Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Планам дамы не суждено было осуществиться: родители Сережи каким-то чудесным образом все-таки разыскали сына в петроградском приюте. Глядя на Сережу, сидевшего рядом с отцом на школьной скамейке и радостно вспоминавшего с ним прошлое,

дама из Калифорнии чувствовала себя старой и ненужной. Она ждала пять минут, десять, пятнадцать… а они ее не замечали. Она подвинулась чуть ближе и кашлянула. «Сережа, – сказала она высоким, надломленным голосом, – так мы с тобой поедем в деревню?»

В основу рассказа о Сереже легла подлинная история мальчика Вани, ставшая ядром одной из глав книги Брайант о русских детях – «Шесть красных месяцев в России» (1918). Ваня попал в приют, где работали американцы. Его нашел отец, который до этого дважды в неделю, проходя большое расстояние пешком, проверял списки беженцев в разных лагерях. Если в подлинной истории больше всего поражал сам факт, что в конце концов отец нашел-таки сына, то в беллетризованном рассказе это счастливое воссоединение родных несколько омрачается явной горечью утраты, которую переживает «дама из Калифорнии». Поневоле задумываешься: быть может, реальный прототип был не только у Сережи, но и у американки?

Описание героини у Брайант наводит на мысли о разнообразных причинах, по которым в первые годы после революции многие западные женщины стекались в Россию для работы в комитетах помощи голодным и несчастным. Однако этот образ американки, спасающей обездоленное русское дитя – и, в свой черед, спасаемой этим русским ребенком-спасителем, – осложняется тем, что довольно многие женщины из буржуазной прослойки поступали на работу в российские гуманитарные организации не только из человеколюбия как такового, но еще и затем, чтобы попасть в революционную Россию в те годы, когда все другие способы въезда в эту страну были для них закрыты. В той или иной степени они видели в сотрудничестве с различными комитетами помощи средство, позволявшее им своими глазами увидеть плоды русской революции и лично поддержать ее.

В рассказе Брайант кажущийся контраст между чопорной старой девой – сотрудницей приюта – и рассказчицей – журналисткой и радикальной феминисткой – тоже вводит в некоторое заблуждение. Рассказчица признается, что иногда ей «становилось неловко», когда она видела, как сильно дама из Калифорнии привязалась к Сереже. Но и рассказчица, и «дама» не только хотели помочь Сереже, но и сами, каждая на свой лад, нуждались в нем и через него ощущали свою связь с Россией. Сережа (как и его прототип Ваня) указывает на важнейшую роль, которую играли русские дети: они служили объектом сострадания, источником надежды, существенным стимулом, заставлявшим американок приезжать в большевистскую Россию.

Благотворительность не сводится к оказанию помощи нуждающимся – она всегда связана с конкретными потребностями и желаниями самих благотворителей. Лев Троцкий будто бы заметил в сентябре 1921 года, когда при известии о массовом голоде ускорилось поступление в Советскую Россию гуманитарной помощи:

Конечно, помощь голодающим – это стихийная филантропия, но настоящих филантропов мало, даже среди американских квакеров. Филантропия связана с дельцами, с предприятиями, с чьими-то интересами – если не сегодняшними, то завтрашними[156].

С Запада, в том числе из-за океана, приезжало немало женщин, желавших спасти русских детей. Некоторые из них считали, что тем самым они приближают зарю нового мира. Русские дети – представители первого поколения, которому предстояло расти в новой, революционной атмосфере, – вышли на первый план в фантазиях американских левых, мечтавших об обновлении общества. В 1918 году радикальный журнал Liberator публиковал рассказы о жизни в большевистской России побывавших там авторов (например, Луизы Брайант, Джона Рида и Альберта Риса Уильямса), а еще там печатался по частям трактат Флойда Делла о «новом воспитании» под названием «Вы когда-нибудь были ребенком?», где проводились связи между политической революцией в России и революционными методами воспитания детей. Критики американской культуры ухватились за эти новые подходы, увидев в них надежду на появление поколения, которое отвергнет основанную на конкуренции деловую этику капитализма и создаст «общество более гуманное, чем все прежние, более созидательное, радостное и вдохновляющее». Айседора Дункан, объявив в 1921 году о намерении приехать в Россию и основать там свою школу танца, сказала: «Мне не терпится узнать, есть ли хоть одна страна в мире, где умственное и физическое воспитание детей одержало верх над духом наживы»[157].

Но к надежде примешивался и ужас: летом 1921 года обширные области России охватил голод, и в самых юных жителях Страны Советов с большим трудом можно было узнать детей. В январе 1922 года в Россию приехала британская суфражистка и писательница (автор книг для подростков) Эвелин Шарп, чтобы освещать деятельность квакеров, помогавших голодающим. После жутких картин, которые она увидела в пострадавших от голода регионах, ее поразил цветущий вид детей в Москве. «Дети здесь – сама прелесть, они очень веселые и готовы надерзить, когда чуть ли не наезжаешь на них санками, потому что они не желают уступать дорогу», – записала она в один из первых дней пребывания в Москве и добавила: «Здесь почти не увидишь худых детей – все пухлые». Лесная школа под Москвой показалась ей «каким-то сказочным краем: во все стороны разбегаются еловые аллеи, по снегу протоптаны дорожки, мальчишки и девчонки бегают на лыжах, все выглядят восхитительно здоровыми и веселыми». А неделю спустя, когда Шарп приехала в Самару и в разговоре с сотрудницей квакерской миссии Вайолет Тиллард сказала, что находит русских детей очень милыми, та сурово одернула ее. «Я не вижу ничего „милого“ в русских детях, которые умирают от голода», – заявила ей Тиллард, которая и сама вскоре умерла от тифа[158].

Вид страдающих русских детей воспринимался как двойная бессмыслица – ведь советское детство было особенно драгоценным. Хелен Келлер заявила, когда ее спросили, можно ли большевикам назвать в ее честь интернат для слепых детей:

Я испытываю к обездоленным детям России нечто большее, чем просто «сочувствие». Я люблю их, потому что вокруг них витает святость идеалов и устремлений, невероятная отвага и жертвенность народа, с которым воспрянула надежда на человечность… Нестерпимо думать о том, что они страдают на той земле, где люди страстно желают «зажечь свет радости в глазах всех детей»[159].

Перед добровольцами из комитетов помощи стояла главная задача: вернуть русским детям детство. Когда эта цель будет достигнута – только тогда сможет по-настоящему развернуться объявленная большевиками программа: создание новых людей, новых мужчин и новых женщин.

Единственной гуманитарной организацией США, которая в годы голода в России допускала к своей работе женщин, был Американский комитет Друзей на службе обществу (АКДСО). Он также отказывался отбирать сотрудников по принципу политической благонадежности (и не требовал от волонтеров, чтобы они сами непременно были квакерами). АКДСО, сыгравший важнейшую роль в помощи голодающим в России, стал главным инструментом, позволившим таким женщинам, как Джессика Смит, Анна Луиза Стронг и Анна Хейнс, попасть в Советскую Россию и затем основать долгосрочные миссии, призванные служить не только русским детям, но и большевистскому будущему. Эти женщины, придерживавшиеся весьма разных политических взглядов, добились в своей работе успеха разных масштабов. Пожалуй, поучительнее всего оказались попытки Анны Луизы Стронг помочь русским детям – и ее же ошеломительные неудачи на этом поприще.

Суфражистки в Стране Советов

Покинув в январе 1918 года Россию, Луиза Брайант отправилась в турне по США с лекциями, в которых рассказывала о революции, а также агитировала за радикальную суфражистскую организацию – Национальную женскую партию (НЖП). Побывав зимой 1919 года в Вашингтоне (округ Колумбия), Брайант выступила на организованном НЖП собрании, посвященном обсуждению жизни в революционной России. По мере того как борьба феминисток за избирательное право понемногу стихала, интерес к этой теме среди них только возрастал, несмотря на попытки антифеминистов заклеймить их «большевичками» и врагами Америки[160].

В июне 1919 года Конгресс принял 19-ю поправку к Конституции США, гарантирующую женщинам избирательное право, и уже через несколько месяцев группа женщин из НЖП (в том числе Хэрриот Стэнтон Блэтч, Люси Гвинн Брэнем, Хелен Тодд, Мэри Драйер и Элис Левисон) учредили Чрезвычайный комитет американских женщин (ЧКАЖ) для выражения протеста против экономической блокады Советской России со стороны стран Антанты. Некоторые активистки и ранее ссылались на опыт революционной России в расчете на то, что якобы более просвещенное правительство США последует ее примеру и тоже предоставит женщинам право голоса. И блокада, и высадка американских войск в отдельных областях России, неподконтрольных большевикам, были предприняты под предлогом защиты американских и союзнических интересов в войне против Германии; однако блокада Советской России официально длилась до июля 1920 года. Неофициально же она закончилась только в августе 1921 года, когда Американская администрация помощи (American Relief Administration – ARA) согласилась помочь в борьбе с голодом в Поволжье, благодаря чему от голодной смерти удалось спасти около миллиона русских детей[161].

Осенью 1919 года на русских эмигрантов, участников мирной демонстрации против блокады, яростно набросились и полицейские, и случайные прохожие; в ответ ЧКАЖ организовал и провел в Нью-Йорке ряд собственных уличных протестов. Второго ноября полторы сотни женщин прошли маршем по Сорок второй улице на Манхэттене. Держа в руках американский флаг, марш возглавляла Люси Брэнем – «хрупкая молодая красавица, настоящая пламенная энтузиастка»; другая участница шествия несла плакат с надписью «Мы – американские женщины». Другие несли таблички с надписями «Молоко – русским детям»[162].

Несколько недель спустя по центру Нью-Йорка прошлось тридцать пять женщин из ЧКАЖ с похожими плакатами и лозунгами. Возложив венок на могилу Александра Гамильтона, миссис М. Тоскан Беннет, светская дама из Хартфорда (штат Коннектикут), обратилась к духу Гамильтона в речи, текст которой сочинила Луиза Брайант:

Никто лучше тебя не знал, как трудно утвердиться новому государству… Благодаря тебе возобновилась торговля, от которой мы оказались отрезаны, благодаря тебе иностранные державы перестали захватывать американские корабли… Сегодня, ведя бесчеловечную продовольственную блокаду… Америка в ответе за то, что в России умирают от голода женщины и дети.

Затем во главе процессии встала Хелен Тодд, и женщины прошли по Уолл-стрит. Полиция остановила Тодд и увела на допрос[163].

В декабре ЧКАЖ поместил полностраничные воззвания в газетах прогрессивного и радикального толка, вроде Nation и Survey, и в социалистической New York Call. В одном из воззваний, вторившем кампаниям против эксплуатации детского труда, говорилось о «горестном плаче детей» и подчеркивалось, что мысль о человечности и беззащитности детей должна перевешивать любые соображения о национальных интересах отдельных стран: «Сотни тысяч детей – маленьких детей, точно таких же, как наши, – гибнут от нехватки еды и лекарств в Петрограде, Москве и других русских городах», – говорилось в воззвании. Сейчас длится блокада, «близящееся Рождество не принесет им радости, потому что мировые врата милосердия захлопнуты перед ними». ЧКАЖ просил о сотне тысяч пожертвований для «рождественского корабля» – чтобы собрать «груз необходимых товаров для самых нуждающихся». Пожертвования следовало присылать казначею ЧКАЖ Джессике Грэнвилл Смит[164].

В течение двух лет ЧКАЖ собирал средства, устраивал демонстрации и агитировал за нормализацию отношений с Советской Россией. Еще он плотно сотрудничал с АКДСО, координируя программы помощи нуждающимся. Будучи убежденными феминистками, женщины из ЧКАЖ сознавали, что их деятельность получит более массовую поддержку общества, если они сделают упор в первую очередь на помощь детям. Выступая от имени ЧКАЖ в январе 1921 года перед комитетом Конгресса по международным отношениям, Хэрриот Стэнтон Блэтч (дочь основоположницы феминизма Элизабет Кэди Стэнтон) обратила внимание на то, что голодные смерти русских детей из-за блокады представляют угрозу для самой цивилизации:

Если между нашими детьми, детьми в России, на Ближнем Востоке и в центральных державах и впредь будет пролегать вражда, будет длиться блокада, то из этих детей никогда не вырастут нормальные мужчины и женщины[165].

Люси Брэнем (которая, как и Джессика Смит, позже ненадолго съездила в Россию и приняла участие в гуманитарной работе АКДСО) ссылалась на недавнее донесение Артура Уоттса, представителя британских Друзей в Москве, описывавшего «ужасное положение женщин и детей». В сообщении Уоттса об «обеспечении продовольствием детей в Советской России» действительно подчеркивалось, что миллионам детей-сирот катастрофически не хватает одежды, обуви, мыла, продуктов, лекарств, школьных принадлежностей и просто крыши над головой. С другой стороны (о чем и Блэтч, и Брэнем умалчивали), Уоттс описывал и целый ряд разработанных большевиками программ, нацеленных на заботу о детях и их воспитание – от посвященных материнству выставок до домов отдыха для работающих матерей (которым полагался восьминедельный оплачиваемый отпуск до и после родов), «молочных пунктов», домов ребенка (с «очень дельным персоналом»), детских садов («прелестная картина в теплый летний день: мальчики и девочки играют в одних рубашечках разных цветов, веселые и радостные»), детских колоний (с поразительным «общинным духом») и детских театральных постановок («делается все возможное для развития в детях художественных талантов»). Доклад завершался выводом, что, «если бы только у России были запасы продовольствия, дети там получали бы всю необходимую заботу… и вскоре с российских учреждений мог бы брать пример остальной мир»[166].

Хотя замечания иностранных наблюдателей о Советской России резко различались (главным образом в зависимости от политических взглядов высказывавшихся), то выводы Уоттса по поводу заботы большевиков о детях были близки к единодушному мнению, царившему не только среди волонтеров-квакеров, но и в основном костяке либералов и прогрессистов Запада. Маргарет Барбер, входившая в первую миссию британских Друзей, отправившуюся в Россию, уделила значительное место в своем докладе 1920 года подробному рассказу о большевистских программах для детей – о песенных, театральных, танцевальных кружках, а также отметила самодисциплину советских детей и их тягу к знаниям. «Пускай сегодня большевистская Россия и самая варварская страна, – допустила она, – но у живущих там детей имеется отличная возможность сделать ее самой просвещенной страной завтрашнего дня». Джером Дэвис, рассказывая в New Republic о гуманитарной работе квакеров в Москве в ноябре 1921 года, вторил хвалебным отзывам Уоттса о большевистской заботе о детях, а еще добавлял: «Большевистское правительство публично заявило о том, что дети – главное достояние России и что, пока еды не хватает на всех, в первую очередь ею будут обеспечивать детей. На воспитание и пропитание детей в России тратится больше денег, чем тратилось когда-либо прежде». Когда в Советскую Россию хлынула вторая волна волонтеров (в декабре 1921 – январе 1922 года), сама Брайант высказывала похожие замечания:

Сотрудники миссий очень удивятся, когда обнаружат, как много работы уже проделано, потому что ни одна другая страна, измученная войной, не пыталась столь же систематично и столь же серьезно заботиться о своих детях, как это делает Советская Россия[167].

«Дети для нас – это всегда дети»

Несмотря на все старания советского правительства, летом 1921 года стало ясно, что большевики уже не могут справиться с ситуацией. Из-за устаревших методов ведения сельского хозяйства и климатических капризов в России то и дело случался массовый голод, но голод, разразившийся в 1921 году, оказался самым масштабным и самым катастрофичным в российской истории новейшего времени. Снижение цен на продовольствие привело к тому, что крестьяне резко уменьшили посевные площади, а экономическая блокада со стороны США, стран Антанты и Германии, а также последовавшая блокада со стороны четверки Центральных держав подорвали рынок для сбыта российского зерна. В то же время большевики проводили «реквизицию хлеба» для прокорма Красной армии и городских рабочих; термин «реквизиция» являлся, по сути, эвфемизмом, за которым скрывалось насильственное изъятие у крестьян «излишков» зерна. Многие крестьяне отвечали на продразверстку тем, что возделывали лишь крохотные клочки земли, обеспечивавшие их минимальные потребности. К 1920 году почти половина площадей годной под распашку земли в России заросла и одичала. Засуха 1920 и 1921 годов привела к двум неурожаям подряд, и последовала катастрофа. Молодое большевистское правительство оказалось совершенно не готово к решению огромной проблемы, с которой столкнулось. Кроме того, Гражданская война, обострившаяся из-за истощения запасов продовольствия, ослабила транспортную систему и ограничила возможности правительства для распределения продовольствия именно в тех районах, которые больше всего в нем нуждались[168].

Голод охватил тридцать пять губерний России, где проживало около двадцати пяти миллионов человек. В некоторых голод затронул 90 % населения, причем значительному количеству людей грозила смерть. В некоторых районах от голода погибли почти 95 % всех детей в возрасте до трех лет и почти треть детей старше трех лет. Слухи о каннибализме и о массовых захоронениях, а также ужасающие фотографии детей со вздутыми животами, в лохмотьях, с безучастными лицами потрясли мир и заставили его действовать[169].

В Соединенных Штатах «Друзья Советской России» (ДСР) – левая организация, тесно связанная с Рабочей партией Америки (подпольной предшественницей коммунистической партии США), – обратились к многочисленным представителям рабочего движения, а также к женщинам всех сословий. Они призывали их проявить сочувствие и человеколюбие, а заодно выразить солидарность с пролетарской республикой: «Русские женщины и дети не должны гибнуть из-за того, что империализм требует новых жертв», – говорилось в выпущенной ДСР брошюре, где были помещены душераздирающие фотографии (в том числе несколько фото, позаимствованных у квакеров), показывавшие истощенных, несчастных детей[170]. ДСР не замедлили указать на то, что правительство США неспособно к решительным действиям и потому они адресуют свои призывы непосредственно частным лицам. Квакеры же воздерживались от каких-либо заявлений политического характера и говорили исключительно о самом кризисе, масштабы которого представлялись почти неизмеримыми.

Сотрудница АКДСО Анна Хейнс, вернувшись в США после нескольких месяцев пребывания «в самом сердце охваченной голодом страны», в леденящих подробностях обрисовала картину творившегося в России ужаса:

После того, как увидишь переполненные младенческими трупами повозки, умирающих от истощения прямо на улицах детей и взрослых, разломанную и ржавеющую по обочинам сельхозтехнику, которая ценится в России чуть ли не выше человеческой жизни, быстро теряешь всякое желание следовать всегдашнему обыкновению – начинать разговор с остроты или забавной истории[171].

Примерно годом позже Джессика Смит описывала избушку в одной из «деревень побогаче», где жили четыре женщины и двое детей:

На помосте, где они спят все вместе, лежит с малярией одна из женщин, а рядом скорчился под прохудившимся одеялом мальчик лет двенадцати. Мать снимает одеяло. Лицо у ребенка чудовищно раздутое, ступни распухли так, что увеличились вдвое против обычного, а кости под тонкой рубашонкой выпирают острыми углами. Когда мы спрашиваем, давно ли он так мучится, лицо у него искажается, а тело начинает трястись от судорожных всхлипов[172].

Брайант в «Шести красных месяцах в России» завершала свой рассказ о русских детях призывом спасти их. Хорошо понимая, что многие читатели наверняка окажутся не готовы разделить ее симпатии к большевистской революции, Брайант взывала к их общечеловеческим чувствам: «Какая бы политическая пропасть ни разделяла нас и большинство русских, дети для нас – это всегда дети, в каком бы уголке земли они ни жили»[173].

Именно это настроение стало стержнем «гуманитарного нарратива» (если воспользоваться выражением историка Томаса Лакера), в рамках которого нагромождение фактов может заставить читателей ощутить личную причастность к страданиям простых людей, совершенно им не знакомых. Этот нарратив опирается, во-первых, на массу подробностей, создающих «эффект реальности», и, во-вторых, на присутствие «личного тела», которое существует «как общая связь между теми, кто страдает, и теми, кто может им помочь». Усиливало этот гуманитарный эффект развитие фотожурналистики: по словам Сьюзен Зонтаг, «созерцание бедствий, происходящих в чужой стране, стало существенной частью современного опыта»[174]. В случае России этот гуманитарный дискурс применялся на самых разных фронтах, но особенно часто его использовали в словесных описаниях и шокирующих фотографиях детей, чтобы перекинуть мостик от американцев к будущему России.

Создатели радикального гуманитарного дискурса – который разительно отличался от гуманитарного нарратива, выдвинутого агентствами по оказанию помощи пострадавшим вроде квазиправительственной Американской администрации помощи (ARA) и даже, на первый взгляд, Американского Красного Креста (АКК), – ставили своей целью пробудить сочувствие к советскому режиму, показывая, что, хотя большевики и ставят на первое место благополучие детей и воспитывают их для светлого будущего, лишь американцы располагают в настоящий момент средствами облегчить их страдания. Этот дискурс и послужил главным инструментом, побуждавшим американцев – и в особенности американок – оказывать поддержку большевикам.

Журналистка Мэри Хитон Ворс (одна из немногих американских журналистов, которым разрешили въехать в зону, охваченную голодом), попала в родильный дом, где истощенные матери рожали уже заморенных, на грани смерти, младенцев: «Это были крохотные умирающие скелетики, головы у них дергались из стороны в сторону, и даже во сне они чмокали голодными синими ротиками». Как и тот мальчик, которого описала Смит, это были «призраки детей». И эти дети-привидения словно предупреждали: такими станут и все остальные, если вы не поможете. Пусть вам не нравятся большевики, но ведь дети везде одинаковы, где бы они ни жили. Можно вспомнить знаменитую фразу Джорджа Бернарда Шоу, которую он произнес по поводу своей готовности помогать «вражеским детям» через фонд Save the Children («Спасем детей»): «У меня нет врагов младше семи лет»[175].

Первая мировая война стала важным моментом для наглядной демонстрации «нового американского интернационализма», посредством которого американцы выражали свою единодушную солидарность с невинными жертвами вооруженных конфликтов, происходивших как внутри отдельных национальных государств, так и между ними. Помощь пострадавшим от гуманитарной катастрофы, обрушившейся на Россию, послужила объединяющим лозунгом не только для сторонников большевистской революции, но и для ее противников, а также поводом показать, что такое демократические и религиозные ценности в действии. В годы Первой мировой войны или сразу же после ее окончания был учрежден целый ряд гуманитарных и благотворительных организаций – от еврейского «Джойнта» (Американского еврейского объединенного распределительного комитета) до Американского комитета Друзей на службе обществу (АКДСО) и международного фонда Save the Children («Спасем детей»). Американский Красный Крест (АКК), хотя и был основан раньше, значительно расширил свою деятельность во время и непосредственно после войны. АКК, обычно действовавший в соответствии с внешнеполитическим курсом США, тем не менее, поставлял продукты питания и медикаменты русским детям в Петрограде в то самое время, когда американские военные сражались с войсками большевиков в Сибири. «Джойнт» изначально занимался прежде всего восстановлением еврейских общин, сильно пострадавших от войны и погромов. Эта организация стала важным участником гуманитарной работы, проводившейся на территории России, но ее попытки предоставлять прямую помощь нуждающимся сильно осложнялись тем, что там продолжались нападения на евреев[176].

И британские, и американские квакеры во время войны сформировали международные организации гражданской службы – специально для того, чтобы создать альтернативу военной службе по призыву. Квакеры заявляли: «Наш долг – быть среди наших собратьев, зажигать в них высшие стремления пламенем наших собственных душ», проявляя «дружбу и чистосердечную щедрость». Что важнее всего, квакеры были и остаются убежденными пацифистами: они надеются положить конец тем условиям, в которых разгораются войны. Они верят в «человеческую предрасположенность к добру» и подчеркивают важность «межличностного взаимодействия»[177].