Балканский венец. Том 2

Горный пейзаж на картине, тем временем, приближался. А стол, за которым сидел король, напротив, начал как-то странно отдаляться – и это при том, что король чувствовал, как руки его по-прежнему лежат на столе и держат лист бумаги и золотое перо. Отворилось окно, ветерок с улицы заколыхал французские портьеры. А горный пейзаж тем временем приблизился настолько, что король, казалось, может засунуть голову в широкую золоченую раму, чтобы заглянуть внутрь картины. Стол же совсем скрылся из глаз, тела своего король не чувствовал. Так вот вы какие, модные лондонские чародеи! Король вскрикнул от неожиданности, когда ему показалось, что его тяжелое кресло сперва повисло в воздухе, а потом также пришло в движение. Все вокруг закручивалось в какую-то дьявольскую воронку. Красный цвет портьер и обоев загорелся вдруг каким-то адским огнем, смешиваясь с цветом листвы на пейзаже, который тоже уже перестал быть зеленым, а превратился в оттенок какого-то чахоточного абсента. Цвета ярко горели и закручивались спиралью, издавая при этом хряск и чмоканье – впервые король слышал, как цвета издавали какие-то звуки. Потом пространство вдруг заполнили откуда-то взявшиеся пчелы, и сознание милостиво оставило короля.

Когда он очнулся, то понял, что лежит на спине, на траве, а над ним – голубое небо. Вокруг – деревья, за ними – горы. И так благостно было здесь, никакой Черной руки, никаких терзаний и страхов. Может, и не врут про медиумов и ясновидцев. Надо будет выписать себе эту Маргарет из Лондона, а то всё хотим в Европу, а живем без самого что ни на есть необходимого. Наши старцы как-то примитивно работают, явно устаревшими методами, никакого новаторства. И результат соответствующий. Но что это все-таки? Сон, вызванный приемом пастилок, или явь, настолько всё в ней реально?

Повернул король голову вбок – а там бык стоит, и как его прежде не заметил-то? В десяти шагах всего. Стоит и смотрит пристально. Не много ли быков на сегодня? Что-то ведь говорили ему про бодливого быка? Или кто-то там был как бык… Кто? А, уже не вспомнить. Пристально смотрел бык на короля, огромным своим черным глазом, не моргая, а потом вдруг как замычит! Хорошо еще, не бросился, а величаво ушел в заросли акации. Встал король, отряхнулся. Ни усталости не чувствовал он, ни неутолимого желания спать, ни дурных мыслей. Солнце стояло уже высоко, а ему не было жарко. Полезные пастилки оказались, надо будет еще заказать.

Король спустился со склона. Внизу петляла дорога. Навстречу ему шел какой-то ужасно одетый человек, по виду – обычный селянин. Король обратился к нему с вопросом, что это за место такое, но человек прошел мимо, будто не заметив его. Не привыкла венценосная особа к такому обращению. Шли по дороге и другие люди, тоже ужасно одетые – впрочем, в этой стране только так и одеваются. К ним тоже подходил король, результат был тот же. Продолжалось это до тех пор, пока он не понял – люди его не видят, и говорить ему тут не с кем.

Вдруг видит король – монастырь стоит на склоне, старинный по виду, с колокольней. Он идет туда, только войти за ограду не может, будто не пускает что-то. Монашки туда-сюда снуют, прихожане, а он не может. Собрался было уйти оттуда не солоно хлебавши, но тут увидел надпись подле ворот, на деревянном щите вырезанную. О том, что монастырь сей называется «Копорин», и основан он деспотом Стефаном Лазаревичем во времена совсем уж незапамятные. «Эк меня пастилка-то занесла, – думает король. – Монастырь Копорин – это ж Велика Плана, Смередево недалеко, от Белграда досюда сколько ехать! Что я здесь забыл?»

Вопрошает тут король Александр сам себя:

– И какой же это сегодня день, интересно было б знать?

– Да нет ничего проще. 13 июля, – раздается ответ.

С удивлением посмотрел король на того, кто ответил ему. Был то какой-то калека с костылем, весь в грязных лохмотьях, да еще и плешивый, а половина лица у него дергалась. Припадочный, наверное. Он сидел подле церковных ворот и перебирал мелочь, которую накидали ему сердобольные прихожане. Запах от него шел отвратительный. Удивительно, но он первый и единственный из встреченных королем сегодня увидел и услышал его. А впрочем, в этом припадочном нищем калеке, блаженном, как их называют, разума могло быть поболее, чем во всей Сербской королевской академии наук. Кстати, надо будет пересмотреть ее финансирование в сторону сокращения, а то заелись что-то академики, пользы от них никакой, будущее вон и то предсказать толком не могут, только шум один издают и пускают ветры.

– А год, год какой? – спросил король у нищего.

– Эк тебя скрутило, милок. 1817-й, вестимо, а какой же еще?

Сказать, что король Александр был изумлен – это ничего не сказать. Но при том он был вне себя от такого панибратского обращения. С ним, особой королевской крови! Он хотел было выказать этому нищему свое неудовлетворение его манерой обращения к венценосным особам, но тот внезапно продолжил:

– Это ж сколько сливовицы надо выдуть, чтоб запамятовать, какой нынче год! А еще ордена нацепил…

– Ну вы, милейший…

– Эээ, господин с орденами, ты денежку-то дай сперва, а уж опосля…

Король Александр сунул руку в карман и с удивлением обнаружил там невесть откуда взявшуюся монету, каковую и кинул нищему. Тот поймал ее, удивленно осмотрел, даже на зуб попробовал и хмыкнул:

– Никогда таких не видел. И морда тут чья-то, не могу разобрать. Так что ты хотел спросить, мил человек?

И тут вспомнил король, что вроде как хотел он избежать мести Черной руки, а для этого хозяину ее, Караджордже, должен был он вернуть принадлежавшее ему, то есть, судя по всему, его голову. За тем и оказался он в 17-м году века прошедшего. Думал про то король, в своем кабинете сидючи. Но кто ж мог помыслить, что очутится он внезапно в тех местах, где все это и случилось, да еще и в то самое время, и не будет знать, что делать ему? Если это был сон, то занятный, если же явь… Забавно будет найти то самое Радованье и хоть глянуть на вождя Караджорджу, как его тогда называли – источник своих нынешних треволнений и бед. А голова… Даже если отыскать ее да к телу приставить, неужто оживет оно и снова начнет ходить и говорить, как Франкенштейн? На это, пожалуй, даже лондонские чародеи не подпишутся. Потому сперва решил король найти Радованье.

– Послушай, любезнейший! – обратился он к нищему. – А село Радованье далеко ли отсюда?

– Ааа, с утра уже всей округе понадобилось вдруг Радованье! Ты поторопись, мил человек, может, и успеешь.

– Куда успею?

– Да ты, господин с орденами, с луны, что ли, свалился?

– Я из Парижа приехал. Живу там много лет, на родине давно не был…

– Оно и видно. Французы – они такие. Посмотришь – вроде на вид люди как люди, а на поверку все через одного сумасшедшие окажутся. Видел я тут как-то одного… А в Радованье сегодня большая свадьба. Крестницу князя Смедеревского выдают за сына старосты местного. На свадьбу все званы, кто придет, там будут бесплатно всем наливать сливовицу и угощать свадбарским купусом[5]. И будет там сам князь, но пуще того – вождь наш, Караджорджа. И такой это великий человек, скажу я тебе! То-то праздник будет! Мне вот сегодня втрое больше обычного денег накидали.

– А где это Радованье-то? Далеко ли отсюда?

– Да нет, недалече, вот по этой дороге пойдешь туда прямо, только никуда не сворачивай. Два холма перейдешь, одну горку обойдешь – вот тебе и Радованье.

Король Александр пошел по указанной дороге, радуясь, что перестал быть слышен голос нищего, мало того, что грязного и вонючего, так к тому же еще и болтавшего без умолку. Король шел быстро, ему хотелось увидеть наконец Караджорджу, пусть это и был, скорее всего, лишь сон. Он прошел уже много, солнце пекло неимоверно – но король не устал и не запарился, даже в застегнутом на все пуговицы суконном мундире. Король думал.

Караджорджа… Почему он стал так популярен нынче? Ведь был он бандит-бандитом, клейма негде ставить, да еще и отца своего прибил. И вроде брата тоже. Говорят, что завел он себе целый гарем, а иных из своих девиц обряжал в мужское платье и таскал за собой в сражения. Уму непостижимо! И никто слова не сказал. Даже церковники, которым только дай, к чему придраться. А тут живешь всю жизнь праведно, с одной женой, как завещано в Писании – и все опять недовольны. Караджорджа был повсюду: в газетах, на флагах и даже на батистовых платочках, которые вышивали экзальтированные дамы. Любой патриот считал чуть ли не своим долгом воткнуть куда-нибудь портрет любимого вождя, даром что помер тот уже почти сто лет назад.

Даже блюдо – «караджорджева сабля» – назвали в его честь. Придумал его некий повар Стоянович, и уже лет десять подавали «караджорджеву саблю» повсюду, не только в грязных сельских кафанах, но и в самых дорогих столичных ресторациях. И с намеком было то название, ибо достаточно было только глянуть на это блюдо, чтобы стало ясно, что имеется в виду вовсе не та сабля, с которой ходят рубить врага, а совсем другая, которую король показывал только своей дражайшей Драге, да и то – в темноте.

Король Александр мог бы рассказать патриотам, что к Караджордже сей шницель не имеет никакого отношения. Ведь детство он провел во Франции и никогда не спутает кордон блё с каким-нибудь эскалопом. «Караджорджева сабля» была обыкновенной котлетой де-воляй, только нежнейший сливочный соус в ней патриоты заменили на ужасную местную закуску под названием каймак[6], а куриную грудку – на свою обожаемую свинину, испортив таким образом ни в чем не повинную котлету. Король многое мог бы порассказать патриотам – но они вряд ли стали бы слушать его. Но к чему там все-таки был этот бык? И пчелы?

За этими размышлениями король Александр перевалил через два холма, обошел одну гору и увидел, как по пыльной дороге навстречу ему двигается свадебная процессия, и впереди ее, барјактаром[7], ехал тот, из-за головы которого король и оказался в этих Богом забытых местах, не познавших еще благотворного дыхания европейской цивилизации.

Караджорджа ехал впереди на большом сильном коне темной масти. В руках у него был старинный сербский флаг с головой кабана, украшенный по случаю свадьбы лентами, вышитыми полотенцами и цветами. Дикий, дикий обычай! Сам Караджорджа был под стать своему коню – большим, смуглым, черноволосым, каким его и изображали обычно на патриотических картинках. Вроде бы за это его и прозвали «черным». Он будто излучал силу. Понятно было, почему за таким шли люди.

Одет Караджорджа был совсем просто, как крестьянин, – широкие шаровары, белая льняная рубаха и ярко-красный прслук[8]. Ни один уважающий себя человек, да еще и претендующий на то, чтобы быть вождем всех сербов, не будет одеваться столь непрезентабельно. На боку Караджорджи красовалась сабля, а за широким узорчатым поясом – два турецких кинжала и два старинных пистолета, каких сейчас уже не носили, с тяжелыми стальными шарами на концах рукоятей. На груди вождя красовались орденские звезды и ленты, и ладно бы австрийские или британские. Увы, ордена были русские, русским же царем данные, еще непонятно, за какие заслуги. В этом-то и была незадача. Одержи верх Караджорджа, страна бы попала под влияние России, этого отсталого и деспотичного, но крайне воинственного государства. Что бы плохого ни творилось в Европе, в этом обязательно была замешана Россия, даже если тому и не было никаких доказательств. Просто России это было выгодно. А Милош Обренович двигался прямиком в Европу, и Вена, блистательная Вена рукоплескала ему. Шёнбрунн, штрудели и вальсы Штрауса. А тут – этот вождь, тянущий страну назад, к пережиткам темного дикого прошлого.

Следом за Караджорджей ехали гайдуки, все вооруженные до зубов, как есть бандиты. Время от времени они издавали дикие крики, изображавшие, по всей видимости, бурную радость. Далее ехала безвкусно украшенная цветами и лентами повозка новобрачных. Относительно варварской манеры одеваться в этой стране король Александр даже слов нехороших не имел, так она угнетала его. Он, взращенный во Франции и Италии на лучших образчиках красоты и вкуса, не мог без содрогания смотреть на то, как одевался этот народ. Он выписывал им из Парижа лучших модисток, привозил самые модные журналы, открывал модные дома – а они все равно норовили напялить на себя эти жуткие лохмотья кричащих цветов.

Но хуже всего были эти ужасные опанки – сандалии, сплетенные из тонких кожаных ремешков, с загнутыми вверх носами. Если бы случилась, прости Господи, революция и короля Александра повели бы на эшафот, как Карла I или Людовика XVI, но сказали бы, что помилуют, если он наденет опанки, то он все равно отказался бы. Взойдя на престол, он сразу поставил условие: чтобы ни при дворе, ни где бы то ни было еще он этого позорища не видел. И даже намека на него. Провинившиеся тут же изгонялись с позором.

«Я научу вас жить цивилизованно, – говорил король, – я не дам вам скатиться обратно в тысячелетнее варварство». Насколько приятнее глазу смотрелись кружевные подвязки, которые носила вся Европа, и которые так украшали дамские ножки в ажурных чулочках! А милая Драга в подвенечном платье, сшитом в Париже – белоснежном, из шелка и гипюра, которое плавно окутывало туго затянутую в корсет пышную фигуру, с турнюром и бесконечным шлейфом! Платье это стоило столько, что Кабинет в полном составе ушел в отставку. Пришлось искать людей в министры повсюду, даже братцам милой Драги раздать их должности. Никто не верил, что это возможно, но «свадебный Кабинет» – так его, кажется, окрестили – приступил к исполнению своих обязанностей уже через неделю. Газеты надрывались – пришлось закрыть и их, а особо ретивых журналистов отправить остыть подальше от столицы.

Следом за свадебной повозкой ехал, по всей видимости, тот самый Вуица Вулицевич, князь Смедеревский. Как помнил король из учебника истории, именно он и предал Караджорджу, хотя приходился тому кумом. А сам Георгий Петрович – так, кажется, звали Караджорджу по-настоящему – вполне ему доверял. Хотя Вуица и назывался князем, но на вид был тоже деревня деревней. Никакие князья в таком виде не осмеливались предстать пред королем Александром, рискуя навлечь на себя высочайшую немилость. В этой стране вообще каждый деревенский староста норовил назвать себя князем, даром что в соседнем селе сидел такой же. А, впрочем, грех на Вуицу наговаривать. Он все-таки поспособствовал восхождению на престол династии Обреновичей.

Далее ехали, шли и скакали люди Вуицы, родственники жениха и невесты, толпы селян, шумные цыгане и нищие. Все они проследовали мимо короля, не заметив его. «Крайне неблагонадежное сборище, – подумалось ему. – Надо будет как-нибудь ограничить такие процессии. А то мало ли: начинают со свадьбы, а закончат мятежом». Как будто в подтверждение опасений короля процессия, дойдя до жениховой кучи, начала издавать ужасный шум. Все мужчины достали пистолеты и ружья и начали стрелять вверх и кричать. От этого звука, казалось, земля расколется под ногами.

Потом начались, по-видимому, свадебные церемонии. Мать жениха обсыпала молодых зернами пшеницы. Невесте перед входом в кучу дали подержать грудного ребенка. Какие-то парни разобрали черепицу на крыше и продали ее жениху. Родителей жениха посадили в тележку, запряженную свиньями, а после обложили соломой и… подожгли. Правда, потом потушили. Повсюду стояли шатры, где столы ломились от гор жареной свинины и свадбарского купуса, а такоже стояли целые бочонки со сливовицей. Подойти туда, вкусить и выпить мог каждый. Надрывались цыгане, селяне и селянки плясали коло[9], поднимая клубы пыли. Варварские, варварские обычаи! Нет, положительно, такие свадьбы надобно запретить. С ними не то, что в Европу, вообще нельзя показываться в цивилизованное общество.

Так продолжалось до глубокой ночи. Прежде король заснул бы от такого безблагодатного зрелища или, напротив, маялся бы головными болями, но сейчас, как ни странно, ничего такого не было. Его по-прежнему никто не замечал, кроме одной кошки, которая с громким обиженным мявом отскочила, когда король наступил ей на хвост.

Караджорджа со своими гайдуками тоже неотлучно был на свадьбе, пил, ел, плясал и подарил молодым полный кошель дукатов. И кум его, князь Вуица, тоже был здесь со своими людьми. Сидел подле вождя, задушевную беседу вел. А еще поднимали они вместе с вождем чаши заздравные. Полный лад был у них. Не верилось даже, что один уже предал другого.

В полночь молодых проводили к их брачному ложу. На самом деле это были две сдвинутые лавки с постеленным на них домотканым ковриком, куском льняного полотна и вышитыми подушками. Королю было трудно представить себе, что на таком можно не то, что спать, но и просто лежать. Слава Богу, милая Драга спит сейчас в кровати с балдахином, на перинах из лебяжьего пуха и тончайших батистовых простынях.

За полночь гости начали разъезжаться. Уехал князь Вуица. Засобирался и Караджорджа со своими гайдуками. Король с ужасом представил, как он сейчас в темноте будет бежать за ними по дороге, но из разговоров гайдуков он понял, что они едут в какой-то караджорджев конак[10] на радованском лугу, недалеко от села. Король вышел на дорогу вслед за уехавшими всадниками, но, что удивительно, не заблудился в темноте. Ночь была ясной. Луна освещала дорогу, как днем. Из зарослей раздавались ночные звуки. Горный воздух пах сладкими цветами. Положительно, в местной природе есть что-то приятное, отдаленно напоминающее дорогие французские духи.

Конак король увидал сразу. Правда, по его понятиям, это был даже не конак, а сельская куча, в два этажа, чуть больше обычных в этом селе. Конак был у его предка, Милоша Обреновича, под Белградом, король Александр бывал там. Но это был скорее коттедж, как сказали бы англичане. А государственные дела двоюродный прадед предпочитал решать под платаном, который рос во дворе конака по сию пору.

Вокруг дома было светло – горели факелы – и стояли кони у коновязи. Но не кони привлекли внимание короля, а изящная венская коляска старинного вида, стоявшая во дворе. «А это откуда здесь? – подумалось ему. – Неспроста, ой, неспроста!» Чутье не подвело короля. Коляска принадлежала двум русским офицерам, которые входили в дом, королю удалось рассмотреть их. Оба нестарые и не грузные, затянутые в мундиры с пышными золотыми эполетами и аксельбантами. В белых рейтузах и белых перчатках, высоких черных сапогах и треуголках с плюмажами. Хотя мундиры их и были старинными, уже лет пятьдесят как таких не носили, а все ж таки выглядели они неплохо. Пусть враги. Но с хорошо одетыми врагами и поговорить приятно!

Король вошел вслед за офицерами в дом. В одной из комнат, в тусклом свете от свечей, на коврике, расстеленном на полу, по-турецки сидел босой Караджорджа. Он жестом предложил офицерам сесть на подушки подле себя, хотя тем, с их сапогами и мундирами, было крайне неудобно. Пока русские рассаживались, гайдуки поставили перед вождем низенький столик, на котором стояли блюда с запеченным ягненком, сыром, лепешками и стеклянный кувшин со сливовицей. Караджорджа почесал свои грязные ноги, потом взял в руки ягненка, переломил ему хребет, оторвал изрядный кус мяса и предложил русским. Короля Александра чуть не стошнило. Господи, какая антисанитария, какая дикость! Вон даже русские икнули и от мяса отказались, заверив, что они де уже отужинали и не голодны. Но зато взяли из рук вождя стопки со сливовицей.

Вблизи Караджорджа казался старше. Это была уже не та икона патриотов, с вечно юным ликом, преисполненным силы и доблести. Даже в неверном свете свечей было видно, что на лбу его залегли морщины, а в волосах белеют седые пряди. Стареешь, Караджорджа, стареешь. Хватит ли у тебя сил исполнить задуманное? Шутка ли – вырвать Сербию из турецких лап и одновременно не дать ей стать австрийской колонией? Но тут вождь встрепенулся, и сразу стало видно, что все-таки это был он, знаменитый Георгий Черный, поднявший в Орашаце народ на первое восстание против турок, по слову которого десятки, сотни тысяч были готовы отдать свои жизни, и по слову которых он готов был отдать свою.

Пока король рассматривал его, вождь отодвинул столик, достал из сундука карту – на ней были изображены Сербия и окрестные земли – такими, какими они были в 1817-м году – и расстелил ее прямо на полу. Они с русскими склонились над ней – Караджоржда то и дело тыкал в нее своим кинжалом – и начали что-то живо обсуждать по-русски. Король понимал этот язык со второго слова на третье. Когда он был еще ребенком, мать возила его в Россию, в Крым, они целый месяц гостили у дядюшки Алекса в Ливадийском дворце. Надо сказать, что дворец этот был не хуже, чем итальянские виллы, а в чем-то даже и лучше, обширнее и роскошнее. Там-то маленький Саша и овладел русским слегка. А вот Караджорджа, похоже, понимал и говорил на нем прекрасно. Ну конечно, он несколько лет жил в России и всегда получал оттуда помощь.

Однако когда король Александр прислушался к тому, о чем говорилось, волосы у него едва не встали дыбом. Они обсуждали поставки оружия, пороха и передвижение войск! Нет, турок надо было гнать, в этом не было никаких сомнений. Это была помеха на пути в Европу. Но вступать в сговор с Россией, этим деспотическим и в сущности варварским царством, не слишком далеко ушедшим от той же Порты, где отрицались все европейские свободы – это было слишком. Это была измена, за что во все времена полагалась смертная казнь. И это при том, что двоюродный прадед короля Александра, Милош Обренович, уже заключил очень выгодный договор с Австрией и готовился с ее помощью победить турок и добавить милую несчастную Сербию к сонму европейских народов! Сговор с Россией надо было предотвратить любой ценой. Король, казалось, забыл, что именно это и сделал его предок и основатель династии, и именно за это ему, его дальнему потомку, приходилось нынче отвечать перед вездесущей и всемогущей Черной рукой.

Из разговора король понял, что русские предоставят Караджорже помощь оружием и деньгами, а также добровольцами, которые, однако, не будут носить русскую форму. А еще русские пообещали, что признают Сербию и ее нового правителя тотчас же, как только турки будут изгнаны из Белграда, и одновременно – развернут фронт где-то с другой стороны обширной Османской империи. План был прекрасный, что и говорить. Но они не учли одного – что голова Карагеоргия не так крепко держится на плечах, как им хотелось бы.

В тихий предрассветный час, когда кажется, что любой шаг эхом отдается в горах, русские офицеры покинули конак. Сам же вождь, взяв с собой несколько своих людей, подался в сторону ближайшего леса. За лесом начинались луга и сады, сладко пахло сеном и цветами. На краю леса стоял небольшой сарай для сушки табака, там вождь и заночевал. Король слышал, как он говорил, что в доме жарко, а здесь де больше прохлады.

Пока вождь, расставив гайдуков вокруг сарая, спал внутри, Александр сидел неподалеку. Он не чувствовал ни желания спать, ни усталости, обычных в таких обстоятельствах. Остаток ночи король был погружен в размышления. Вот как, как этот Караджорджа мог покуситься, можно сказать, на святое? Растоптать союз с мощнейшей европейской державой, можно сказать – со всей Европой? И ради чего? Ради союза с Россией?! Вот правду говорят умные люди, и тому же короля Александра учили с детства: России нельзя доверять. Эти ушлые русские только и ждут, чтобы ослабить Европу и завоевать ее. Чтобы все свободные европейцы стали рабами русского царя, как будто ему мало рабов и мало земель. Во всем, что происходило плохого в Европе, была виновата именно Россия и никто иной. Надо будет решить эту проблему радикально – порвать дипломатические отношения с Россией и отозвать послов. Ничего хорошего от нее ждать нельзя.

А народ… А что народ? Пусть ждут, что русские придут и освободят их. Как там у них принято на рождество – оставлять «едного гуса за руса»? Вот как же ненавистны были королю Александру все эти братья-славяне! Они, как болото, тащили его милую Сербию назад, к варварству и мракобесию. Взять тех же сербов из Боснии: австрийцев, которые несли им цивилизацию и просвещение, они отчего-то считали оккупантами, а тех же русских мало что не освободителями. И везде ходили с портретами Караджорджи и русского царя, тьфу! Решено – завтра же разрываем дипломатические отношения с Россией.

За этими мыслями поистине государственного масштаба король и встретил рассвет. Багровое солнце лениво вставало за сиреневыми отрогами дальних гор. Туман опустился на долины. Птицы начали утреннюю перекличку. Неподалеку от сарая шумела чесма[11], но королю даже пить не хотелось. А вот кое-кому захотелось. Из сарая вышел один из гайдуков, подошел к чесме, скинул пояс с саблей, мохнатую шубару[12] и… из-под нее упала на плечи волна светлых волос. Вот оно что! Ах, Караджорджа, Караджорджа! Не врали, значит, про твоих девиц. Грешник ты великий, и греха не боишься, раз такое удумал. А как же жена твоя, с тобой в церкви венчанная, ради который ты когда-то убил своего первого турка? А дети как же? Что же, думаешь, просто так тебе это обойдется?