Игры с Вечностью

– Пошли в садик за церковью, присядем, поговорим, – она подошла настолько близко, что он чувствовал ее дыхание. Загипнотизированный этим он готов был пойти за ней и в ад. – Если ты не против, конечно. Я могла бы тебе дать несколько советов, как себя вести.

Анна заинтересовалась этой ситуацией. Она на самом деле сочувствовала молодому монаху, и хотела помочь. Она поговорит с ним, чтобы он не убивался так, и не лил слез по поводу греха, какой таковым не является.

– Да, пойдемте, – Викторио кивнул, а она взяла его под руку.

Садик представлял собой маленькое кладбище, на котором покоились священнослужители и знатные граждане Флоренции, жившие, видимо неподалеку от этой церкви. Плодовых деревьев там не было, но росли розы, тюльпаны, маки и другие цветы. Кусты ежевики и несколько рябин дополняли картину. Но это все летом, а сейчас был конец января, и землю покрывал тонкий слой снега, обещавший растаять в ближайшую оттепель. Они сели на каменную скамью возле одного из надгробий, в полуметре друг от друга. Скрытый от глаз прохожих высокой стеной, садик на заднем дворе идеально подходил для тайной беседы, тем более что стена выполняла вторую функцию – защищала от ветра.

– Так, рассказывай, – Анна начала первой.

– Да не о чем рассказывать, – Викторио очень смущался, но не мог прервать этот разговор. Он только и желал в этой жизни, чтобы вот так сидеть возле нее, той, которую полюбил без памяти. Мысли путались, и он искал выход из положения. Сколько же мучений было в эту минуту. Он давал слово настоятелю, что никогда не доверится женщине, что он их презирает. И тут такое. – Я с ней незнаком. Увидел здесь, она прихожанка этой церкви. Я даже имени ее не знаю.

– А как она выглядит? – Анна не удержалась от этого чисто женского вопроса.

– Она красива, грациозна… – Викторио, казалось, был далеко в эту секунду. – Наверное, знатная дама. Внешне? Она очень похожа на вас.

– Она молода?

– Ей за тридцать, похоже.

– Тогда проще. Многие дамы, и знатные и не очень заводят молодых… – она осеклась, вспомнив, что говорит с монахом. – Ты красив, и можешь рассчитывать на благосклонность. Пусть не станешь мужем, так что же? Она может быть твоей, если оценит. Ты только заговори с ней, познакомься…

Викторио во время этих слов сидел молча, опустив голову и слушая ее. Он поднял голову и перебил, мягко и с такой грустью, что у Анны защемило сердце. Его глаза принадлежали, казалось, не юноше, а взрослому, прожившему немало лет человеку и видевшему столько, что он устал ото всего. Боль в этих глазах читалась без каких-либо усилий.

– Сударыня, вы забыли. Я монах, брат Викторио. Так меня зовут. Монах дает обет безбрачия на всю жизнь, и даже думать о женщине тяжелейший грех, не то что любить ее. Как вы не поймете? Моя душа обречена на вечные муки после смерти. И это меня угнетает, а не то, как с ней познакомиться. У меня даже и мысли об этом не было. Я разрываюсь между ненавистью к себе, как к клятвопреступнику, и любовью к ней. Пойти дальше я не могу, так как тогда не спасусь от ада, и предам своего наставника, который подобрал меня на улице и дал жизнь, избавив от смерти. Не пойти дальше я тоже не могу, потому что сойду с ума. Я уже начал. И теперь как мне быть? Любить нельзя, а разлюбить невозможно. Не будь я монахом, я бы что-то сотворил с собой, но я не могу подвести так настоятеля.

– Бедный мальчик… – Анна посмотрела на него с состраданием. – Что же с тобой сделали? Ну кто тебе сказал, что любовь это преступление? Что это грех?

– Но это так. Для монаха, давшего обет. Да и не только. Женщина – вместилище порока… – Викторио и самому показалось, что говорит в эту секунду не он, а отец Флориан.

– С чего вдруг? – Анна удивилась. – С чего бы это?

– Ну как… – Викторио посмотрел на нее как учитель на школяра, забывшего где находится его родной город на карте. – Об этом в священном писании сказано. Экклезиаст: «Женщина горше смерти, она – петля охотника, ее сердце – тенета, ее руки – оковы. Кто угождает Богу, тот ее избегает, грешник будет ею уловлен…». И еще брат Шпреген и брат Инститорис писали это. Они писали, что Бог выделил мужчин, когда сотворил первым Адама. Женщина сотворена из его ребра, она лишь часть тела его. Ева – первопричина грехопадения, из-за нее все люди изгнаны из рая. А женщины лишь ее верные дочери…

– И ты сам в это веришь?

– Конечно…

– А ты вспомни, что матери – женщины. Она выкармливают и растят детей, пока папаши гуляют, воюют или занимаются еще чем—либо. И они дают жизнь вам, монахам, которые потом ненавидят женщин. За что?

– Не спорю, но менее греховными они от того не делаются, – Викторио стоял на своем.

– Ладно, зайдем с другой стороны, – Анна и не собиралась сдаваться. – Женщины вместилище порока по твоим словам. Предположим это. А для чего они были созданы, по-твоему?

– Чтобы искушать благочестивых мужей, – Викторио опять удивленно посмотрел на нее. Как она может не знать такой простой истины, которую он знал еще лет в семь. – Чтобы заманивать их во грех и тем самым лишать рая, предавая их души злу.

– А, искушение от зла. Я это понимаю. А как же любовь? Это тоже искушение?

– Конечно.

– То есть любовь дается злом. Так получается?

– Получается так, – неуверенно ответил монах, запутавшись.

– Но насколько я знаю, Спаситель призывал к любви и добру. Или я ошибаюсь? – Анна хитро посмотрела на Викторио. – Значит и любовь идет от Бога, раз она ему угодна.

Викторио промолчал, не зная, что на это ответить. Потом он нашел мысль.

– Ну, любовь ведь разная. Мирянам любить не грех, согласен. А нам, монахам нельзя.

– Почему? Или ты опять хочешь сказать, что любовь неугодна Создателю? Или любовь монахам дает дьявол?

– Ну, да, – неуверенно сказал Викторио. – Он дает нам соблазн…

– Нет, подожди, – Анна не отступала. – О соблазне мы речь не ведем. Любовь от Бога, раз угодна ему. И нет разницы между тем, к кому она пришла. Ты же согласен, что все делается по Его воле?

– Согласен, – Викторио запутался и сомневался. Его уверенность куда-то подевалась. Он пошел на прорыв, испугавшись ее правоты. Так все должно было встать на свои места. – Ты меня искушаешь греховными мыслями…

– Э, нет, – Анна не обиделась. Она понимала его поведение. – Я рассказываю тебе истину с которой ты согласился, потому что я доказала свою правоту. Ты же не хочешь сказать, что истина греховна?

– Нет, – Викторио только сильнее запутался. Не было возможности не признать ее правоту. Уж что-что, а истина всегда угодна Богу. Любовь, значит, тоже. А как же быть с тем, что говорил ему отец Флориан?

– Вся проблема в том, что ты думаешь так, как тебя научили, и живешь не своей головой, а чужой, – Анна взяла его руку и положила между своих. – У тебя руки холодные.

– А как же быть? – Викторио от этого прикосновения вздрогнул как от удара током.

– Научись думать сам. Размышляй. До этого ты жил не своей жизнью. Любовь прекрасна и незабываема. Жизнь прекрасна, когда живешь ее сам, без чужих подсказок.

– Этот мир лишь земля скорби. Счастье ожидает только в раю, – Викторио опять сказал заученную истину.

– А как надо жить?

– В труде и молитвах, – он посмотрел на нее. К нему возвращалась уверенность.

– А что будет в раю?

– Я не знаю… – Викторио оступился опять, поддавшись неуверенности. – Там будет счастье, добро.

– А какая там будет жизнь? Труды и молитвы?

– Не знаю, – он замялся.

– Ладно. А зачем мы живем?

– Чтобы… чтобы… – он вспоминал, что ему говорил Флориан. Но тот ничего не говорил о том, зачем люди живут. Он только учил, как правильно жить, но для чего жить Викторио не знал. Пришлось думать самому над ответом. После короткой паузы, во время которой Анна не мешала, он сказал: – Я думаю, что Он дает этот мир как испытание чистой душе, чтобы знать, кто достоин рая, а кто нет. Он это решает, взвесив грехи, которые мы совершаем в течение всей жизни.

– Неужели ты думаешь, что Создатель так жесток, что дает нам трудности и беды, а мы уже должны справляться с ними. Справился – победил, в рай. Не справился – проиграл, в ад. А он в это время наблюдает за нами, как за букашками, ставит опыты? – в Анне проснулся темперамент и она говорила это так эмоционально, что Викторио заворожено слушал, ловя каждое слово. – Вряд ли это так. У меня другая позиция, я ее расскажу сейчас. Но скажи, ответь на вопрос, зачем ты живешь на этой земле? Ради чего?

– Я не знаю, белла донна, я не знаю, – видит Бог, он, с таким счастьем и горечью сказал «белла донна», в переводе означающее «прекрасная дама», что у Анны Доменико проскользнуло нечто похожее на подозрение. Уж не она ли причина этой боли и радости? Нужно быть аккуратней с ним, и спасти его душу, не от греха, а от фанатичной веры, которая лишает человека рассудка и личности.

– Все, что ты говорил до этого, были слова твоего наставника. А ты включи свой разум и подумай теперь. Я буду говорить. Если что-то не понравится, – говори, перебивай. Я не против. Слушай же. Я прожила вдвое дольше тебя, и видела много больше, чем ты в своем монастыре. Мне есть, из какого опыта исходить в своих суждениях. Всю эту жизнь я была зависима от кого-то, но жила своей головой. На нее ни у кого прав нет, и мой разум остается моим в любом случае. Ты говоришь, что Бог ставит над нами эксперимент. Но это не так. Даже церковь называет нас всех его детьми, его творением. Мы все братья и сестры по библии. Неужели ему приятно смотреть на наши мучения? Нет. Спаситель учил любви, добру и радости. Если у каждого с сердце появится это, то не будет в мире преступлений и бед. Запомни это. Он создал этот мир чистым, отдав его нам, чтобы мы жили здесь и заселяли его. Все зло исходит от людей. Мы сами творим его и грешим. Ни Бог и не дьявол не виноваты в этом. Именно человек убивает и ворует, и не под действием высших сил, а по своей порочности. Искушение, ты говоришь? Так не следуй искушениям и не будет греха. Все просто. Но нет, как же сложно отказаться от вкусной еды или от красивых женщин. Человек это все объясняет своей слабостью и несовершенностью. Так легко уходить от ответственности. Это на счет греха, но не все, что мы совершаем, является грехом. Любить – это первая обязанность человека, хотя бы, чтобы продолжить свой род, и в любви греха нет. Прелюбодеяние. Это такое страшное и громкое слово, что наводит дрожь. А что есть прелюбодеяние?

– Это порочная близость двух людей… – Викторио говорил уже не так уверенно как в начале разговора о грехе и душе.

– А она всегда порочна?

– Если вне брака, – он посмотрел на нее.

– А если она по любви? Нужен ли любви штамп в документах бургомистра, или запись в церковной книге? Или без этого люди любить перестают? Я, например, никогда не любила своего мужа, за которого меня выдали почти насильно. Я понимала, что откажись я от брака, моя мачеха меня тогда просто отравит или подстроит несчастный случай, и инстинкт самосохранения привел меня под венец. В первую брачную ночь мужу пришлось меня изнасиловать, потому что я не хотела близости. И что? Это угодно церкви и не считается грехом, потому что совершено в брачном союзе? Скажи мне. Насилие тогда перестает быть грехом?

– Нет. Я согласен, что насилие есть грех при любых обстоятельствах. Но есть же гулящие грешницы…

– Ой, про шлюх я не говорю, – Анна улыбнулась. – Это грешницы, бесспорно. Я обсуждаю с тобой честный союз, близость двух любящих друг друга людей. Хотя, с другой стороны некоторые уличные девки намного честнее «порядочных» богатых матрон, хотя бы тем, что спят с мужчинами, чтобы выжить, в то время как знатные спят ради удовольствия и со всеми подряд. Но это отдельная тема для обсуждения. И еще о прелюбодеянии. Это наш основной инстинкт, и природа сильнее морали. Или воровство, например. Если маленький мальчик украдет кусок хлеба, чтобы выжить. Он один, ни денег, ни возможности их заработать, у него нет. Не укради, он умрет. Это тоже грех? Или Богу будет угодна смерть мальчишки?

– Нет, вряд ли Он хотел бы смерти ему, – Викторио кивнул.

– Так что мальчик, как я думаю, не грешит воровством, – Анна расправила складку на платье. – Он только выживает. Поэтому не все является грехом, и что есть грех решать Создателю, а не нам. А теперь о женщинах. Скажи, разве ненависть угодна Всевышнему?

– Нет, конечно.

– Разве Он не говорил, чтобы мы не судили никого? Как там? Не судите, и не судимы будете. Говорил?

– Так написано в писании… – кивнул он. – Не судите и не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.

– Так почему же вы, монахи, ненавидите женщин? Разве вы не грешите этим? Разве вам дана свобода судить? Ненависть неугодна Ему, значит, вы совершаете ошибку, поддаваясь исключительно вашим внутренним чувствам. Мы все Его творения, и как Он может, по-твоему, отдавать кому-то предпочтения? Или женщинам рай закрыт?

– Не закрыт, – он смутился.

– Тогда о чем речь? Пойми, что монахи ненавидят нас, потому что желают. Мы для вас искушение, но не от добра или зла, а от природы. И когда вы не можете бороться с искушением, вы начинаете в бессилии ненавидеть нас. Вы грешите ложью и клеветой, спихивая все на писание, подстраивая его под себя. А если так, то благочестивей вы открыто порочных? Они грешат только похотью, а вы той же похотью, только скрытой, и еще клеветой вдобавок. Как тебе это?

– Я не знаю. Я запутался уже, – Викторио честно смотрел на нее.

– Тогда о жизни. Она нам дана, чтобы мы «плодились и размножались», насколько я помню. Но это только ширма. Она дается нам, извини за каламбур, чтобы мы Жили, а не существовали. Ты понимаешь разницу этих слов?

– Да, я понимаю. Не объясняй.

– А жить можно только в гармонии с собой, и для себя. Нет, само собой, ради наших детей мы идем на все, но не нужно забывать и о себе, ведь эта жизнь одна, и других не будет. Разве не стоит прожить ее так, что будет потом приятно вспоминать? Что мы оставляем после себя на этой земле?

– Ну, вы, миряне, потомство. Деньги и что-то подобное я не беру в расчет.

– И правильно делаешь. Да, детей. Потомство. Но мы не должны жить только ради них. Все наши отпрыски, и сыновья и дочери предают нас, по сути, когда женятся. Они устраивают свою жизнь, забывая про нас, тем самым. Отплачивают нам так за любовь и доброту на протяжении многих лет, за самопожертвование, то, что мы забывали о себе ради их блага. Спроси у любого, кто ему дороже, его родители или его дети? Кто-то промолчит, кто-то поменяет тему, и лишь часть честно заявит: дети. И они будут выращивать детей, чтобы те, в будущем так же предали их и устроили свою жизнь. Разве нет?.. – но монах молчал, опустив взгляд, и Анна продолжила. – Что получается? Как только дите уходит из дому, оно уже не принадлежит нам, а лучшие годы, потраченные на него, не возвратишь ведь. С появлением семьи человек приходит к родителям все реже и реже, чтобы потом, когда они уже старики, заглядывать раз в месяц, спросить как дела и убежать. Разве нет? Это не предательство? Поэтому нужно жить не ради кого-то, а ради себя. И нам дана эта жизнь, нам самим, чтобы мы ее строили и решали что для нас лучше, а что хуже. Вот она, правда. А ты, – она протянула руку, схватив Викторио за затылок, и притянув к себе чисто мужским жестом. – Живешь ради отца настоятеля и монашеской братии. Ты предал себя, свою суть. Вот он грех, а не твоя чистая и платоническая любовь. Понял?

– Понял, – Викторио уже не сопротивлялся ее словам, не возражал. С его глаз неожиданно упали шоры, которые висели там долгие годы. – Ты так правильно говоришь…

– Тебе всего семнадцать и ты еще не закостенел в своих взглядах, только поэтому я смогла достучаться до тебя. Будь ты старше лет на десять, ты бы не воспринял меня и проклял как еретичку, потащив на костер, – но она не знала, что смогла его переубедить только потому, что он любил ее всем сердцем. Без этого он бы и слушать ее не стал.

– Но как мне теперь жить? – Викторио с надеждой и отчаянием посмотрел на нее. – Ты же поломала все, во что я верил и ради чего жил. Я же теперь не смогу пойти в монастырь и проводить часы в молитве… Мне это кажется бессмысленным теперь. Как мне жить? Ради чего?

В его голосе не было укора, это был только вопрос. Может, к самому себе, а может и к ней, как к самой умной из всех, с кем он разговаривал когда-либо. В эту минуту он показался Анне настолько соблазнительным, что у нее перехватило дыхание, и голова закружилась. Она притянула его к себе и нежно поцеловала. Он ответил на поцелуй, не размышляя и не сомневаясь в своих действиях. Он просто хотел этого, хотел ее. Это, конечно же, был первый поцелуй в его жизни, пылкий и неумелый одновременно. Длился он недолго, и она потом мягко отстранила его от себя.

– Теперь ты знаешь, зачем жить? Пойми, в жизни есть много другого помимо молитвы и труда. Живи ради радости, не стоит проводить эту жизнь в монастыре.

– Да, теперь все выглядит намного проще, – он, как ни старался, не мог успокоить бешено бьющееся сердце, и страстно смотрел на Анну.

– Так что, будешь знакомиться со своей любовью? – она засмеялась, чисто и звонко. Доменико поняла после поцелуя, кто его дама сердца. – Меня Анна зовут. Анна.

– Анна! – повторил он в прострации. Она разгадала его. Как быть?

– Не бойся своих чувств, – донна нежно посмотрела на него. – Женщине всегда приятно слышать признание того, что ее любят. Значит, она достойна любви и для кого-то самая лучшая и единственная, счастье чьей-то жизни. Это стоит дорогого. А если какая-то женщина это не понимает, значит, она недостойна твоих чувств, и это не настоящая дочь Евы. Забудь ее в таком случае. Если даже женщина и не ответит на твои чувства, то постарается, если она умна, приблизить тебя к себе, потому что влюбленные на дороге не валяются и они самые преданные на свете люди, которым стоит доверять. Это тоже дорогого стоит. Понимаешь?

– Понимаю, – на лице Викторио играла улыбка, столь редкая для него. Она впервые за весь разговор осветила его, и Анна залюбовалась на это.

– Человек, который любил когда-либо, знает, что это такое, и постарается оградить другого от боли. Поэтому отказ будет мягок, а не резок.

– Анна, я вас люблю. Это так. А вы? – задал Викторио наивный вопрос.

– Я тебя еще не знаю, и ответить тебе не могу. Кто знает? Нужно время. То, что ты мне симпатичен, я могу сказать прямо сейчас. И еще, – добавила она после короткой паузы. – Ты почему-то дорог мне, и кажешься родным. У меня ощущение, что я знаю тебя уже не одну сотню лет. Что из этого выйдет, я не знаю. Только дай мне время.

– Как мне быть? – Викторио опечалился. – Куда теперь идти? В монастырь я не хочу возвращаться.

– Все просто. У меня дома вчера уволился слуга. Он переезжает в Сиену, где ему оставили в наследство какое-то маленькое состояние и дом. Так вот, приходи завтра утром ко мне. Я живу на Виа Дель Корсо, дом с зелеными дверями на квартале перед рыночной площадью. Я тебя приму на службу. Будешь жить у меня, у нас будет куда больше времени, чем сейчас, – она загадочно сверкнула глазами. – Ты согласен?

– Согласен, – живо воскликнул он. – Но меня будут искать…

– Кто? Настоятель? Да нужен ты ему, – Анна посмотрела на юношу. – У нас инквизиция почти не имеет силы, и доминиканцы не у руля власти. Тебе ничего не грозит, даже если найдут тебя. Мое семейство в большой дружбе с Медичи. Герцоги Тосканские сильнее твоих монастырских отцов. Знай это. У нас свободная республика. Забудь монастырь, да и Флоренция настолько большая, что возможности столкнуться со знакомыми почти нет. Будешь меньше на улицу выходить, знаешь, где ходят твои братья?

– Знаю.

– Тогда все просто. Придешь завтра?

– Приду, – он встал.

– Тогда до завтра, – она тоже поднялась, и, прикрыв лицо вуалью, пошла прочь из сада.

Викторио переночевал в монастыре. Он ни словом, ни видом не выдал, что ему крайне противно находиться там. Он не остался бы, но исчезновение монаха с собранной милостыней походило бы на воровство, и ему не хотелось такого рода мыслей в чужих головах. При подобном обвинении его непременно начали бы искать. Оно понятно, его и так начнут разыскивать, но не так тщательно, как в случае преступления. Викторио открыл в себе хитрость. Он очень хотел, чтобы его не нашли и поэтому за одну ночь кое-что придумал. План был прост, быть может, даже наивен. Первым делом он случайно обмолвился одному монаху, с которым сдружился за годы общих трапез и молитв, что днем пойдет за город немного побыть в одиночестве. Доминиканский устав, несомненно, был строг и не разрешал монахам любого рода появления вне стен монастыря, кроме как для сбора пожертвований, но когда большинство монахов днем расходились кто на работы, кто в свои кельи для молитв, а кто и собирать милостыню, свободы заметно прибавлялось. Тогда было возможно проскользнуть незамеченным. Все об этом знали, но никто не использовал этой возможности для побега, ведь монастырь – не тюрьма. Всего одно отличие лежит как пропасть между этими двумя заведениями с одинаковыми серыми камерами-кельями и решетками на окнах: в монастырь люди приходят добровольно. Викторио знал, что монах никому не скажет об отлучке, и пойдет с этой новостью к отцу-настоятелю только в случае исчезновения брата. Котомку для сбора пожертвований монах принципиально оставил в своей келье, чтобы ни у кого не возникло подозрений в воровстве. С собой Викторио взял гражданское платье, доставшееся ему от другого монаха, скончавшегося пару месяцев назад. Спрятанное под рясой, оно не привлекало внимания. Расчет молодого монаха был прост – за городом, в месте, которое он указал соседу, на берегу реки Арно, Викторио оставил рясу, сложив ее аккуратно возле самой воды. Всем должно было показаться, что он полез купаться, и утонул. Конечно, подобное было бы странно в январе месяце, но с утра началась оттепель, и солнце днем палило нещадно, будто в мае. Для юга такое неудивительно, и желание искупаться действительно могло посетить брата Викторио, запарившегося под грубой шерстяной тканью толстой и теплой монашеской рясы. Найдя одежду и обувь, монаха, несомненно, сочтут утонувшим, ведь предпосылок для побега у него не было, как решит настоятель, уверенный в своем ученике. Так что мир праху…

Проделав операцию под кодовым именем «Свобода», уже днем Викторио стучал в двери дома Доменико. Ему открыл дворецкий, внимательно выслушал и позвал госпожу. Мужа Анны не было дома, и поэтому собеседование надлежало проводить ей. Никто не догадывался, сколько удовольствия она находила в этой обязанности. Викторио, хоть и был молод, но прекрасно понимал щекотливость положения госпожи, и поэтому никоим образом не выдал, что знаком с ней, следуя ее же правилам, заданным в начале беседы. Держась с Анной почтительно, и подчеркнуто заискивающе, как вел бы себя пришедший в дом к господам человек с улицы, Викторио обезоружил ее своей игрой. Она была рада, что не ошиблась в нем, уважая теперь и его актерское мастерство. У нее в голове не проскользнуло простой истины: человек будет каким угодно, и пойдет на все, чтобы только не подставить свою любимую, выдав ее. Собеседование было недолгим и простым. Она только задала несколько не сложных вопросов: откуда Викторио, где он работал до этого, и определила месячный испытательный срок. Викторио не солгал. Он сказал, что работал в одном из монастырей бенедиктинцев, слукавив только в названии ордена, и добавив, что был слугой аббата. В остальном он отвечал честно. Они с ней договорились о плате, и управляющий пошел показывать Викторио его комнату, попутно знакомя с планировкой дома и кругом обязанностей. Они были просты – походы с кухаркой за продуктами, получение и отправка корреспонденции, и кое-что по дому, как например помощь при мелких ремонтах. Работа сложной не была, по сравнению с тем, чем занимался Викторио в монастыре. Тот, кто работал когда-либо на поле или на стройке меня поймет. Основа любого монастыря – молитва и труд, и это занимает большую часть суток, так что бывший монах к работе был привычен и считал ее необходимостью.

Викторио понимал, что свободы в общении с Анной он не получит, пока рядом будут находиться люди, лишние свидетели. Поэтому он ожидал знака с ее стороны, чтобы продолжить знакомство, основу которому положил день на кладбище Санта-Мария Новелла. Ждать пришлось неделю. Викторио знал, что сразу все не делается, и уж чему, а его терпению не было границ. Терпение дает молитва, и так как монахи изо дня в день молились минимум часа четыре (а доминиканцы и все шесть), то их терпение было просто резиновым. Бывший монах не сомневался, что нравится хозяйке, и понимал: она сама сделает все необходимое для их свиданий. Он же ловил счастье даже оттого, что видел ее по несколько раз на дню, иногда издали, и знал: с ней все в порядке.

Неделя пронеслась быстро. Работы было не так много, как обещал управляющий; хоть она и не изматывала, но занимала много времени. Через неделю, когда Викторио поднялся к госпоже забрать корреспонденцию, она, оглянувшись по сторонам, и не замечая никого вокруг, сказала: