Хтонь

Владимир Смирнов

Хтонь

1

Отец Николай запирал церковь, когда услышал шаги за спиной. Оглядываться не стал – незачем, звука шагов по гравийной дорожке было вполне достаточно. 60-65 килограмм, туфли на жёсткой подошве. Узкая юбка ниже колен, судя по семенящей походке. Тоня, конечно, кто же ещё. Она каждый раз подходила к нему после службы, так что можно было обойтись и без этого анализа. Просто сработала привычка из прошлой жизни.

Николай опустил ключ в карман подрясника и обернулся. Тоня покинула группу прихожанок, стоящих в стороне, и подходила к нему слегка вихляющей походкой. Девка была в самом соку, кровь с молоком; её груди и ягодицы казались упругими, как мячики. Юбка и блузка были ей маловаты; мячики рвались наружу, как бы призывая парней проверить их упругость.

Ишь как идёт! – подумал Николай. – А ведь лет через десять расползётся, как квашня. Для городской это стало бы трагедией, а она и внимания не обратит, как будто так и надо. У неё другое на уме – мечтает стать попадьёй, родить пять-шесть огольцов и пить по вечерам чай с малиновым вареньем. Простое женское счастье, имеет право. Но ему-то это за что? Вот, уже подходит, сейчас опять начнёт.

Николай не ошибся, он услышал то же, что и всегда.

– Батюшка, я согрешила!

– Что, опять сон?

– Опять, опять! Он, проклятущий!

– Тот же самый?

– Нет, новый! Про колокольцы. Снилось мне, что сижу я в избе, и вдруг на улице зазвенели колокольцы. Я окно распахнула, высунулась, чтобы посмотреть, а тут вы сзади подошли, юбку мне задрали…

– Хватит! – прервал её Николай. – Мне уже всё понятно. Сон грешный, но твоей вины тут нет. Прочтёшь перед сном «Отче наш» десять раз, и будет с тебя. Всё, дочь моя, иди и не греши.

Он обошёл Тоню и быстрым шагом направился к своей избе. На него слова «дочь моя» действовали как холодный душ – ещё бы, это же прямая отсылка к табу на инцест. А Тоньке хоть бы что; она называла его батюшкой и тут же норовила рассказать очередной выдуманный сон, где он был в роли героя-любовника. Наивная девка надеялась, что такой незатейливый способ соблазнения в конце концов подействует. Но надеялась она напрасно, батюшку её эротические фантазии ничуть не возбуждали. Мыслями он был уже далеко – дома Николая ждала его чертовка.

2

Черти любят являться людям с бодуна, и чертовка не стала исключением. В тот вечер Николай напился вусмерть; да и как было не напиться. Позвонил бывший ротный, сказал, что Дёмин повесился. Димка Дёмин, старый друг, боевой офицер. Он остался без ног, подорвавшись на мине в Змеином ущелье. Когда в госпитале ему принесли орден, сказал, что на хрен ему эта железка, лучше бы наградили именным оружием. Николай тогда подумал, что это было бы совсем не лучше, это был бы такой соблазн… А оно вот как в итоге обернулось…

Весь вечер Николай пил в одиночку, пил и плакал. Пил, пока не упал со стула и не потерял себя. А наутро, приоткрыв глаза, увидел перед собой беса.

– Изыди! – Николай с трудом разлепил непослушные губы. – Изыди, бес!

И закрыл глаза, не в силах больше удерживать тяжёлые веки. Вновь чёрной волной накатило вчерашнее. Димка, бедный Димка! Как же так?! Больше не увидеть его улыбки, не поговорить с ним, не выпить за ушедших друзей. Даже не отпеть и не похоронить по-человечески. Самоубивец, сиречь грешник перед Богом. Почти любой грех обратим, по крайней мере, такая возможность всегда остаётся. Грешник может попытаться искупить вину, покаяться, молить о милости. Но суицид – последнее деяние, после которого времени не остаётся даже на раскаяние. А нет раскаяния – нет и прощения.

И всё же как это несправедливо! Неужели один неверный шаг, совершенный в порыве отчаяния, способен перечеркнуть всю предыдущую жизнь? И то, что Димка сражался за Родину, терпел лишения, бесстрашно лез в самое пекло; и то, что он оставил свои ноги в Змеином ущелье. Рассказать бы всё это митрополиту, испросить благословения на достойные похороны. Неужели Димка не заслужил даже этого?

Но нет, бесполезно, Владыка даже слушать не будет. Правила есть правила, исключений не бывает. А если и бывают – то не для таких, как Димка. Как же горько-то, Господи! Как же тяжко! За что нам эти испытания?

Уйти бы в запой, забыть обо всём хотя бы на время. Но нельзя; надо стиснуть зубы и жить дальше. Для начала вспомнить, не совершил ли вчера чего-то непотребного, не поддался ли на уговоры лукавого. Не набил ли, например, морду счетоводу Михалычу, он давно на это нарывался. Вроде не должен был; специально же запер дверь изнутри – от соблазна. А ключ… Куда же засунул ключ?

Николай заставил себя подняться, сесть на стул и сфокусировать взгляд. Посмотрел на стол. Тарелка, раскрытый складной нож, пустой стакан. Дальше открытая трёхлитровая банка с солёными огурцами. И бутылка водки 0.75, в которой ещё оставалось около ста грамм. А на дне – ключ; значит, никуда не выходил. Ну хоть в этом повезло.

Николай плеснул в стакан пятьдесят грамм и залпом выпил. Запил рассолом прямо из банки. Затем вылил в стакан остатки водки, повторил и снова припал к банке с рассолом. В голове стало проясняться. Николай попытался вспомнить вчерашний день.

С утра, как обычно, литургия. Затем зарядка, силовые упражнения. Огород, это всегда надолго. Потом вечерняя служба, тоже ничего необычного. После вечерней, как всегда, подошла крутобёдрая Тоня. Слово-то какое – крутобёдрая! И откуда оно только выскочило? Крутобёдрая, лилейнораменная и пурпурноланитная. А всё равно не возбуждает.

Потом вернулся домой, сварил картошку, открыл банку тушёнки, отобедал. Раскрыл ноутбук посмотреть новости, а там – письмо от ротного. И время остановилось, дальше только туман. Запер дверь, раскрыл папку с фотографиями – с той войны. Сидел, пил, листал фотографии, вспоминал те дни и снова пил. Пока не потерял себя.

Николай попытался достать ключ из бутылки, но у него ничего не получилось. Засунуть ключ было легко, вошёл как по маслу. А вот вытащить никак не удавалось. Николай разбил бутылку над мусорным ведром, полез за ключом и порезал руку об острый осколок. Машинально слизнул выступившую кровь. За спиной послышался шорох и чей-то голос спросил:

– Решил подписать договор?

3

Николай резко обернулся. Бес никуда не пропадал; он сидел на столе, свесив тонкие ножки с блестящими копытцами. Совсем не страшный, чем-то даже симпатичный. Ростом сантиметров под семьдесят (не удивлюсь, если 66.6, подумал Николай), покрытый короткой чёрной шёрсткой. На голове шёрстка была длиннее и перемежалась жёлтыми прядками. Эти прядки почему-то поразили Николая больше всего, и вместо положенного «Сгинь!» он спросил:

– Это у тебя мелирование, что ли?

– Имею право! – ответил бесёнок.

Николай опомнился и затянул:

– Сгинь, древний враг…

– Какой я тебе древний! – обиделся бесёнок. – Сам ты старый пень!

– А сколько же тебе лет? – спросил Николай, окончательно сбитый с толку.

– Барышням таких вопросов не задают!

– Так ты что… женщина?

– Я девочка! – гордо ответил бесёнок.

Николай протёр глаза. Ничего не изменилось, бесёнок всё так же сидел на столе. Только шёрстка на его голове сплелась в две тугие косички, торчавшие в разные стороны.

– И чего же ты хочешь, чертовка? – спросил Николай. – Чем ты можешь меня соблазнить? Мне ничего не надо, а мёртвых у вас воскрешать не умеют.

– У нас как раз умеют, – возразила чертовка, – только результат тебе не понравится. Так что не советую, чисто по-дружески.

– Какие мы друзья! – возмутился Николай. – Ты вражина, пришедшая меня искушать.

– Фу, какой ты меркантильный кю! Почему если бес, то сразу искушать, торговаться? Вы, люди, стали расой торгашей, и эти свои рыночные заморочки на нас проецируете. А просто поговорить – слабо́?

Смысл слов до Николая не дошёл, так его поразило это «кю».

– Так вы там и фильмы наши смотрите? – спросил он.

– Все подряд, – кивнула чертовка, – скучно у нас, совсем нечем заняться. Ваш поэт как-то написал: «Скучно, бес». А наш мог бы написать: «Скучно, чел»; вот только поэтов у нас нет.

Николай потянулся к банке и глотнул ещё рассола.

– Так и говорила бы со своими, чего ко мне-то полезла?

Чертовка горестно вздохнула.

– Со своими не получится, у нас там все шорохи прослушиваются. Чуть что сболтнёшь поперёк – и сразу в карцер, на холодок. Ненавижу холод!

Чертовку аж передернуло, видимо, от незабываемых воспоминаний.

– А говорить то, что можно – какой смысл? Что можно все и так знают, эта музыка уже в зубах застревает. То ли дело у вас – мели Емеля, твоя неделя! Лепота!

– У нас тоже не забалуешь, – возразил Николай, – есть же пакет Яровой и СОРМы всякие.

Чертовка презрительно хмыкнула.

– Да наблюй ты в этот пакет! В ваших ебенях электричество каждую неделю пропадает, а ты мне про высокие технологии будешь рассказывать. Неравномерное развитие, ядрён-батон! Везёт вам, а вы, дураки, своего счастья не понимаете!

– А у вас разве не так? – спросил Николай.

– Не так, – помрачнела чертовка. – У нас все регионы давно объединили в один инфернальный союз. Общие стандарты, единый уровень. Спрятаться негде, разве что к вам заглянуть – на огонёк. Кстати, «на огонёк» – наше выражение, вы его у нас позаимствовали.

– Хватит ныть! – оборвал её Николай. – Никто и не думал, что у вас там курорт. Но всё же – почему ко мне? Грешников, что ли, мало? Или грешниц, они любят языки почесать.

– Это ты про свою Тоньку? – хихикнула чертовка. – Хочешь мне этот багаж спихнуть? И не надейся – если тебе с ней скучно, то мне тем паче. Вот ты – другое дело; ты вчера так митрополита костерил семиэтажным, я аж заслушалась.

Николай похолодел. Он не только не помнил, как поносил Владыку, но даже не представлял, что значит костерить семиэтажным.

– Да не ссы ты, – успокоила его чертовка, – никто кроме меня твоих воплей не слышал. Я же говорю – неравномерное развитие, отсталый район. Большой Брат до ваших ебеней ещё нескоро дотянется.

Николай снова жадно приложился к банке. Почувствовав, что мочевой пузырь готов лопнуть, он встал из-за стола. В дверях обернулся.

– Как звать-то тебя, чертовка?

– Нам запрещено называть свои имена. Да ты его всё равно не выговоришь, даже по трезвянке. Называй меня Бестией.

4

Вернувшись, Николай застал Бестию за странным занятием – чертовка старательно покрывала копытца алым лаком. Хотя нет, не лаком; Николай узнал начатую банку краски, оставленную им в сарае. Вместо кисточки Бестия использовала кончик собственного хвоста и, надо признать, с хвостом она управлялась довольно ловко. Жаль только, аккуратностью чертовка не отличалась – пол вокруг копыт был забрызган краской.

– Что ты творишь?! – возмутился Николай.

– Красота требует жертв! – гордо ответила Бестия.

Николай хотел объяснить чертовке, кто сейчас падёт жертвой этой красоты, но голову вновь сдавило нестерпимой болью. Он рухнул на кровать, прижимая ладони к вискам. Водки в доме не осталось, а идти за ней в сельмаг – разговоров не оберёшься. За водкой надо ехать в райцентр; но не в таком же состоянии. Хорошо бы сейчас в баньку, но свою ещё надо протопить, а в сельскую Николай не ходил. Когда он учился в академии, какой-то лысый очкарик успел прочитать студентам несколько лекций по психоанализу. Потом, конечно, декан его выгнал, объявив, что сей грешник всё к херам сводит. Но кое-что Николаю запало в память, особенно заморочки по поводу телесности. Например, если клиент увидит аналитика выходящим из туалета, то даже такую мелочь необходимо будет обговорить на следующем сеансе. А священник – тот же духовный пастырь; негоже прихожанам видеть его голым.

Да и зрелище это не самое эстетичное. Уродливый шрам на груди от прошедшего вскользь осколка, пятна сигаретных ожогов, а главное – погон на плече. Страшный след войны. В горах их разведгруппа попала в засаду, и душманы вдоволь покуражились над пленными. Николаю выбили передние зубы, сломали несколько рёбер и вырезали на правом плече три звезды – старлеевский погон. На левом не успели, подошедшая рота отбила пленных. К несчастью, помощь опоздала – в живых остался один Николай.

Его переправили в Москву, где он три месяца пролежал в одном из лучших госпиталей столицы. С первого дня и врачи, и больные стали называть его Полковником; действительно, расплывшиеся звёзды на плече совсем не походили на старлеевские. Но это была армия, здесь с уважением относились к боевым шрамам. А на гражданке такие звёзды, скорее всего, навели бы на мысль об уголовнике, попытавшемся избавиться от компрометирующих наколок.

Из госпиталя Николай вышел со стальными зубами и твёрдым намерением посвятить жизнь христианскому служению. Поступил в духовную академию, с трудом окончил её, получил приход. В захолустье, конечно – ибо был холост, а это не поощрялось. Но на большее он и не рассчитывал.

Николай считал себя счастливым человеком – он прошёл сквозь ад, заслужил покой и получил свой покой. Но смерть Дёмина вновь всколыхнула всё пережитое. И вот он лежит на кровати, сжав руками виски, и от боли не может удержать ни одной мысли.

– Бестия, – позвал Николай, – ты же спец по огню?

– А то! – гордо ответила чертовка.

– Можешь мне баньку по-быстрому раскочегарить?

– По дружбе?

– По дружбе, – согласился Николай.

– В шесть секунд! – отозвалась чертовка. – Для друга огня не жалко – ни здесь, ни там.

5

Так с тех пор и повелось – Бестия навещала Николая после вечерней службы, и они часами вели неспешные беседы. Лучший способ скоротать долгие зимние вечера, когда обрыв на линии и вся деревня сидит без электричества. Да и чертовка наверняка сбега́ла к нему не от хорошей жизни; и нечисти порой хочется отдохнуть душой. Если, конечно, у неё есть хоть какая-то душа.

Да, они враги – и что? Кому мешает их общение? Кому было бы лучше, если бы, встретив бесовку, Николай сходу перекрестил её или окропил святой водой? Столкнул бы чёртову девочку обратно в инферно – и сидел бы потом один, пялился в потухший экран да предавался грешным мыслям. А так – всё ж какой-никакой душевный собеседник. И душевный собутыльник, если тоска накатит. Правда, такое случалось не часто; чертовка пила лишь то, что горит, а спирт Николаю удавалось достать не всегда.

Но главным, конечно, были разговоры. Здесь Тонька проигрывала чертовке вчисту́ю, нечего было и сравнивать. Николай заслушивался рассказами Бестии, хотя никакими ужасами там и не пахло. Лишь скучная обыденность инфернального обывателя. Чертовка питалась пыльцой мерзости с мелких людских грешков и вполне довольствовалась таким положением. Типичное дитя долгого мира, она привыкла к спокойной жизни. И таких, как она, в инфернальном союзе было большинство.

Последнюю войну там вспоминали с ужасом и повторения никто не желал. Этот ужас сдерживал тёмные силы надёжней любых договоров. Хотя договор, конечно, тоже был заключён – высокие и низкие стороны обязались не влиять на сложившееся распределение праведников и грешников. Разумеется, это было Гауссовское распределение, иного и быть не могло. Белого Князя интересовали праведники, Чёрного – грешники; чертовка, как и большинство мелких бесов, столовалась на пике гауссианы.

Больше всего эти обыватели боялись, что в один ужасный день Чёрный Князь похерит навязанные ему соглашения и начнёт активно культивировать пороки, увеличивая процент грешников в проблемных районах. И тогда хтонь из инферно может прорваться на поверхность, переклинивая мозги миллионам. Если такое случится, войны уже не избежать. А это не только беспощадная жатва на полях сражений, но и последующее процентное перераспределение грешности и праведности – естественно, не в пользу проигравшего. Простым бесам война ни к чему, у них и так есть всё, что нужно – мелкие грешки простых людей, причём, в неограниченном количестве. Их общее убеждение – хорошо ведь живём, спокойно, сытно; так зачем опять начинать.

Другое дело – Князь, двор, армия. Им всегда всего мало. Бесовские фермеры, собирающие пыльцу мерзости с мелких людских грешков, вносят в казну законную десятину. Бесовские пролетарии на адских фабриках перерабатывают её в чистую хтонь, которая затем поступает на военные склады. Она постоянно расходуется в локальных конфликтах, так всегда было и так всегда будет. Но даже в едином плановом хозяйстве порой случается перепроизводство и затаривание, когда склады ломятся от хтони. Тогда у тёмной знати начинают чесаться лапы, начинаются разговоры о реванше и чёрном переделе.

Николая, естественно, живо интересовало, что сейчас творится на адских складах, каков прогноз на ближайшие годы. Но Бестия, похоже, и сама толком ничего не знала.

– Не суетись раньше времени, – посоветовала она, – если случится прорыв, ты это почувствуешь. Все это почувствуют.

6

Николай почувствовал это уже через несколько дней. Вечером он, как обычно, решил пробежаться по соцсетям, посмотреть новости. Но дальше фейсбука пройти не смог, жести хватило с лихвой. Он жестом подозвал к себе чертовку.

– Беська, это уже оно?

– Где?

– Вот, подпись под фотографией: «Оторвало лапки личинке колорада». Я понимаю, это больной человек написал, на всю голову убитый. Но ведь эту жуть копипастят тысячи, а лайкают десятки тысяч! Что случилось с людьми?

Бестия забралась на подлокотник кресла и всмотрелась в экран.

– Да, ты прав. Это прорыв хтони, и довольно мощный. А хуже всего, что этим дело не ограничится. Скоро весь мир начнёт лихорадить.

– А ты можешь сказать, где будет следующий выброс? – спросил Николай.

– Догадайся с трёх раз, – ответила чертовка, – где тоньше всего, там и будет рваться. Так всегда бывает.

Она потянулась к клавиатуре и закрыла окно с фотографией.

– Кстати, а почему ты назвал эту копипасту жутью? Всё ведь давно к этому шло, столько звоночков было – только слепой бы не заметил.

– От этого она не перестаёт быть жутью, – ответил Николай.

– Вот сразу видно, что ты не философ, – вздохнула Бестия. – А когда я заходила на огонёк к геру Хайдеггеру, мы с ним все эти феномены по полочкам разложили. Страх – то, что чувствуют перед уже известным, жуть – перед неизвестным, ужас – перед внезапным неизвестным.

– Постой, постой! – перебил её Николай. – Какой, на хер, гер? Ты же говорила, что ещё девочка. Или это в другом смысле?

– Фу! – сморщилась чертовка. – У вас, людей, только одно на уме! Даже ваше высокое искусство – всего лишь сакрализации места, «где исход находит метаболический процесс». А у нас внизу отношения чистые и высокие, никакой метаболической грязи. Не веришь? Могу междуножие показать.

Николай в испуге замахал руками.

– Нет, что ты, не надо!!!

– Зассал, – удовлетворённо заметила Бестия, – а напрасно. Нечего было бояться, ничего бы ты там не увидел. Нет у нас первичных половых, а вторичных – там паче.

– Я не это имел в виду, – смутился Николай.

– А что же?

– Ну, не знаю. Какую-то женскую инициацию, когда девочка-бесёнок кончается и начинается женщина-бесовка. У вас же есть что-то подобное?

Бестия презрительно дёрнула плечом.

– Зачем? Это людям надо, чтобы кто-то взрослый тряхнул за шиворот и сказал: «Всё, детство закончилось, ты уже не мальчик, ты мужчина; иди работать или воевать». А нам это не нужно, мы сами всё про себя знаем.

– И что ты про себя знаешь? – спросил Николай.

– Что я ещё подросток. По нашим меркам, конечно.

Николай задумчиво почесал бороду.

– А скажи, подросток, после твоего бывшего…

– Мартина?

– Да, его самого. После него у тебя кто-нибудь был?

– Барышням таких вопросов не задают!

– А серьёзно?

Чертовка нахмурилась.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– А сама не догадываешься? Сложи два и два, построй логическую цепочку. Тридцатые годы – Хайдеггер – ты – прорыв хтони. А теперь: наше время – я – ты – прорыв хтони. Похоже?

7

Чертовка соскочила с подлокотника и возмущенно уставилась на Николая.

– Ты на что намекаешь, патлатый?! Хочешь сказать, что я тут как-то замешана? Да я по жизни пацифистка, мне война как крест в горле! Это ты – солдат Светлого воинства, а я – мирный обыватель, мирняк, как у вас говорят. Мне разборки Князей глубоко фиолетовы, я могла бы и дальше с тобой дружить, если бы ты был, как я, гражданским. Но ты же солдафон, ты сам всё порушишь, сам со мной порвёшь. И ты же меня ещё в чём-то обвиняешь!

– Почему это я сам всё порушу? – спросил Николай, ошарашенный столь мощным отпором.

Чертовка пожала плечами.

– Ты же бывший офицер, должен знать, как работает военная пропаганда. Тебе промоют мозг, убедят, что хороших чертей не бывает, что все черти – враги, подлежащие немедленному уничтожению. А во время войны любой контакт с врагом – предательство, причём, даже не Родины, но всего человечества. Ты готов к тому, что тебя объявят предателем?

– Но нет же ещё никакой войны, – возразил Николай.

Бестия посмотрела на него с нескрываемым сожалением.

– Поп, ты же не совсем тупой. Ты же видел – хтонь прорвалась. Значит, война неизбежна.

– Потому что пропаганда уже опустилась до людоедства? – спросил Николай, вспомнив подпись под фотографией.

– Если бы. Воевать будут, потому что Чёрный Князь искусственно изменил процентное распределение греховности. Экономические интересы, ничего личного. Хотя обе стороны, конечно, обставят это как войну за свои идеалы.

– А как же иначе? – удивился Николай. – Война с адом – святое дело! За веру, за принципы. Зло должно быть повержено. А инферно – зло.

– Ну да, конечно, – кивнула Бестия, – если речь о людях, то коллективная ответственность – это нацизм и мракобесие. А если о чертях – то пожалуйста, чеши всех под одну гребёнку! А мы, между прочим, все разные, как и люди. Это тебе в голову не приходило? Я что, по-твоему – великое зло? Так давай, замочи меня! Где твоя святая вода?

– Ты нет, – смутился Николай, – наверное, нет.

Чертовка презрительно скривила мордочку.

– Знаешь, на кого ты сейчас похож? На черносотенца, заявляющего: «Я не антисемит, у меня даже есть друзья-евреи».

– Ну извини, – сказал Николай. – Мне нужно время, чтобы во всём разобраться. Всё слишком сложно.

– А никто и не обещал, что будет просто, – фыркнула Бестия.

Николай надолго задумался. Потом сказал:

– И всё-таки, по поводу Хайдеггера – объясни как-нибудь эти аналогии. Согласись, на случайное совпадение это не очень похоже.

Чертовка взмахнула лапками.

– Да не знаю я! Это как-то само выходит, тянет меня к людям. Возможно, неосознанно хочу что-то изменить. Вот только в мужчинах я так и не научилась разбираться. С Мартином ничего не получилось, уж на что умный был мужик. Да и с тобой вряд ли что-то выйдет. Ты ведь даже на миг не допустил мысли, что можешь остаться гражданским – то есть, что мы можем остаться друзьями. Ты воин; знаешь, что тебя призовут, промоют мозг военной пропагандой и кинут в самое пекло. А я буду сидеть на жопе ровно и вспоминать наши разговоры. Тоска…

– А не боишься, что и тебя тоже – того? – Николай провёл ладонью по горлу. – Что ад падёт, и всех чертей – по законам военного времени?

– И не мечтай! – ответила Бестия. – Я не одну войну пережила, видела, как это бывает. Инферно нельзя сокрушить, прими это, как физический закон. И Чёрный князь никогда не сможет победить окончательно – по той же самой причине. Победа одной из сторон будет означать лишь сдвиг экстремума гауссианы в распределении греховности. Причём, чем сильнее будет сдвиг, тем больше напряженности останется после победы. А самое дебильное здесь в том, что через некоторое время привычное распределение всё равно восстановится, как будто никто и не воевал. Все трофеи временны и, честное слово, не стоят затраченных жертв. Но сейчас, как и всегда, вам будут втирать про Судный день. «Это есть наш последний и решительный бой», «До основанья, а затем» и прочую лабуду. И вы, конечно, поверите – ибо жизнь у людей слишком короткая, а память ещё короче.

8

Чертовка оказалась права – через два месяца Николая призвали. Курьер доставил пакет из патриархии с предписанием срочно прибыть в Москву и авиабилетом от ближайшего города. Вылетать надо было уже на следующий день, так что сдавать дела было некому – преемника на его место найдут не скоро. Николай невольно вспомнил, как сам принимал этот приход. Старенький поп трясся, суетился, покрывался пятнами. Волновался, бедняга, боялся, что его последний день в родной церкви может омрачиться какой-то нелепой недосдачей. Заставил сверять всё, вплоть до мелочей; ещё чуть-чуть и свечки стали бы пересчитывать. Кассу перепроверили дважды.

О церковных иконах в тот день Николай целую лекцию выслушал. И даже (с разрешения батюшки) записал её на телефон – дабы, если придётся, передать преемнику. Но не пришлось, судьба распорядилась иначе. Внезапный отъезд без передачи полномочий. Приказ был предельно лаконичен – взять командировочные из церковной кассы, запереть церковь, отдать ключ старосте. И вперёд, на новое место службы. А если успел обрасти имуществом – плюнь и забудь, не для того тебя на служение ставили.