По ту сторону

– Перестань, пожалуйста, читать мои мысли, – ответил Гутор. – Я могу сам ответить на все твои вопросы.

– Хорошо, тогда скажи, кто так считает?

– Сиды.

– Ты тоже так считаешь? – грустно спросила она. Ее кожа перестала светиться, волосы чуть потускнели, а зрачки приняли обычную для сидов форму. На глазах у изумленного Гутора она превратилась в обыкновенную девочку-сида.

– Нет… Теперь нет. Ты же спасла меня. Мне жаль, что я расстроил тебя.

– Я не расстроена из-за того, что ты сказал. Ведь это правда. Иногда мы вынуждены, – она запнулась, – делать то, что все о нас говорят. Такова наша природа.

– Тогда… тогда из-за чего? – осторожно спросил он, стараясь не подавать виду, что ее слова насторожили его.

– Баньши – сиды. Мы такие же, как вы, как гномы, эльфы, джентри и прочие. Но живем уединенно, так как другие нас бояться и не принимают. Мама говорит, что это даже хорошо. Так мы можем продолжать творить свою магию и выполнять предназначение. – Она задумчиво чертила пальчиком по земле, но вдруг спохватилась.

– Обещай, что никто не узнает, что я спасла тебя. Никто не должен знать. И о том, что ты меня видел. Пусть все продолжают по-прежнему бояться ходить сюда. Пообещай! – затараторила она.

Немного сбитый с толку жаркой речью девочки, Гутор дал обещание.

Воцарилось неловкое молчание, во время которого он никак не мог перестать разглядывать ее. Сейчас баньши не казалась пугающе необычной, скорее наоборот, обыкновенная девочка, такие же, как и те, что учатся с ним в школе, только более красивая. Она нравилась ему. От собственных мыслей Гутор густо покраснел, вспомнив, что она легко может их прочесть. Но взгляд ее зеленых глаз – она тоже, в свою очередь, разглядывала его – оставался совершенно спокойным.

–Тебе пора, – просто сказала она. И это стало сигналом.

Вскочив на ноги, Гутор стал лихорадочно натягивать одежду. Неловко справляясь с пуговицами на рубашке (после пребывания в ледяной воде пальцы еще не до конца приобрели былую гибкость), он боялся посмотреть или подумать о ней лишний раз.

– Можно я приду сюда завтра? – неожиданно для себя выпалил он. И немного подумав, добавил: – Я хочу дружить с тобой. Обещаю, об этом никто не узнает.

Теперь пришла очередь покраснеть баньши.

– Мне приятно слышать это. Спасибо тебе. Но, – она грустно покачала головой, – баньши не общаются с другими сидами. Мне не разрешат дружить с тобой.

– Почему? Я джентри, я из хорошей семьи. И не боюсь вас.

– И еще очень любопытный, – заулыбалась баньши.

– Пусть так, – согласился юноша, – Скажи хотя бы, как тебя зовут?

– Тея.

– Тея… – Повторил он. – Могу я задать тебе еще один вопрос, Тея?

Она заразительно рассмеялась. Ее смех колокольчиком зазвенел в воздухе.

– Ты только и делаешь, что задаешь вопросы, любопытный джентри, с тех пор как я вытащила тебя из воды. – И посерьезнев, добавила: – Не заставляй меня сожалеть о содеянном.

Гутор насупился и, нагнувшись, стал молча завязывать шнурки на ботинках.

– Не обижайся, – легким движением руки она тронула его спину. – Если хочешь знать, у меня тоже есть к тебе вопрос.

– Какой? – встрепенулся он.

– Скажи, что это такое – «школа»? И не обижайся, что я случайно подслушала, как ты думал об этом.

Радостный возможностью открыть для нее что-то новое, Гутор пустился в долгие и красочные описания места под названием «школа». Он рассказал, как замечательно в ней учиться и заводить друзей. Ему так хотелось поразить эту странную девочку своим миром, увлечь ее, что ему порой просто не хватало слов от переполнявших его эмоций.

Тея слушала не перебивая. Иногда в ее глазах вспыхивали ярко-зеленые огоньки.

– Спасибо тебе, джентри Гутор, – тихо сказала она, когда он закончил свой рассказ. – Мне понравилась твоя «школа». И ты мне тоже понравился. Я согласна ответить на твой последний вопрос, но после этого ты уйдешь и забудешь о том, что слышал и видел.

Гутор спросил то, о чем боялись думать другие:

– Какой тайной магией обладают баньши, которая заставляет их жить уединенно и сторониться других сидов.

И тогда он и узнал, что баньши прямые потомки Богини по женской линии, призванные жить на стыке миров и являться сидам и существам из другого мира «возвещая». Когда баньши возвещали – они представлялись «избранному» в виде прекрасных женщин или безобразных старух, в зависимости от того, каких поступков в жизни избранного было больше – хороших или плохих. И тогда «избранный» совершал переход из одного мира в иной.

– Вы называете этот переход – смертью. Мы же – магией Богини. И служат этой магии только женщины. Среди баньши нет мужчин.

– Как же вы тогда…, – Гутор запнулся и густо покраснел, – как же ваш род продолжается?

– Раз в десять лет баньши выходят к сидам в привычном для вас обличии, сходятся с лучшими из лучших и тем самым наш род продолжается. Бывает, что баньши может забрать с собой понравившегося мужчину, но тогда ему приходиться жить сразу в двух мирах, а это губительно сказывается на продолжительности его жизни.

– А ты забрала бы меня с собой, будь я взрослым и лучшим из лучших?

– А ты бы хотел этого? – смущенно спросила Тея.

– Да, хотел бы.

Девочка заулыбалась и закивала в ответ.

– Мне пока рано думать об этом. Мой возраст еще не достиг семидесяти полных лун.

– Семьдесят лун? Но это же старость! – поразился Гутор, который совсем недавно только достиг одиннадцатой полной луны.

– Мы живем дольше обычных сидов. Мы вечны как сама Богиня. И в праве сами выбирать время своего перехода в иной мир. И хватит задавать вопросы. Ты и так теперь знаешь больше, чем любой другой сид в этом мире. Но ты должен поклясться, что забудешь наш разговор и больше никогда о нем не вспомнишь. Иначе старшие из моего рода не успокоятся, пока не заберут тебя в другой мир. Забудь о нашей встрече и живи полной жизнью, джентри Гутор, лучший из лучших.

Тея отступила на шаг. Потом еще на шаг. Ее кожа вновь стала прозрачной и наполнилась зеленоватым светом, как в начале знакомства.

– Мы когда-нибудь встретимся еще?

Баньши грустно улыбнулась неугомонному джентри и покачала головой.

– А если я обещаю, что стану лучшим из лучших?! – его голос наполнился отчаянием, он не хотел ее терять.

Тея медленно отступала назад. Ее горящий взгляд уже ничего не выражал. Сделав еще один шаг, она оказалась у самой кромки воды, и тогда ее окутал густой туман, и она исчезла.

Гутор еще долго бегал по берегу, звал ее, заходил в холодную воду, не раздеваясь, пытался плыть, но ничего не происходило – он только еще больше замерз в промокшей насквозь одежде.

– Баньши по имени Тея ушла навсегда. Возможно, в другой мир, тайну о котором призвана хранить из века в век, – закончила свой рассказа Элиаф.

Маленький Финн тихо посапывал во сне курносым носиком, лишь реснички вздрагивали то и дело, словно он смотрел продолжение волшебной истории.

– У тебя получилась настоящая история любви, – сказал ее муж.

– Да, – прошептала она, укладывая ребенка удобнее в кресле и присаживаясь к мужу на диван. – Какая история может сравниться по волшебству с историей любви?

– Ни одна, – согласно кивнул муж.

– Мне лишь остается только надеяться, – тихо пропела Элиаф, – что мой муж, Гутор Форк IV, способен любить также пылко как его дед.

– Даже сильнее, потому что ты – настоящая, – улыбаясь, он прижал ее к груди. – Моя самая настоящая волшебница.

– Сын, просыпайся! – голос отца изменился до неузнаваемости. Он был суров и совсем не боялся потревожить его сон.

Чары рассеялись. Перед сонным взором Финна, в рабочем халате, который он одевал в мастерской – а в последнее время и вовсе перестал снимать – стоял отец. Его волосы были взъерошены, лицо казалось бледным, а глаза выражали усталость и грусть.

Этот Гутор Форк разительно отличался от своего образа во сне. Но именно таким Финн и привык его видеть: суровым, немногословным, неопрятно одетым и всегда в мастерской.

– Завтрак на кухне. Иди, умывайся и ешь. Я написал письмо тетушке Мейв. Завтра она приедет, чтобы заботиться о тебе. А сейчас вставай, мне нужно работать, – Форк старший говорил сдержанно и по делу, словно вел учет своим портняжьим иглам, а не разговаривал с сыном.

– Но я не хочу, чтобы приезжала тетя Мейв! – вспылил Финн.

Конечно, он любил тетушку. Она приходилась родной сестрой его матери. И первые годы после ее смерти заботилась о нем. Но с тех пор, как ему исполнилось двенадцать полных лун, и он пошел в школу, он больше не хотел, чтобы над ним как наседка кудахтала тетя Мейв, закармливала своей стряпней и контролировала каждый его шаг. Он достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе самому.

– Это не обсуждается, – сказал отец, поворачиваясь к рабочему столу и перебирая на нем свои изделия. – У меня совершенно нет времени выслушивать твои капризы, а также разыскивать тебя по ночам. Мейв присмотрит за тобой, а я буду избавлен от необходимости волноваться за тебя.

– Так не волнуйся. Я достаточно самостоятельный, – вспыхнул Финн и тут же пожалел, когда наткнулся на гневный взгляд отца.

В сердцах бросив кусок ткани, который он до этого рассматривал, Гутор Форк обернулся к сыну и вскричал:

– Не достаточно! И пока ты живешь в моем доме, будешь подчиняться моим правилам. И где, скажи на милость, тебя вчера носило весь вечер? Ты не вернулся к назначенному времени. Я вынужден был бросить свою работу и отправиться на твои поиски.

– Ты любишь только свою работу! – закричал Финн и, слезы предательски выступили на глазах. – А меня ты совсем не любишь.

Хлопнув дверью, он выскочил из мастерской. Но прежде чем дверь закрылась, он сумел расслышать последнюю фразу отца.

– Но при чем здесь любовь? – растерянно спросил он.

Зарывшись головой в подушку, Финн кричал в нее и бил кулаками по кровати. Отец ничего не понимает, он совсем далек от того, чем живет Финн. Он башмачник, и кроме башмаков и его больше ничего не интересует в жизни. Даже собственный сын. Ах, если бы мама была рядом!

Обиженный на весь мир, Финн еще долго всхлипывал и колотил кровать, пока не затих, снова провалившись в сон. А к вечеру у него поднялась температура.

Глава третья

Владеющий сном

Проснулся от того, что мамины руки заботливо гладили его по волосам. Он потянулся на встречу к нежным рукам, стараясь разлепить тяжелые веки.

– Мама, – простонал он.

Ответом ему был радостный смех:

– Ах, я хотела бы стать матерью такого чудесного мальчика как ты.

На его кровати сидела тетя Мейв. В огромном цветастом платье она была похожа пестрого жизнерадостного попугайчика.

– Я не чудесный, – буркнул Финн, освобождаясь из ее рук.

– Еще какой чудесный! – пропела тетя, чем напомнила ему маму. Точнее тот ее образ, что он видел во сне.

– Что ты здесь делаешь, тетушка Мейв?

– Забочусь о тебе. Что же еще, глупый цыпленок?

– Ну, хватит, – движением руки он отодвинул от себя уже готовые обнять его тетушкины руки и, приподнявшись на одном локте, постарался говорить как взрослый: – Во-первых, я не чудесный, а взрослый и совсем не нуждаюсь в вашей заботе. И, пожалуйста, не называйте меня цыпленком. Так.. так называла меня мама. А я уже давно не цыпленок.

– Как скажешь, цыпленок, – ничуть не обидевшись, сказала тетя. – Я уважаю твою, – она на мгновение задумалась, подбирая слово, – «взрослость». Я приехала, потому что твой отец попросил. Дом пришел в запустение, впрочем, как и сам Гутор. Здесь требуется женская рука. А о тебе я заботилась, потому что ты был болен.

– Болен?

– Да, ты пролежал в бреду три дня. Хорошо, что мне удалось вырваться к вам в тот же день, как я получила письмо. Бедняжечка, ты был такой горячий, метался во сне, все говорил о каком-то Хранилище… – тетя понизила голос и, смешно выпучив глаза, добавила, – и о баньши.

Произнеся это вслух она разве что не стала осенять себя сохранным знаменем, как самый суеверный сид.

Но Финн в этой подробной тираде услышал только одно. Хранилище. Как он мог забыть об этом? А школа? А мессир Скандлан? Сколько он пролежал в горячке – три дня? Его уже наверняка исключили из школы.

Финн схватился за голову и почти в голос застонал. Тетушка продолжала тараторить:

– Как хорошо, что твой организм молод и крепок. И ты быстро справился с болезнью. Твой отец за это время осунулся еще больше. Он так переживал. Хорошо, что через день после болезни, к нему зашел какой-то Хранитель, по имени то ли Сандал, то ли Скандал, уже и не упомнишь. Знаешь, – доверительно прошептала тетушка Мейв, – когда тебе переваливает за полувековой лунный цикл, память начинает подводить. Да и слух, и зрение. Ах, и где мои пятнадцать лун… – тетушка замолкла, видимо замечтавшись.

Поднявшись на кровати, Финн не выдержал и резко спросил (в конце концов, его будущее висело на волоске):

– Что он сказал?

– Кто? – испуганно спросила тетушка, вырванная из мира грез. Видимо, это было у них семейное – уплывать в фантазии. Разумеется, кроме отца.

– Мессир Скандлан. Пожалуйста, тетушка, соберитесь, это очень важно.

– Ах, этот почтенный старец. Он долго разговаривал с твоим отцом. Кажется, все выспрашивал о твоих мечтах и желаниях, справлялся о здоровье, что-то упомянул о задании, которое ты сможешь выполнить, как только поправившись. Твой отец остался доволен разговором. Они еще долго пили чай. Представляешь, этот почтенный старец оказался сластеной. И что само интересное, зубы то у него все на месте, и это не смотря на то, что ему, наверное, сто сорок полных лун, и он, наверняка, каждый день уминает конфет двадцать не меньше.

Но нетерпеливый Финн совсем не находил интересным количество съеденных конфет, оставшихся зубов и преклонный возраст Хранителя.

– Но что он сказал моему отцу? Он был недоволен? Мне нужно с ним поговорить. Мне нужно отправиться в школу.

– Никаких разговоров и школ, пока ты совсем не окрепнешь. Сейчас я принесу тебе бульон и чай с ромашкой. А потом, если хочешь, я позову твоего отца, и ты сам все у него спросишь. Уверена, тебе не стоит волноваться, и ты продолжишь учебу сразу как сможешь.

Финн хотел уже одеваться, но сильное головокружение и слабость заставили его сдаться. Он улегся обратно на кровать и послушно кивнул тете Мейв.

– Вот и умница, цыпленок, – довольно заключила тетя, но заметив метнувший молнию взгляд племянника, тут же добавила, – помню-помню, никаких цыплят. Кроме тех, что в бульоне.

И засмеявшись собственной шутке, тетя выплыла из его комнаты в своем большом ярком платье, с кучей рюшечек и оборок. Так уже давно никто не одевался, Финн знал это наверняка, но ее, видимо, это совсем не заботило, как в прочем и чье либо мнение. Тетя хоть и была добродушной, но никогда не изменяла своим вкусам и правилам.

Вечером того же дня к порозовевшему от очередного тетушкиного чая с ромашкой Финну зашел отец. Его лицо было бледнее, чем обычно. Словно это он три дня провалялся в горячке. Присев на стул рядом с кроватью сына, Гутор сказал:

– Два дня назад к нам заходил Хранитель Скандлан. Он объяснил причину твоего опоздания домой, а также упомянул, что ты продолжишь помогать ему в одном важном деле, когда выздоровеешь.

Финн сразу догадался, что речь о Хранилище.

– Он считает тебя смышленым и способным учеником. Я должен признать, что был несправедлив к тебе, – он запнулся, но немного подумав, продолжил, – считая тебя, скажем так, слегка несерьезным. Но ведь ты еще ребенок и это нормально. Я хочу извиниться перед тобой. Последнее время я мало уделял тебе внимания … как отец.

– И был против моей учебы в школе Хранителей, – зло буркнул Финн. Слышать такие признания от отца было столь не привычно, что он не знал, куда себя деть. Как проще было с вечно хмурым суровым отцом.

Но Гутор лишь кивнул, соглашаясь с замечанием сына.

– Я хочу, чтобы ты послушал одну историю. Возможно, это поможет нам лучше понять друг друга.

Примерно в твоем возрасте я тоже учился в школе Хранителей – на этом настаивал мой отец. Думаю, он считал это престижным и хотел, чтобы я продолжил традицию, начатую твоим прадедом Гутором III. После военной карьеры, уже в преклонном возрасте, он пошел учиться на Хранителя. Правда, магом он так и не стал, он пропал вскорости после увольнения со службы. Мой отец, как ты знаешь, тоже был военным, но лелеял надежду, что в нашей семье появится первый Хранитель. Возможно, ты его помнишь, он долгое время жил с нами.

Финн прекрасно помнил дедушку, чье имя он носил, следуя семейной традиции. Так же как его отец носил имя своего деда. Финн Форк старший был суровым дедом. Он мало улыбался, был необщителен, вечно раздражен и всем недоволен. Единственный член семьи, к кому он благоволил, была его мама, Элиаф. И не было ни одного сида, который бы не отзывался о ней хорошо, настолько она была чудесной.

– Отец поставил меня перед выбором – магия или война, – тем временем продолжал Гутор Форк. – Я выбрал первое, совершенно не намереваясь исполнять волю отца. Я прогуливал уроки в школе, пренебрегая учебой. Вместо этого я почти все время проводил у лепрекона Калвага, старого башмачника. Он полысел на своей работе, но был предан делу, ежедневно создавая потрясающей красоты обувь. От клиентов у него не было отбоя. Однажды, отец послал меня забрать у него свой заказ, и я остался навеки заворожённый процессом. Своими маленькими скрюченными пальцами лысый лепрекон творил просто невообразимое. Он ловко сшивал между собой разные куски материй, мастерски орудуя иголкой, так, что казалось, будто она снует в воздухе самостоятельно. А когда он подходил к железному сапогу и поднимал свой маленький медный молоток – начинало твориться настоящее чудо.

Я стал учиться его мастерству. Калваг был хорошим учителем. Терпеливым, внимательным и справедливым. Он верил в меня. Я даже жалел, что не он мой отец, – Гутор замолчал. Детские воспоминания отразились у него на лице. Оно было задумчивым и грустным.

– И тогда ты стал башмачником? – помог ему Финн. Откровенный рассказ отца смущал его, но он хотел услышать продолжение.

– Нет. Нет, конечно, – грустно улыбнулся отец. – Когда мой отец обо всем узнал, то запер меня на неделю дома. Я не мог ни выбраться к Калвагу, ни пойти в школу. Я должен был оставаться под домашним арестом до тех пор, пока не изменю своего решения стать башмачником. Отец был неумолим. Я просил его, пытался объяснить, как это важно для меня, но он был глух ко всему, что касалось унизительной, по его словам, работы для джентри. Я чуть не опозорил его и семью – так он считал.

Голос отца стал глухим. Воспоминания его переживаний передались Финну. Он сочувствовал ему, хоть и продолжал считать ремесло башмачника не достойным славного имени Форков.

– Но хуже всего то, – продолжал отец, – что он приложил все усилия и все свое влияние, чтобы уничтожить добрую репутацию Калвага. Лепрекон больше не смог работать в нашем городе и, по слухам, был вынужден перебраться поближе к границам Королевства. И в этом был виноват я.

Вскоре я уступил натиску отца и продолжил учебу, только уже на кафедре военной методологии. Отец решил, что раз маг из меня не вышел, то военная дисциплина наверняка отвратит меня от недостойного увлечения. Под грузом чувства вины и долга я на долгие годы потерял интерес к ремеслу башмачника.

Форк старший замолчал, переводя дыхание. Финн тоже молчал, обдумывая слова отца. Ему даже казалось, что он понимает, что мог чувствовать юный Гутор, когда отец заставил его отказаться от мечты. Удивительно, но быть башмачником действительно то, о чем, видимо, мечтал его отец с тех пор, как был в его возрасте. Странное ощущение возникло у Финна. Он сопереживал отцу и уже не мог, как прежде презрительно относиться к тому, чем он занимается. Даже чувство стыда куда-то исчезло. «Мой отец башмачник» уже не звучало как-то несправедливо-обидно.

– Что произошло потом? – как можно мягче поинтересовался Финн. Он с волнением предчувствовал, что дальше, возможно, речь пойдет о матери.

– Повзрослев и закончив обучение, я стал читать лекции на кафедре военной методологии. С отцом отношения стали лучше, но напряжение сохранилось на всю жизнь. Я так и не смог простить ему то, что он сделал со старым башмачником, а он мне, говоря его словами, – попытки предать семью. Появление Элиаф в моей жизни немного примирило нас.

Я никогда раньше не говорил тебе о маме, – отец неожиданно приподнял голову и внимательно посмотрел в глаза сына. – Она была замечательной. Лучше ее я не встречал. По сравнению с ней меркли даже самые прекрасные цветы, которые она выращивала. А она была мастерица в этом деле. Возможно, ты помнишь, что раньше на месте мастерской, находилась ее оранжерея.

Финн был немного удивлен. Конечно, он помнил оранжерею, мама так часто проводила там время и брала его с собой. Они могли часами выкапывать лунки под новые клумбы цветов, проверять рост стебельков и заниматься поливом. Но он не догадывался, что она располагалась на месте мастерской отца. Да он и не вспоминал об оранжерее до этого момента.

– Я помню маму среди цветов. Она была похожа на истинную эльфийку, когда порхала между ними. И она всегда любила напевать… – Финн попробовал напрячь память. – Что-то вроде: «Ты расти-расти цветок. Будешь крепок и высок».

– «Красотою всех сразишь. Маме Финна угодишь», – подхватил отец и к огромной неожиданности Финна счастливо рассмеялся. – Да-да, я помню эту песню. Это был заговор для цветов. И они действительно вырастали потрясающе красивыми. Твоя мама делала прекрасным все, к чему прикасалась. Я скучаю по ней, – его голос стал грустным.

– Я тоже, – кивнул сын. – Очень.

– Знаешь, – отец вдруг оживился, – она всегда хотела, чтобы ты стал магом. Она так сильно верила в это, что заставила и меня поверить. Прости, сын, я совсем забыл об этом. Прости, что был против твоего желания стать Хранителем. Я ничем не лучше своего отца, – виновато заключил он.

На глазах Финна происходила серьезная метаморфоза в образе отца. И хотя сейчас он выглядел бледным и потерянным, сидя на стуле напротив его кровати, Финну он казался гораздо ближе, понятнее и роднее, чем каких-то три дня назад.

Смерть матери сделала отца замкнутым и суровым человеком. Таким, каким был, в свою очередь, его отец. Видимо в их семье мужчины так справлялись с потерями. Отец с потерей матери, дед с потерей контроля над обстоятельствами.

– Я ни в чем не виню тебя, отец. Да, я злился, когда ты был несправедлив или не обращал на меня внимания. Был зол на то, что ты…

– Башмачник, – закончил за него отец.

– Нет, не совсем. За то, что ты меня заставляешь им стать. И всегда своей работе уделяешь гораздо больше внимания, чем мне.

Финн почти гордился тем, что смог все так смело выложить отцу.

– Когда ты переделал мамину оранжерею в мастерскую и почему? – серьезно спросил он отца и сам поразился своей «взрослости» (словечко тети Мейв понравилось ему).

Форк старший улыбнулся сыну:

– Твоя мама, незадолго до … – он запнулся, но все же продолжил, – печального события, сказала, что хочет, чтобы я следовал за своей мечтой. И что она будет очень гордиться, если я, наконец, брошу нелюбимое занятие – читать лекции в школе, – и продолжу заниматься ремеслом башмачника. А в один из дней она привела меня в оранжерею – где уже не было ни клумб, ни горшков, ни цветов – и сказала, что отныне хочет, чтобы там располагалась моя мастерская. Моим первым клиентом стала твоя мама. Я сделал для нее желтые кожаные сапожки. Она их так полюбила, что предпочитала их любой другой обуви. Даже когда…

Отец замолк и казался ушедшим в воспоминания. Финн почувствовал себя неуютно и боялся его тревожить. Отец делился с ним личными и важными для него вещами. Таким грустным как сейчас он его никогда не видел.

– Иногда мне кажется, что и сейчас я творю только для нее, – сказал отец, прервав долгое молчание. – Вскоре от нас уехал мой отец, твой дед Финн Старший. Не хотел, так сказать, «марать себя родством с башмачником», – повторяя слова своего отца, Гутор скривил презрительно губы. – К тому времени Элиаф уже не было с нами, чтобы примирить.

– Вот и вся история, сын, – отец попытался улыбнуться, но улыбка вышла неловкой и виноватой. – Если у тебя есть вопросы, задавай. Я отвечу.

И если тебе не нравиться помогать мне в мастерской, то я не настаиваю. Твоя мама часто говорила, что ты будешь гораздо смелее и умнее нас, и обязательно найдешь свое признание. Возможно, даже совершишь великие открытия, – отец тихо засмеялся. – Элиаф верила в это. Так почему я не могу поверить? Я твой отец и хочу поддерживать тебя. И хотя я считаю, что навыки моего ремесла никогда не будут лишними, я не стану ставить тебя перед выбором. Ты должен сделать его сам.

Поднявшись со стула, отец подошел к сыну и неловко, по-мужски, чмокнул его в макушку. От волнения Финн не знал, куда деть глаза, чтобы, не дай Богиня, не выдать непрошенные слезы. Гутор почти дошел до двери, когда Финн неожиданно вспомнил кое-что.