ей увидеть меня; и она не сможет услышать, что я говорю, если я не обращусь к ней, чего я не собираюсь делать.

Полагаю, я выглядел благодарным.

– Так что вам не нужно беспокоиться об этом, – продолжил призрак, – но мне кажется, что вы не очень хорошо справляетесь со своим делом. На вашем месте я бы высказался, не дожидаясь больше. У вас никогда не будет лучшего шанса. Вас вряд ли прервут; и, насколько я могу судить, леди, похоже, расположена выслушать вас благосклонно; то есть, если она когда-либо намеревалась это сделать. Неизвестно, когда Джон Хинкман снова уедет; конечно, не этим летом. Если бы я был на вашем месте, я бы никогда не осмелился говорить о любви с племянницей Хинкмана, если бы он был где-нибудь поблизости. Если он поймает кого-нибудь, предлагающего руку и сердце мисс Мадлен, то это будет ужас.

Я был полностью согласен со всем этим.

– Мне невыносимо думать о нем! – воскликнул я вслух.

– Думать о ком? – спросила Мадлен, быстро поворачиваясь ко мне.

Здесь была неловкая ситуация. Длинная речь призрака, на которую Мадлен не обратила внимания, но которую я слышал совершенно отчетливо, заставила меня забыться.

Нужно было быстро объясниться. Конечно, было бы нехорошо признаваться, что я говорил о ее дорогом дяде; и поэтому я поспешно назвал первое имя, которое пришло мне в голову.

– Мистер Виларс, – сказал я.

Это утверждение было совершенно правильным, потому что мне было невыносимо думать о мистере Виларсе, джентльмене, который в разное время уделял много внимания Мадлен.

– С вашей стороны неправильно так отзываться о мистере Виларсе, – сказала она. – Он удивительно хорошо образованный и разумный молодой человек, и у него очень приятные манеры. Он рассчитывает быть избранным в законодательный орган этой осенью, и я не удивлюсь, если он добьется своего. Он преуспеет в законодательном органе, потому что всякий раз, когда мистеру Виларсу есть что сказать, он точно знает, как и когда это сказать.

Это было сказано очень спокойно и без малейшего проявления обиды, что было вполне естественно, потому что, если Мадлен была обо мне хорошего мнения, она не могла испытывать неудовольствия из-за того, что я испытывал неприятные эмоции по отношению к возможному сопернику. В заключительных словах содержался намек, который я не замедлил понять. Я был совершенно уверен, что если бы мистер Виларс был на моем теперешнем месте, он заговорил бы достаточно быстро.

– Я знаю, что неправильно иметь такие представления о человеке, – сказал я, – но я ничего не могу с этим поделать.

Леди не упрекнула меня, и после этого она, казалось, даже смягчилась. Что касается меня, то я почувствовал сильное раздражение, поскольку не хотел признаваться, что какие-либо мысли о мистере Виларсе когда-либо занимали мой разум.

– Вам не следует так говорить вслух, – сказал призрак, – иначе вы можете попасть в беду. Я хочу, чтобы у вас все шло хорошо, потому что тогда вы, возможно, будете расположены помочь мне, особенно если мне представится случай оказать вам какую-либо помощь, на что я надеюсь.

Мне очень хотелось сказать ему, что он ничем не мог бы мне так сильно помочь, как своим немедленным отъездом. Признаваться в любви молодой леди, рядом с которой на перилах сидит призрак, и этот призрак является призраком страшного дяди, сама мысль о котором в таком положении и в такое время заставляла меня дрожать, было трудным, если не невозможным, делом для исполнения, но я воздержался говорить, хотя, возможно, хотел.

– Я полагаю, – продолжал призрак, – что вы не слышали ничего, что могло бы принести мне пользу. Конечно, мне очень хочется услышать; но если вам есть что мне сказать, я могу подождать, пока вы не останетесь одни. Я приду к вам сегодня ночью в вашу комнату или останусь здесь, пока леди не уйдет.

– Вам не нужно ждать здесь, – сказал я. – Мне вообще нечего вам сказать.

Мадлен вскочила на ноги, ее лицо раскраснелось, а глаза горели.

– Ждать здесь! – крикнула она. – Как вы думаете, чего я жду? Действительно, вам нечего сказать! Я так думаю! Что вы должны мне сказать?

– Мадлен! – Воскликнул я, шагнув к ней, – позволь мне объяснить.

Но она уже ушла.

Для меня это был конец света! Я яростно повернулся к призраку.

– Жалкое существо! – Я плакал. – Ты все испортил. Ты очернил всю мою жизнь. Если бы не ты…

Но тут мой голос дрогнул. Я больше ничего не мог сказать.

– Вы несправедливы ко мне, – сказал призрак. – Я не причинил вам вреда. Я пытался только ободрить и помочь вам, и это ваша собственная глупость причинила вам вред. Но не отчаивайтесь. Такие ошибки, как эти, можно объяснить. Сохраняйте храброе сердце. До свидания.

И он исчез с перил, как лопнувший мыльный пузырь.

Я мрачно лег в постель, но в ту ночь не видел никаких видений, кроме тех, что вызывали отчаяние и страдание в моих жалких мыслях. Слова, которые я произнес, прозвучали для Мадлен как самое низкое оскорбление. Конечно, она могла дать им только одно толкование.

Что касается объяснения моих действий, то это было невозможно. Я снова и снова обдумывал этот вопрос, лежа без сна той ночью, и решил, что никогда не расскажу Мадлен о фактах дела. Для меня было бы лучше страдать всю свою жизнь, чем для нее знать, что призрак ее дяди бродит по дому. Мистер Хинкман был в отъезде, и если бы она знала о его призраке, ее нельзя было бы заставить поверить, что он не умер. Она может не пережить шока! Нет, мое сердце могло бы обливаться кровью, но я бы никогда ей не сказал.

Следующий день выдался погожим, ни слишком прохладным, ни слишком теплым; дул нежный ветерок, и природа улыбалась. Но с Мадлен не было ни прогулок, ни поездок верхом. Она, казалось, была очень занята в течение дня, и я почти не видел ее. Когда мы встречались за едой, она была вежлива, но очень тиха и сдержанна. Она, очевидно, определилась с линией поведения и решила предположить, что, хотя я был очень груб с ней, она не поняла значения моих слов. Конечно, было бы вполне уместно, если бы она не знала, что я имел в виду под моими выражениями прошлой ночью.

Я был подавлен и несчастен, говорил мало, и единственной светлой полосой на черном горизонте моего горя был тот факт, что она не казалась счастливой, хотя и изображала безразличие. Залитая лунным светом веранда в тот вечер была пуста, но, бродя по дому, я нашел Мадлен в одиночестве в библиотеке. Она читала, но я вошел и сел рядом с ней. Я чувствовал, что, хотя я и не мог сделать этого полностью, я должен в какой-то мере объяснить свое поведение прошлой ночью. Она спокойно выслушала мои несколько натянутые извинения за те слова, которые я употребил.

– Я не имею ни малейшего представления, что вы имели в виду, – сказала она, – но вы были очень грубы.

Я искренне отрицал любое намерение быть грубым и заверил ее с теплотой речи, которая, должно быть, произвела на нее некоторое впечатление, что грубость по отношению к ней была бы для меня невозможным действием. Я много говорил на эту тему и умолял ее поверить, что, если бы не одно препятствие, я мог бы говорить с ней так откровенно, что она все поняла бы.

Некоторое время она молчала, а потом сказала, как мне показалось, гораздо более ласково, чем говорила раньше:

– Это препятствие каким-либо образом связано с моим дядей?

– Да, – ответил я после небольшого колебания, – это в какой-то мере связано с ним.

Она ничего не ответила на это и сидела, глядя в свою книгу, но не читая. По выражению ее лица я подумал, что она несколько смягчилась по отношению ко мне. Она знала своего дядю так же хорошо, как и я, и, возможно, думала, что, если бы он был препятствием, мешавшим мне говорить (а было много способов, которыми он мог быть этим препятствием), мое положение было бы настолько тяжелым, что это оправдывало бы некоторую дикость речи и эксцентричность в манерах. Я также видел, что теплота моих частичных объяснений оказала на нее некоторое влияние, и я начал верить, что, возможно, было бы хорошо, если бы я высказал свое желание без промедления. Независимо от того, как она воспримет мое предложение, мои отношения с ней не могли быть хуже, чем они были прошлой ночью и днем, и было что-то в ее лице, что вселяло в меня надежду, что она забудет мои глупые восклицания накануне вечером, если я начну рассказывать ей свою историю любви.

Я придвинул свой стул немного ближе к ней, и как только я это сделал, призрак ворвался в комнату из дверного проема позади нее. Я говорю "ворвался", хотя ни одна дверь не распахнулась, и он не издал ни звука. Он был дико возбужден и размахивал руками над головой. В тот момент, когда я увидел его, мое сердце упало у меня внутри. С появлением этого дерзкого призрака всякая надежда покинула меня. Я не мог говорить, пока он был в комнате.

Я, должно быть, побледнел; и я пристально смотрел на призрака, почти не видя Мадлен, которая сидела между нами.

– Вы знаете, – воскликнул он, – что Джон Хинкман поднимается на холм? Он будет здесь через пятнадцать минут; и если вы занимаетесь чем-то вроде признаний в любви, вам лучше поторопиться. Но это не то, что я пришел вам сказать. У меня великолепные новости! Наконец-то я переведен! Не прошло и сорока минут, как нигилисты убили русского дворянина. Никто никогда не думал о нем в связи с немедленным появлением корабля-призрака. Мои друзья немедленно подали заявку на эту ситуацию для меня и добились моего перевода. Я ухожу, пока этот ужасный Хинкман не поднялся на холм. Как только я окажусь в новом месте, я отброшу это ненавистное подобие. До свидания. Вы не можете себе представить, как я рад, что наконец-то стал настоящим чьим-то призраком.

– О! – Воскликнул я, поднимаясь на ноги и простирая руки в полном отчаянии, – я бы хотел, чтобы ты была моей!

– Я твоя, – сказала Мадлен, поднимая на меня свои полные слез глаза.

Нога мумии

Автор: Теофиль Готье

Я лениво забрел в лавку одного из тех торговцев старинными диковинками – “безделушками”, как говорят на этом парижском арго, совершенно непонятном в других местах Франции.

Вы, без сомнения, часто заглядывали в витрины некоторых из этих магазинов, которых стало много с тех пор, как стало так модно покупать антикварную мебель, что самый скромный биржевой маклер чувствует себя обязанным иметь комнату, обставленную в средневековом стиле.

Здесь есть что-то, что одинаково относится и к лавке торговца старым железом, и к складу торговца, и к лаборатории химика, и к мастерской художника: во всех этих таинственных нишах, куда сквозь ставни проникает лишь слабый полумрак, самая очевидная антикварная вещь – это пыль: паутина более натуральная, чем кружева, а старая мебель грушевого дерева более современная, чем красное дерево, которое только вчера прибыло из Америки.

Этот магазин безделушек был настоящим Кафарнаумом; все эпохи и все страны, казалось, встречались там. Этрусская терракотовая лампа стояла на шкафу Буль с панелями из черного дерева, украшенными простыми нитями инкрустированной меди: герцогиня времен правления Людовика XV небрежно вытянула свои изящные ноги под массивным столом Людовика XIII с тяжелыми спиральными дубовыми ножками и резьбой в виде переплетенных цветов и гротескных фигур.

В углу блестел украшенный орнаментом нагрудник миланского доспеха из Дамаска. Полки и пол были завалены фарфоровыми купидонами и нимфами, китайскими обезьянками, вазами бледно-зеленой эмали, чашками дрезденского и старого севрского производства.

На зубчатых полках буфетов поблескивали огромные японские таблички с красными и синими узорами, обведенными золотом, рядом с эмалями Бернара Палисси с рельефными змеями, лягушками и ящерицами.

Из разгромленных шкафов падали каскады серебристо поблескивающего китайского шелка, мерцающая парча, превращенная в светящиеся бусинки косым солнечным лучом; в то время как портреты всех эпох улыбались сквозь пожелтевший лак в более или менее потускневших рамах.

Торговец настороженно следовал за мной по извилистым проходам, петляющим между грудами мебели, защищаясь руками от опасного взмаха фалд моего пальто, наблюдая за моими локтями с тревожной заботой антиквара и ростовщика.

Он был странной фигурой этот торговец, Огромный череп, гладкий, как колено, был окружен редким ореолом белых волос, которые, напротив, подчеркивали лососевый оттенок его лица и создавали ложное впечатление патриархальной благожелательности, исправляемое, однако, блеском двух маленьких желтых глаз, которые двигались в своих орбитах, как два луидора, плавающих на ртути. Изгиб носа придавал ему орлиный силуэт, что наводило на мысль о восточном или еврейском типе. Его руки, длинные, тонкие, с выступающими венами и сухожилиями, похожими на струны скрипки, с ногтями, похожими на когти на перепончатых крыльях летучей мыши, двигались со старческой дрожью, на которую было больно смотреть, но эти нервно подрагивающие руки были тверже стальных клешней или клешней омара, когда они брали в руки какой-нибудь драгоценный предмет, чашу из оникса, венецианское стекло или блюдо из богемского хрусталя. У этого любопытного старика был такой насквозь раввинский и каббалистический вид, что, судя по одному его виду, его бы сожгли на костре три столетия назад.

– Не купите ли вы что-нибудь у меня сегодня, сэр? Вот малайский крис с лезвием, которое колышется, как пламя; посмотрите на эти канавки, из которых капает кровь, эти зубы, обращенные вспять, чтобы вырывать внутренности при извлечении оружия; это прекрасный образец свирепого оружия, и он станет интересным дополнением к вашим трофеям; этот двуручный меч очень красив – это работа Джозефа де ла Герца; и этот колишемард с резной гардой – какая превосходная работа!

– Нет, у меня достаточно оружия и орудий резни; я хотел бы иметь маленькую фигурку, любой предмет, который можно было бы использовать в качестве пресс-папье, потому что я не выношу эти заурядные бронзовые изделия, которые продаются в канцелярских магазинах, которые неизменно можно увидеть на столе каждого.

Старый гном, роясь среди своих старинных изделий, выставил передо мной несколько старинных бронзовых экспонатов, псевдоантичных, фрагменты малахита, маленьких индуистских и китайских идолов, нефритовых обезьян, воплощений Брахмы и Вишну, удивительно подходящих для цели едва ли божественной – удержания бумаг и писем на месте.

Я колебался между фарфоровым драконом, покрытым созвездиями бородавок, его челюсти были украшены зубами и клыками, и отвратительным маленьким мексиканским фетишем, реалистично изображающим бога Вицлипуцли, когда заметил очаровательную ножку, которую сначала принял за фрагмент какой-то античной Венеры.

У нее был тот красивый желтовато-красноватый оттенок, который придает флорентийской бронзе ее теплый, живой вид, столь предпочтительный по сравнению с зеленоватыми тонами обычной бронзы, которые легко можно было принять за статуи в состоянии разложения; атласный блеск сиял на ее изгибах, отполированных любовными поцелуями двадцати столетий. Это, должно быть, была коринфская бронза, работа самого прекрасного периода, отлитая, возможно, самим Лисиппом.

– Эта нога подойдет, – сказал я торговцу, который посмотрел на меня с ироничным, лукавым выражением лица, когда он протянул мне предмет, который я просил, чтобы я мог рассмотреть его более тщательно.

Я был удивлен его легкостью. Это была не металлическая ступня, а на самом деле ступня из плоти, забальзамированная ступня, ступня мумии; при ближайшем рассмотрении можно было различить зернистость кожи и почти незаметный отпечаток переплетения бинтов. Пальцы были тонкими, изящными, с идеальными ногтями, чистыми и прозрачными, как агат; большой палец, слегка отделенный от остальных, в античной манере приятно контрастировал с положением других пальцев и создавал впечатление свободы и легкости птичьей лапы. Подошва, слегка испещренная почти невидимыми линиями, показывала, что она никогда не касалась земли и не соприкасалась ни с чем, кроме тончайших циновок, сотканных из нильского камыша, и мягчайших ковриков из шкуры пантеры.

– Ха, ха! Вы желаете ногу принцессы Хермонтис, – сказал торговец со странным, издевательским смехом, уставившись на меня своими совиными глазами. – Ха, ха, ха, для пресс-папье! Оригинальная идея! Идея художника! Если бы кто-нибудь сказал старому фараону, что нога его обожаемой дочери будет использоваться в качестве пресс-папье, особенно в то время, когда он вырубал гранитную гору, чтобы поместить в нее тройной гроб, раскрашенный и позолоченный, покрытый иероглифами и прекрасными изображениями суда над душами, это действительно удивило бы его, – продолжал маленький странный торговец вполголоса, как будто разговаривая сам с собой.

– Сколько вы возьмете с меня за этот фрагмент мумии?

– Ах, столько, сколько я смогу получить, потому что это превосходное произведение; если бы у меня был к нему интерес, вы не смогли бы получить его меньше чем за пятьсот франков – дочь фараона! Иначе не могло бы и быть.

– Конечно, такое не часто встретишь, но все же, сколько вы хотите за это? Однако сначала я хочу ознакомить вас с одним фактом, который заключается в том, что мое состояние состоит всего из пяти луидоров. Я куплю все, что стоит пять луидоров, но ничего дороже. Вы можете обыскать карманы моего жилета и самые потайные ящики моего бюро, но, кроме того, вы не найдете ни одной жалкой пятифранковой монеты.

– Пять луидоров за ногу принцессы Хермонтис! Это очень мало, на самом деле слишком мало для настоящей ноги, – сказал торговец, качая головой и закатывая глаза своеобразным вращательным движением. – Очень хорошо, возьми это, и я добавлю внешнее покрытие, – сказал он, заворачивая ногу в лоскут старого Дамаска – очень красивый лоскут, настоящий Дамаск, который никогда не перекрашивался; он прочный, но при этом мягкий, – пробормотал он, лаская потертую ткань, в соответствии с привычкой каждого торговца хвалить предмет столь малой ценности, что он сам считал его годным только для того, чтобы раздавать.

Он опустил золотые монеты в нечто вроде средневекового мешочка, который был пристегнут к его поясу, в то время как он повторял:

– Нога принцессы Хермонтис будет использована в качестве пресс-папье!

Затем, устремив на меня свои фосфоресцирующие зрачки, он сказал голосом, пронзительным, как вопли кошки, которая только что проглотила рыбью кость:

– Старый фараон будет недоволен; он любил свою дочь, это дорогой для него человек.

– Вы говорите о нем так, как будто вы его современник; сколько бы вам ни было лет, вы не восходите к египетским пирамидам, – со смехом ответил я с порога магазина.

Я вернулся домой, довольный своей покупкой.

Чтобы сразу же воспользоваться покупкой, я положил ногу достопочтимой принцессы Хермонтис на стопку бумаг – наброски стихов, неразборчивые мозаики из зачеркнутых слов, незаконченные статьи, забытые письма, размещенные в ящике стола, ошибка, часто допускаемая рассеянными людьми; эффект был приятным, причудливым и романтичным.

Чрезвычайно восхищенный этим украшением, я спустился на улицу и прогуливался со всей важностью и гордостью, свойственными человеку, который имеет невыразимое преимущество перед прохожими, которых он толкает локтями, обладая фрагментом принцессы Хермонтис, дочери фараона.

Я думал, что люди, у которых, как у меня, нет такого подлинно египетского пресс-папье, были объектами насмешек, и мне казалось, что разумному человеку подобает держать ногу мумии на своем столе.

К счастью, встреча с несколькими друзьями отвлекла меня от восторгов по поводу моего недавнего приобретения. Я пошел с ними ужинать, потому что мне было бы трудно ужинать в одиночестве.

Когда я вернулся ночью, с несколько затуманенным воздействием нескольких бокалов вина сознанием, слабый аромат восточных духов деликатно пощекотал мои обонятельные нервы. Комнату наполнял запах натрона, битума и мирры, в которых парасхиты, бальзамировавшие умерших, омывали тело принцессы; это был тонкий, но проникающий аромат, который четыре тысячи лет не могли рассеять.

Мечта о Египте была вечной; его запахи обладают твердостью гранита и сохраняются так же долго.

За короткое время я выпил все из черной чаши сна; на час или два все оставалось во мраке; Забвение и Небытие погрузили меня в свои мрачные волны.

Тем не менее туманность моего восприятия постепенно рассеивалась, сны начали слегка касаться меня в своем безмолвном полете.

Глаза моей души открылись, и я увидел свою комнату такой, какой она была на самом деле. Я мог бы поверить, что проснулся, если бы у меня не было смутного сознания, что я сплю и что вот-вот произойдет что-то очень необычное.

Запах мирры усилился, и у меня слегка разболелась голова, что я вполне естественно приписал нескольким бокалам шампанского, которые мы выпили за неведомых богов и за наш будущий успех.

Я внимательно осматривал свою комнату с чувством ожидания, которое не было ничем оправдано. Каждый предмет мебели был на своем обычном месте; лампа, мягко затененная молочной белизной своего матового хрустального шара, горела на консоли, акварели светились из-под богемского стекла; шторы висели тяжелыми ниспадающими складками; все наводило на мысль о спокойствии и дремоте.

Тем не менее, через несколько мгновений тишина в комнате была нарушена, деревянная обшивка украдкой заскрипела, покрытое золой полено внезапно вспыхнуло голубым пламенем, а поверхности досок казались металлическими глазами, наблюдающими, как и я, за тем, что должно было произойти.

Случайно мой взгляд упал на стол, на который я положил ногу принцессы Хермонтис.

Вместо того чтобы оставаться в состоянии неподвижности, свойственном ноге, которая была забальзамирована в течение четырех тысяч лет, она двигалась взволнованно, подергиваясь, прыгая по бумагам, как испуганная лягушка; можно было подумать, что она соприкасается с гальванической батареей; я отчетливо слышал быстрое постукивание маленькой пятки, твердой, как копыто газели.

Я остался довольно недоволен своей покупкой, потому что мне нравятся неподвижные пресс-папье. Кроме того, мне показалось очень неестественным, что ноги передвигаются без ног, и я начал чувствовать что-то очень похожее на страх.

Внезапно я заметил движение одной из складок моих занавесок и услышал топот, похожий на тот, который издает человек, прыгающий на одной ноге. Должен признаться, что мне становилось то жарко, то холодно. Я чувствовал, как таинственный ветерок обдувает мою спину, и что мои волосы встали дыбом так внезапно, что это заставило мой ночной колпак подскочить на несколько градусов.

Занавески приоткрылись, и я увидел приближающуюся самую странную фигуру из всех возможных.

Это была молодая девушка, такого же кофейного цвета, как танцовщица Амани, и совершенной красоты чистейшего египетского типа. У нее были раскосые миндалевидные глаза с бровями, такими черными, что они казались голубыми; ее нос был точен, почти по-гречески изящен; ее можно было бы принять за коринфскую бронзовую статую, если бы ее выдающиеся скулы и довольно африканская полнота губ не указывали, без сомнения, на иероглифическую расу, которая обитала на берегах Нила.

Ее руки, тонкие, веретенообразные, как у очень юных девушек, были опоясаны каким-то металлическим украшением и браслетами из стеклянных бусин; ее волосы были скручены в маленькие шнурки; на груди висел идол из зеленой пасты с кнутом, сплетенным из семи кнутов, как у Исиды, проводнице душ, на ее лбу сияло золотое украшение, а на медных щеках были видны легкие следы румян.

Что касается ее костюма, то он был очень странным.

Представьте себе пагне, сделанное из узких полосок, испещренных красными и черными иероглифами, утяжеленное битумом и, по-видимому, принадлежащее только что распеленанной мумии.

В одном из тех полетов фантазии, которые обычно случаются во сне, я слышал хриплый, грубый голос торговца безделушками, монотонно повторявшего фразу, которую он так загадочно повторял в своем магазине.

– Старый фараон будет недоволен. Он очень любил свою дочь, это дорогой для него человек.

Одна странная деталь, которая вряд ли была обнадеживающей, заключалась в том, что у призрака была только одна нога, другая была сломана в лодыжке.