Руда. Искушение. Скрижали о Четырех

Надежда Ожигина

Руда. Искушение. Скрижали о Четырех

Предтеча

Лайна Фе стояла на зубце дозорной башни, широко расставив ноги в ботфортах. Плащ из рысьей шкуры то бился о бёрда, то взвивался к небу, как инь-чианьское знамя. Мёрзлый горный ветер шутил над обездвиженной стражей, теребя полы расшитой рубахи, задирая лён до самых бёдер. Оттуда, снизу, от смотровых щелей, открывался берущий за душу вид, но не на пустоши Межгорья, увы нерадивым ратникам, на длинные ноги жрицы. Ей делалось щекотно под жадными взглядами, до озноба, до мелких мурашек. И было плевать на то, отчего распахнуты пересохшие рты и куда пялятся дурные глаза. Жрица смотрела на Цинь, заслоняясь ладонью от ветра.

Далеко, ещё так далеко!

Как же медленно, Единый Бог!

Где-то там, по убитому трясением тверди бывшему Семикняжью, продвигался небольшой караван. Лайна Фе прикрыла глаза и увидела их куда лучше и чётче, чем в телескопы Свальда. Тёмный маг на цельконе, рядом Викард. Следом Истерро, куда без него? Кто они все без монаха, одолевшего войско Нахара? После – мрази, и с ними Даритель, держится в середине отряда. Это правильно и умно: не лезть на рожон, но не теряться.

Лайна Фе украдкой вздохнула. Нет у человека злобнее ворога, кроме него самого. И отравленная кровь истекает из скрытых порезов на сердце. Ей ли не ведать этого?

– Я готова, – шепнула жрица Эрею. – Готова и жду, ты обещал! Ведь идёшь не за мной, но ко мне. Я согласна рушить чужие судьбы!

Поднял голову молчаливый маг, прищурился, вскинул руку. Не привет собеседнице, защитный жест. Не взгляд, пробоина в иные миры, в чернильную глубину нежизни, что раскинулась над Океаном.

И там, в антрацитовых этих пятнах, мигнуло на миг: ледяная пустыня. Аметистовые сполохи, рубиновый морок. Алчные, хищные высверки звезд, как глаза обступившей стаи. Рудные наплывы, промёрзлая твердь, торосы и снежные бастионы. Разреженный воздух, как обруч на рёбрах. Заиндевевший княжеский трон в окружении мёртвых скал, хрупкий шёпот в злобной позёмке: отныне и навеки, да будет так!

Тень, бредущая по обломкам льда.

Вечная тень в истрёпанном платье, с волосами, как ржавый металл, с кожей белее снега, в колючках острого инея.

Вот он, итог пути! – звенит над ней твердь Океана. – Вот цена твоей жертвы, ведьма.

Кто-то хохочет, рокочет, Океан разламывается на части, ранит осколками землю. Рушатся снежные замки, вонзаются в мерзлоту сталактиты, осыпаются звёзды ненужными блёстками.

Нет больше мира. Стёрли. Переиграли в мажеских играх. Размололи в пыль, как убитый камень, одним щелчком мозолистых пальцев…

…Двое шагают по хрупкой пустыне, скрипом шагов круша тишину. Преклоняют колени у трона, чтобы снова забрать чужое, Княжье.

Ржавоволосая тень вскидывает руки, как крылья, выращивает в окоченевших пальцах беспощадные ледяные ножи…

Тьма и страх.

Лайна Фе открыла глаза, подставляя лицо ледяному ветру, идущему с Мельтских гор. Ветер высушивал слёзы, разгонял по скулам, прятал, стирал. Стражникам, что застыли внизу, изучая стройные женские ноги, ни к чему метания варварской ведьмы, пусть остаются в блаженном неведении. И она улыбнулась ветру, будто доброму другу, как любимому беспутному брату, вернувшемуся из похода.

Оправила рубаху и плащ. Спрыгнула с зубца на смотровую площадку, будто и не было двух саженей под подошвами мягких сапог. Стража под насмешливым взглядом построилась, изобразила рвение и готовность служить госпоже инь-чианке. Лайна Фе облизала губы, будто змея языком стрельнула.

Солдаты кратко вздохнули в ответ, дружно, как единый боец.

Жрица развеселилась.

– Передайте хозяину: зов отправлен. Пусть готовит достойную встречу.

Её провожали взглядами, алчными, грубыми, непристойными. В мыслях с неё содрали рубаху и натешились всем отрядом.

Лайна Фе не боялась ни липких взглядов, ни подлых солдатских мыслей. Жрица Викки, невеста вольного демона, приманка для мага Камней.

Свойства и Сила Руды

В мире Кару два магических полюса: Камень Мира и его антипод, Руда, называемая также Кольцом Некованым, ибо в Кольце родилась, и не сыщется Силы, способной его переплавить.

Руда и Камень – ось мироздания, от них тянутся нити к камням и рудам, и от этой подпитки творится магия, возносится в Высшую Сферу, создавая невидимый Океан, охвативший мир, точно кокон.

Руда – это сердце мира, горячее и неровное. Биение Руды гонит кровь по артериям, насыщая магией сущее. Раскалённая докрасна, светит она посреди Целены, Тёмного полюса. И покуда слышится её звон над ледяной пустыней, мир будет жить, и сиять, и биться. Но вырви сердце из груди человека – долго ли протянет тело?

Троньте Руду – пошатнётся Камень. Ибо если Руда – сердце мира, Камень – его мозг и лёгкие. Вся память от Света Пера до становления тверди, от Первой войны до Последней, – записана на Каменных гранях.

Смещение полюсов нарушает равновесие Кару. И неважно, что станет первой причиной: бунт Стихий, колыхание тверди, вызванные Рудой, или помутнение сердец и умов, растревоженных Камнем, – итог один во веки веков. Раньше или позже, так или иначе.

Пояснения и дополнения к трактату «Свойства и Сила Руды»

из «Сути вещей» Муэдсинта Э’Фергорт О Ля Ласто.

1. Озеро Шести печалей

Лайна Фе не любила замок. Выдолбленный магией в чреве горы, обративший пещеры в залы, протянувший щупальца дальних штолен и потайных ходов к озеру Пак-Йолли и к отрогам Мельт. Неприятное место, каменная клеть. Всё кругом мертво и беззвучно, ни зверей, ни вольных птиц, ни деревьев. Лишь насекомые и вездесущие крысы.

Ну и люди, куда же без них. Хуже крыс, хуже клопов.

Люди наполняли замок звуками.

Солдаты гоготали и пели песни, жарили мясо, пили вино. Бряцали оружием в древних гротах, похвалялись стрельбой из лука, сбивая фигурные сталактиты, покрытые мажьими рунами. Тащили за косы девок, прихваченных на равнине, принуждали стирать и готовить, ублажать всякого, кто потянет за юбку, подтверждая своё право кинжалом.

Ей пришлось покалечить не один десяток, прежде чем поняли, твари: не стоит! Ни к чему тянуть грязные пальцы и исходить слюной. Ну а Рош объяснил особо упрямым, что хозяину без разницы, кого пытать ради обретения Силы.

Люди из катакомб были громкими и визгливыми. Знал своё дело палач Фелкаст, выкручивая жертвы, что тряпки. Стон и вой летели из верхней башни, где хозяин велел обустроить пыточную, и тогда умолкали даже солдаты, а в тишине, усиленной эхом, смачно трещали чужие кости, надрывались жилы и сухожилия, захлёбывались кровью взрезанные глотки.

Страшно. Каждый день, каждый миг.

А потом привыкаешь. И слушать, и жить, и бояться.

Здесь, в малой башне, в двух крохотных горницах, отведённых под покои Лайны, крики почти не тревожили. Рош расстарался, добыл ковры, завесил стены медвежьими шкурами: и теплее, и звуки гаснут, не тревожат сон инь-чианьской жрицы. В её комнатах были даже оконца, смотрящие в сторону Мельт, узкие, точно щели, будто кинжалом кто процарапал. Высоко, рукой не дотянешься, с перекрестьем железных прутов. Но зато в них виднелось небо над вершинами Мельтских гор, и снаружи затекал воздух, сырой и густой, как сливовый кисель. Роскошь для подгорного замка, знак благости господина.

Лайна Фе скинула плащ, поставила ногу на подлокотник, подтянула мягкий ботфорт.

– Ах, какой вид! – цокнул едкий язык. – Ах, какие изгибы!

Жрица фыркнула и неторопливо подтянула второй сапог.

– Лир-де-Стэг, какими судьбами?

– От хозяина, душа моя, царица грёз, всё от него с поклоном, – пропел балагур из-за портьеры. – Ну и с тайной робкой надеждой. Вдруг тебе одиноко без медноглазого витязя? Так я бы развлек и утешил, лютней, звонким стихом, а может, иными талантами!

– Словоблуд, – отмахнулась ведьма. – Говори, что нужно хозяину.

Семиус Лир-де-Стэг поскучнел:

– Он нетерпелив, наш добрый хозяин. И предсказуем в своих интересах до зубовного скрежета. Ему не по нраву твои бёдра, красавица, его заботит только Эрей. Где теперь маг, как скоро ждать в гости?

Лайна фыркнула и задрала голову к лоскуту предзатменного неба в оконце:

– Он в Семи Княжествах, бредёт по кромке. Мы не Фелкаст, красавчик, мы не работаем в лоб, грубой силой, как попытался грифон. Нет смысла сражаться с Эреем Тёмным, надеясь его иссушить. Я и Рош приведём мага бережно, ласково. Зачем биться тараном в ворота, если можно открыть ключом?

– Ключ есть к каждой двери, царевна?

– Разумеется, на то и дверь.

Лир-де-Стэг рассмеялся, притягательно, хрипло, касаясь губами её плеча:

– Как романтично, душа моя. И что же вскроет Эрея Тёмного?

– Разве это моя печаль? – оттолкнула его Лайна Фе. – Я должна поманить наградой, пообещать несбыточное. А потом тихонько подтягивать лесу, чтобы в нужный момент подсечь.

– Стерва! – пылко прошептал Лир-де-Стэг и с поклоном вышел из комнаты.

– Пустельга! Вон, гляди! – крикнул Викард и громко хлопнул в ладоши, чтобы спугнуть наглую птицу.

Пустельга потопталась на пне и глянула на варвара с ехидным укором. Мол, что шумишь, лес тревожишь? Заняться нечем, инь-чианьский витязь?

– Сбить её? – Тверк сунул руку в колчан.

– Оставьте птицу в покое! – немедленно встрял Истерро, ну а куда же без Бабника. Семидневок молчал, лишь молился под нос, а тут прорвало бедолагу: – Что вы, жрать её собрались? Посмотрите, какое чудо! Что за окрас, чисто розовый кварц!

Мрази переглянулись, но спорить с монахом не стали.

– Пустельга – это пустые хлопоты! – выудил со дна памяти инь-чианин.

– Дурьи бошки! – закхекал Стейси, закряхтел, зацокал, затанцевал, будто в кусты приспичило. – Сокол, а в клюве держит орех! Не мышь, дурные вы души, не зайца шустрого, а лесной орех! Вам бы попросить расчудесную птицу, с поклонами, с заговорами, чтоб оставила на пне добычу, да посмотреть, что под скорлупкой!

– Вот я выстрелю разок и сразу посмотрим! – Тверк решил идти, где короче, и не кланяться пернатой твари. – Лучше б зайца принесла на обед.

– Ой, зелёный, за что люблю: с тобой не скучно, душа-древоид. Да хлопотно до мурашей.

Стейси Ван-Свитт сам пошёл, бочком, бочком, перебежками, засеменил ногами, шажок вперёд, два помельче – на отступ. И шептал при этом на невнятном наречии, уговаривал и насвистывал, и снова продвигался на три шажка.

Пустельга смотрела на него с сочувствием, слишком явным для твари безмозглой. Потом склонила пятнистую голову, положила на пень орех, будто милостью одарила. И взлетела за миг до того, как Стейси прыгнул вперёд. Осталось в руке легендарного мразя лишь розовое перо на память. Ван-Свитт с улыбкой воткнул его за ухо и прихватил орех двумя пальцами, демонстрируя почтеннейшей публике, точно глумец в балагане.

– Любопытно, – сказал Истерро, но интереса никто не почуял, и Викард огорчённо вздохнул. – Лещина растёт дальше к Юциню, здесь кругом сосны да ельник.

– Нет, – улыбнулся Бабнику Стейси. – Любопытно совсем другое. Птица орех подарила, видали? Положила, кхе-кхе, поклонилась вот эдак со знанием этикета, чуть лапами не расшаркалась. И дёру дала, злыдня пернатая!

– Заняться вам нечем? – укорил Альбин Вран, таща в лагерь сухое бревно.

Даритель с охапкой хвороста горячо его поддержал.

Занятий и вправду не находилось, мрази от скуки маялись. Только Вран обижался напрасно, его очередь кашеварить. Да ещё и полковник Гонт на подхвате! Эдакая честь привалила.

«Надо было словить пустельгу, – лениво думалось варвару. – Приручили бы бересту таскать, не всё ж любимцев братко неволить! Сокол в походе – два крыла пользы»…

– Тю! – огорчился Стейси. – А орех-то пустой и гнилой! Тоже мне подарочек, скажите на милость.

Викард оглянулся на побратима. Эрей сидел под сосной, опирался спиной о ствол, пачкал мантию пахучей смолой. Ещё мгновенье назад дремавший, маг внимательно смотрел на Ван-Свитта и будто решал шараду, складывая камушки на песке.

– Пустельга, – сказал магу Викард. – Говорю же: пустые хлопоты. Вот и орех пустой!

Братко кивнул, вновь прикрыл глаза. Княже, дай ему выспаться, не сгуби тёмную душу! Магу бы за Стену на звёздный круг, в целебный воздух Аргоссы, жрать Силу ложкой, на хлеб намазывать, впитывать посеревшей кожей. Пусто в заветной Эреевой фляге, мёртво в мажьем нутре, не сверкает шальная искра под ногтем. Муторно магу Камней после стычки с грифоном.

А кому в мразёвской дружине не муторно? Даже безумный Стейси поминутно кряхтит да бока потирает: позабавился мерзостный гриф, порезвился. Вдруг издох в Гекантоне светотени на радость?

Лучше бы, конечно, не сдох. Чтобы хвост ему накрутить за братко!

Инь-чианин вновь оглядел дружину. Чтоб вам всем, до чего ж неладно!

Пахнет скверно, гнилой листвой, и это в добром сосновом бору, что любое зло на корню убивает!

Даритель словно окуклился, что там вылупится – неизвестно. Молчит, с проклятущим варваром, да ещё и в предгорье Мельт, беседовать не желает. А недавно ведь бок о бок стояли, кровью сырую землю поили, и своей, и мёртвого ворога. Дать бы в ухо, чтоб разум вернуть, чтоб на место всё встало в дурной башке! Даже в сердце саднит от глупой обиды, так жаль неродившейся дружбы.

Пустые хлопоты, никчёмные беды. И в развязке – Кольцо Некованое, к которому не подобраться тёмным душам, служителям Камня.

Викард кинул взгляд на Истерро, будто копьё с разбегу метнул. Понимает ли, простота пресветлая, на кой ляд его тащит с собой Эрей? От Храма и искупления снова в поход мразёвский, сквозь боль да по рваным в клочья телам, не лечить, перешагивать в спешке?

Вряд ли. Ох, лихо-лишенько. Он и не Силится понять, Белый Бабник, покорно идёт, коль позвали, с теми, кому привык доверять.

Не от него ли гнилью несёт? Сладкой такой, покаянной, осенней, когда палый лист дождём размывает? Сломали Бабника, как клинок об колено. Сидит вон, молчит, ко всему безучастный. Лишь камушки в пальцах перебирает, дивной красы аметисты, собранные на цепи.

Сразу видно: братко сыскал.

– Жрать идите! – прикрикнул Вран, колдуя над котелком.

Рацион был скудный, однообразный, и Викард поспешил забрать свою долю, с сожалением думая о пустельге. Эх, нужно было ловить. Не приручить, так мясцом разжиться. Хотя какой с соколиных навар?

Лагерем встали неподалеку от озера Шести печалей. Не единожды бывавший в Семикняжье Даждьбор, окая и придыхая, поведал дружине сказание племени мелэт, издревле обитавшего у подножия Мельтских гор. Мол, в далёкие времена, когда небо было прозрачней, а лес кругом не народился, стоял в этих наделах замок, умеющий летать по воздуху. В летающем доме жил хозяином маг, и ввысь поднимали сию крепостцу камни немыслимой Силы. И возлюбил, значит, тёмный маг девушку племени мелэт, разумницу да раскрасавицу, вышивальщицу по белёному льну.

– В смысле – полюбил? – удивился Тверк. – Он что же, как наш предводитель, с придурью?

Эрей иронически выгнул бровь, но древоиду после стычки с грифоном прощалось и не такое. Чем Тверк беззастенчиво промышлял, оттачивая острый язык.

– Тогда, – воздел палец Даждьбор, растягивая певучее «о», – разное непотребство творилось: умели маги колдовать вне Аргоссы, влюблялись в девиц краснощёких. Даже мажили миру на пользу. Сказочные времена!

– Полюбил и что? – вернул к рассказу Даритель.

Викард всё доподлинно прознал про мальца да смолчал, не выдал Эрею. Не удержался влюблённый сопляк, полез к своей ненаглядной Милине. Прямо с поля ратного, с брега Алера, едва доложив Императору о победе над войском Нахаровым. Поехал героем вглубь Альтавины, грудь колесом, перья торчком, в зачарованный замок Хентайн. Да видать не заладилась свиданка у вьюноша, вызвался с ними в поход, сидит, обиженный на всю светотень, сказаниям о любви внимает! Глупый щенок, падкий на ласку и на прелести бабские!

– Полюбил тёмный маг красну девицу, а она от него в крик да дёру, ножками белыми по лесу, не разбирая дремучие тропы. Токмо без толку, на то он и маг. Схватил вышивальщицу, уволок в тёмный замок да взлетел под небеса от погони, от мести злобной родни, от лихих охотников племени мелэт!

Ох уж эти фантазии виков! Кто ж возьмётся мстить тёмным магам? А может, ныне народ измельчал?

– Замок от земли оторвался, ямища под стеной народилась. Быстро заполнили впадину воды с благостных Мельтских вершин. Появилось озеро, мутное, ржавое, в него и прыгнула красна девица, оттолкнувшись от крепостной стены. Замок успел подняться высоооко…

– Без шансов, кратче, – хмыкнул Викард. Не было нонче в нем драматизма, одна ирония вперемешку с грустью.

– Без шансов, – не стал спорить Даждьбор. – Простая ж баба была, не мразь. В озеро плюхнулась и потопла. Но с тех пор, глаголют, сиё озерко помогает изгнать из души печали. Мол, раскаялся тёмный маг, долго лил слёзы над водной могилой. Шесть поясов просидел на бреге, шесть камней сотворил, плача по деве, и швырнул их в мутную глубь. От сих камней посветлело озеро, наполнилось целительной Силой. Потому не лишне омыться в нём перед дальней дороженькой. А то не дружина у нас, милсдари, а юдоль скорби великой. С подобным настроем в поход не идут!

– Многие там, поди, омываются, – хмыкнул неугомонный Тверк, потирая зелёные лапищи. – Ой, многие, на шесть-то мажьих камней! Всё дно прочесали и песочек просеяли. Темнейший, ты байку такую слыхал?

Эрей лишь качнул головой. Не хотелось братко тратить слова, Викард чуял и сам помалкивал. Да и Тверк не дурак, должен смекнуть, ан нет, пристает, тормошит, в сон не пускает, в благой Океан. Ох, проведать бы, зачем то древоиду!

– Далеко до озера? – спросил Истерро.

Стейси сразу вскинулся, заухал филином:

– Да саженей двести, не больше, если мерить варварской мерой. Бери, милсдарь, ближе к горам да топай по лесочку сосновому. Только уцелело ли озерцо? В Семи Княжествах нынче кругом инако.

Прав был Стейси, голова бедовая. Некогда эти благие земли подпитывал щедрый Алер, забирая в себя речушки с Мельт, тёк вольготно и бурно, насыщая влагой озерца да болота, что встречал на пути. А теперь могучий и вздорный поток торил русло в обход Семи Княжеств, ломая напором воды Олету, снося деревни и города.

Они ехали по Семикняжью от Сельты, перейдя Бир, приток Алера, по мосту возле крепости Бирва, той, где сотни Нахара-в-Шапке осквернили статую Разрушителя. Да будет Нахар проклят во веки, да покроется плесенью шапка его!

Грустная песнь ждала путников, плач о погибших в трясении тверди. Мельты – горы грозные, злые. И в спокойную пору то камнем метнут, то селевым потоком накроют, то прорвётся скрытая перемычка, отделявшая горное озеро, да сметёт ледяной водою деревню. Издревле глаголют мудрые люди: не селись у подножия Мельт!

А тут землю тряхнуло! Возле самых корней! Как устояли, родимые, одному Эттивве и ведомо, заслонил, видать, Разрушитель, прикрыл Инь-Чиань щитом своим рудным.

Мельты выжили, но лик поменяли. Посыпались кряжи в долины, смели городишки, пожгли огнём, затопили студёной водицей.

Страшное делалось в Семи Княжествах. Вроде война не достала, а трупы и схоронить-то некому. В какое село не зайдёшь, знай нос затыкай да в подвалах шарь, вдруг где съестным разживёшься. Думали поначалу по-честному: в харчевнях питаться, ракушкой платить за хлеб и вино, ан нет! Не дал Единый честного промысла, мародерствовали на чужой беде. А куда деваться, святоша Бабник, коль харчевни здешние опустели, а зверьё рвало копыта да когти, птица трудила крылья, прочь спешила от разорённых гнёзд? Провиант ведь брали с собой под расчёт, а сочли до обидного мало.

Снова пожрать захотелось, да так, что в подлом животе заурчало. А казалось бы, только ложку обмыл и припрятал за голенище!

Эрей насмешливо выгнул бровь. Это славно получалось у братко, бровями двигать, что речь толкать. То похвалит, то выбранит, то пошлёт далече, куда сам ни в жисть не пойдёшь. То спросит строго, то удивится. Хорошие брови, кратче, говорливые, не то что хозяин.

Сказал бы лучше, чем насмешки строить, где провизию искать в мёртвом лесу? Сходить, что ли, с Бабником к озеру? Может, рыбой удастся разжиться?

Эрей посмотрел, потемнил глазами: сходи, Святогор, коли не трудно.

Викард оглянулся на Истерро, хмыкнул.

Бабник уже встал, развернулся к горам и пытливо взирал на лес, на славный такой соснячок, переломанный сошедшим обвалом. Кто его знает, светлую душу, может, вирши слагал, может, сосны считал! Такого одного отпустить к озерцу, всё равно что день потерять впустую. Потому как придётся искать, аукать, будить тишину надсадными воплями.

– Я с вами пойду, настоятель! – подскочил настырный Дар Гонт.

Это добре, этот пускай шагает, отмывается от встречи с Милиной. Одолела парня кручина, такой заразе сердце вручил!

– Ну и я пойду, – оживился Вран, отлынивая от мытья котелка. – Моя печаль всех суровей: приставили к поварёшкам, чтоб вас Князь покарал, мрази дурные!

– Раскаркался, – захихикал Ван-Свитт, – разобиделся, добрый молодец, кашу-то клинком не приправишь, навершием не посолишь! А кто ты, Вран, без руды прадедовой?

Альбин отмахнулся от Стейси Ван-Свитта: тот умел, коль дела не находилось, прицепиться клещом к больному месту да шевелить хоботком, расчесывать. Был бы Эльфик в дружине, пытал бы его, изводил поминутно попрёками. Но ушёл из отряда Сольбери, остался в степи над Алером вместе с насмешником Гварком, умевшим отбрить и Тверка, и Стейси. Сгинули оба в очищающем пламени, хотя мерещилось: следом едут, вот-вот догонят дружину мразёвскую.

Викард смекал, что к чему. За Бабником тени тянутся, кровавые, неспокойные, не хотят отпустить, уцепились за сердце, царапают злыми когтями.

Трудно примириться с виной. Трудно простить себя самого, особенно если виниться не в чем. Вот и бродит Бабник смурной, ищет покоя, да только куда там! Тени-то всё равно при нём, не отпеть, не отмолить, не отвадить. Сам им сердце сует, нате, ешьте…

Ох, опять на еду потянуло!

Варвар прищурился на побратима: мол, компания собирается, не заблудится Бабник, не собьется с пути! С ними шагать али как?

Эрей бровью стрельнул, что лук разрядил: верхами иди, Святогор, силушкой подмастерья Скалистого острова.

Это добре, братко, отчего не размяться? Можно и станцевать соколику!

Викард от души потянулся, осерчал на дурную кашу и скверного кашевара, побрел в кусты на краю полянки, тираня завязки портков. А сам с одного прыжка на сосну, по веткам, стволам шустрой белкой-летягой да так, что ни деревца не качнуло, ни иголочки не прошуршало.

Хорошо было в сосновом бору, душисто, смолисто, да больно тихо. Ни пичуги певчей, ни дятла-труженика, ни деловитых мышей в подлеске. Даже жуки-комары не жужжали. Больно схоже с одной дубравой, с той, где обелиск и белый клевер. Не любил Викард таких схожестей.

Возмечтавшие смыть печали шагали молча да скучно. Им бы с кем словом обмолвиться, выговорить беду, разделить! Нет, молчат, как деревянные чурки, на которых ремесленный люд Инь-Чианя резал лики детворе на потеху. И смешные, и соком ягодным крашенные, а молчат лубяные игрушки, сам придумывай, что им надобно, речи мудрые приставляй к губам.

Что тревожило Истерро, Викард прознал. О чем тосковал Даритель, смекнул. А зачем понесло к озеру Врана? Неужто каменья мажьи искать? Падок был ворон на дармовое богатство! Ишь как вскочил, заторопился…

– Думаете, озеро нам поможет? – это Бабник сорвался, спросил Дарителя. Не могут Светлые долго молчать!

– Вымыться хочу, настоятель, – голос у Гонта был сухой, с надломом, и улыбку он натянул такую, что кожа едва не трескалась.

– Вам бы исповедаться, Дар! – очень тихо предложил Истерро, так, что Викард еле расслышал. – Любую боль облегчает молитва.

– Кроме вашей? – съехидничал гнусный малец, спрятал за насмешкой открытую рану, к которой пристроился Бабник.

– Мою тоже, – не обиделся Светлый брат. – Без молитвы всё прочее утратит смысл. Если б я не верил, полковник, разве смог бы жить и дышать?

Альбин Вран слов напрасно не тратил, оборвав причитания и обидки, едва отдалился от лагеря. Шёл по сосновому бору мягко, едва шурша опавшей хвоей, неслышный за шелестом, хрустом и треском, поднятым товарищами по походу. Вран их слушал вполуха и крутил головой, будто силился разглядеть за кустами кого-то знакомого или опасного. Учуял Викарда, опытный мразь? Или кого иного? В одиночку охотится, негодяй?

Озеро Шести печалей оказалось невелико, плюнуть с берега на берег можно при желании и попутном ветре. Не особо чистое, муть да ил, лично Викард бы в него не полез и пить без нужды побрезговал. А опечаленные скукожились, что сморчки, да потянули рубахи с портами. Совсем одурели, болезные!