Моя шляпа, мое пальто

Александр Шкурин

Моя шляпа, мое пальто

1.

посвящается Александру Титову, владельцу и главному редактору Санкт-Петербургских журналов «Век искусства» и «Край городов».

M'Hat, M'Coat

Oh, hand me my hat, hand me my coat

I want to put them on and go far away

To where I will be free,

Where I will be loved.

The trouble is, I don't have a hat and I don't have a coat.

Oh, M'Hat, M'Coat

Oh, M'Hat, M'Coat

SLADE

Моя шляпа, мое пальто

О, подайте мне шляпу, подайте пальто

Хочу их одеть и уйти далеко

Туда, где буду свободен,

Где буду я любим.

Беда, у меня нет шляпы и нет пальто.

О, моя шляпа, мое пальто

О, моя шляпа, мое пальто

Слейд – английская рок группа

Поздний октябрьский вечер. Мелкий осенний дождь нудно кропил давно промокший насквозь асфальт, крыши полицейских автомобилей, а когда неожиданно налетали порывы холодного ветра, растекался каплями по окнам отдела полиции. В конце двора отдела полиции была курилка под козырьком, защищавшим от дождя, где полициянты не спеша насыщали легкие никотином. Рабочий день уже закончился, но кто сказал, что полициянты могут просто так уйти с работы? Наоборот, рабочий день в самом разгаре, и закончится не ранее девяти-десяти часов вечера. На скамейке в курилке сидел бомж. Его недавно привезли, быстренько допросили, но не спешили сажать в камеру. Бомж был обовшивевший, и дежурный не рискнул подселять его к другим беднягам, томившимся в камере. Потом придется дезинфицировать как сидельцев, так и камеру. Бомжу купили пачку дешевых сигарет, и он сидел на лавочке, «как король на именинах», и, если верить известной песни А.Северного1. мечтал получить нары и пайку «черного» хлебца. Бомж, давний сиделец, на свободе бывал редко. Его родным домом была тюрьма. Он откинулся на свободу весной, а в октябре, когда захолодало и начались бесконечные дожди, закручинился. Снежная зима катила в глаза2, а здоровье у бомжа было давно растрачено «по тюрьмам и пересылкам». Поэтому бомж поступил привычно, обокрал соседку: стянул купорку и шести курицам свернул головы. Одну курицу зажарил, других поменял на самогонку, и ударился в пьянку. Купорка под самогоночку была чудно как хороша. Участковый, кому соседка написала заявление, по горячим следам раскрыл кражу. Однако для полновесной отсидки кража была слишком легковесной. Поэтому опера для «хорошей посадки» собирались «навесить» бомжу еще пару-тройку мелких кражонок, чтобы повысить раскрываемость и выставить «палки» за раскрытые преступления. Бомж не возражал, что пара, что тройка других кражонок суть дела не меняла, статья одна, а срок – благословенный срок! – увеличивался в арифметической прогрессии! Что делать болезному бомжу на свободе? Маета одна. Опера обещали еще сальца подкинуть для освежения памяти по другим кражонкам, поэтому бомж всей душой рвался в тюрьму.

В курилку пришла дознавательша Настёна, так ласково её называли в отделе. Красивая девушка модельной внешности, с ногами, как в таких случаях говорят, «от ухов», и длину ее ног выгодно подчеркивали сапоги на шпильке. Поверх синего форменного платья она накинула куртку, по воротнику которой разметались длинные темные волосы. Она закурила длинную тонкую сигарету.

– Красавица, угости своей сигареткой, – голос у бомжа был хриплый, прокурено-пропитый.

Дознавательше Настене не нравилось фамильярное отношение, как со стороны полициянтов, так и других «посетителей» отдела, но терпела, поскольку была самой молодой сотрудницей. Но при случае могла окинуть «преступившего берега» презрительно-холодным взглядом. Сюда надо присовокупить высокий рост и обувь на высокой шпильке. Настена частенько оказывалась на голову выше любителей фамильярных отношений, и её презрительно-холодный взгляд ясно показывал, зачем тебе, коротышке-замухрышке, жалкому недомерку, подкатывать к высокой и красивой девушке? От такого взгляда несчастного мороз продирал по коже, и действовал похлеще самой обсценной лексики. Лучше всего было сразу потихоньку исчезнуть и не попадаться Настёне на глаза.

– Такие не будешь куришь, они ароматизированные. – Настена помахала рукой, чтобы бомж уловил запах табака её сигареты.

– Пусть будет про запас. Станет плохо, закурю эту сигаретку и вспомню о тебе, красавица, и сразу станет легче.

Это была грубая лесть, и хотя женщина любит ушами, Настёна не повелась на лесть, но, пожалев бомжа, протянула сигарету и пошла в свой кабинет. Её ждал очередной жулик, которого полчаса назад доставил наряд полициянтов.

Это был высокий, тщедушный, полуюноша-полумужчина, ярко выраженной кавказской внешности. Вслед за дознавательшей он робко просочился в кабинет и сел на краешек расшатанного и облезлого венского стула, невесть каким образом сохранившийся в этом кабинете. Кабинет был таким, каким были кабинеты следователей и дознавателей по всей стране: унылым и строго функциональным: большие письменные столы, стулья, компьютеры, сейфы. Над одним из сейфов в рамочках стояли почетные грамоты и фотографии женщин в парадной полициянтской форме, на вешалке висели форменные бушлаты. Одну стену украшала карта России, другую – N-ской области, в которой происходили описываемые события.

Кавказской внешности полуюноша-полумужчина был одет в коротенькое серое пальтишко, с поднятым воротником, на худой шее повязан вязаный серый шарф. В кабинете было тепло, но жулику было холодно, и он постоянно пытался натянуть куцые полы пальто на колени, обтянутые черными брюками, давно нуждавшихся в стирке и черные туфли на тонкой подошве. Туфли текли, и он промочил ноги.

Настена внимательно осмотрела жулика, и, пожалев заморыша, спросила:

– Хочешь горячего чая?

Жулик отрицательно замотал головой, однако дознавательша налила из чайника кипятка в пластиковый стаканчик, опустила чайный пакет и бросила два кусочка сахара. На бумажную салфетку положила тройку печенюшек.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом проговорил кавказской внешности полуюноша-полумужчина, – и стал жадно прихлебывать горячий чай. Сразу стало теплее, он перестал дрожать, закрыл глаза и на мгновение забылся. Ему почудилось, что он сидит дома у теплой печки и греет озябшие ноги.

Из забытья его вывел мягкий грудной голос дознавательши:

– Сейчас запишем в протокол, как тебя зовут, – она раскрыла паспорт и вслух, по слогам, произнесла, одновременно печатая двумя пальцами, – Джа-фа-ров Гу-лам Ну-ра-дин-оглы. Я правильно записала?

Кавказской внешности полуюноша-полумужчина пошевельнулся на стуле и простуженным голосом произнес:

– Если как в паспорте, – правильно. Но я привык, что меня зовут Гриша. Гулам по паспорту.

– Читать и писать умеешь? – спросила дознавательша. – Сможешь потом прочитать протокол и расписаться?

Полуюноша-полумужчина дернул узкими плечами:

– Расписываться умею. Читать… могу по складам.

– Ох, горе мое луковое, – пригорюнилась дознавательша. – Придется, когда закончу, читать вслух твое уголовное дело.

– Зачем его читать? – удивился Гриша – Гулам. – Я и так знаю, что сделал, если другого чего не подвесите.

– У нас в отделе таким не балуются и чужого никому не навешивают, – обидчиво поджала губки дознавательша.

Ох, и лукавила дознавательша! Довешивали, еще как довешивали жуликам, чтобы не сорвались с крючка и подправляли отчетность раскрытыми преступлениями, но Грише -Гуламу несказанно повезло. В этот момент в отделе полиции не было нераскрытых уголовных дел, и его привлекали к уголовной ответственности за мелкое прегрешение, и «светило» только условное наказание. Гриша – Гулам этого не знал и очень переживал.

– Скажите, как вас зовут? – неожиданно спросил парнишка.

– Анастасия Борисовна Обухова.

– На-сте-на, зна-чит, – предсказуемо сказал жулик.

Дознавательша отрицательно помахала указательным пальцем и ледяным тоном отрезала:

– Я – не твоя подружка, и мы не на свидании. Я – дознаватель, ты – подозреваемый. Понятно?

– Понял, Настена Борисовна.

Дознавательша негромко рассмеялась. На такого жалкого грех было обижаться, но дистанцию сразу надо установить, чтобы не «борзел». Смех у Настены Борисовны был приятный, нежный, как ладошка ребенка, что гладит по измученной душе, от такого смеха становилось легче и жизненные невзгоды становились мелкими и несущественными. Грише – Гуламу неожиданно стало очень хорошо, он перестал дрожать, и был готов выполнить любую просьбу дознавательши. Даже встать на четвереньки и загавкать.

– Сейчас тебя допрошу, а потом отпущу домой, – произнесла Настёна Борисовна, а Гриша – Гулам недоверчиво переспросил:

– Вы не арестуете?

– Нет, ограничусь подпиской о надлежащем поведении.

Гриша – Гулам удивленно хрюкнул. Анастасия Борисовна стала нравиться еще больше, и поэтому с готовностью заявил:

– Хорошо, спрашивайте, я все расскажу.

Дознавательша стала задавать вопросы. Отпираться было глупо. Видеокамеры записали его прегрешения в сетевом супермаркете. Дознавательша показала видеозапись, где он берет с полок продукты и прячет по карманам. Что делать – кушать очень хотелось. Денег, как всегда, не было. Если летом удавалось немного подзаработать на шабашках, в глухое осенне-зимнее время впору было помереть от голода. От голодухи его спасала бабка Тоська, с которой он жил. Бабка была скупая, кормила пустой кашей или варёной картошкой без масла. Бабка Тоська собирала деньги на передачки любимому внучку Сереженьке, загремевшему на долгие четырнадцать лет за распространение наркоты. Ох, и кручинилась бабка Тоська, что не увидит больше внука! Гриша – Гулам был нелюбимым внуком. Дочка бабки Тоськи, его мать, нагуляла байстрюка от какого-то азербона, приезжавшего летом торговать на местный рынок арбузами, и бросила сразу после рождения. Гриша – Гулам побывал как в доме ребенка, так и в детдоме, откуда регулярно убегал. Ярко-выраженная кавказская внешность отталкивала потенциальных усыновителей. Достигнув шестнадцати лет, он очутился у бабки Тоськи, по месту своей регистрации. Бабка нуждалась в помощи, и появление Гриши – Гулама было кстати. У бабки Тоськи было две дочери. Старшая, жившая в том же городе, что и бабка Тоська, чей старший сын Сереженька недавно загремел в тюрьму, а младший, не в пример старшему, отлично учился и собирался поступать в престижный московский вуз. Бабка Тоська почему-то не жаловала младшего внука, и он редко бывал у бабки. Гриша – Гулам очень завидовал внукам бабки. У них были любящие родители. Он же был мусором, по нему топчутся и норовят вымести, но всё как-то не получалось. Мать Гриши – Гулама, младшая дочка бабки Тоськи, сразу после его рождения уехала в Питер, где вышла замуж, родила двоих детей, и не интересовалась судьбой старшего сына. Так и жили вдвоем, бабка Тоська и Гриша – Гулам. Бабка Тоська после посадки любимого внучка Сереженьки вызверилась на Гришу – Гулама. Мол, почему сел Сереженька, а не он, мог бы взять вину на себя, ему, дескать. терять нечего. Гриша – Гулам, которому некуда было уходить, терпел, но постепенно у него появлялись навязчивые мысли, чтобы один раз и навсегда покончить с безрадостной жизнью.

– Гулам! – позвала дознавательша. – Иди, распишись в протоколе и в подписке о невыезде и надлежащем поведении

Ярко-синий ноготь Настены Борисовны показал строки, где ему расписаться. Гриша – Гулам долго примеривался, а потом поставил неуклюжие закорючки, состоявшие из трех букв «ДГН» и куцый хвостик. От волнующего аромата молодого женского тела и каких-то нежных духов у него закружилась голова, и резко ослабли ноги. Он ухватился за край стола, чтобы не упасть. Бедняга не знал, что дознавательша пользуется французскими духами Коко Шанель Мадемуазель, что делало её неотразимо сексуальной, нежной и желанной.

Дознавательша не заметила его слабости и объявила:

– Все, допрос закончен. Можешь быть свободен.

Гриша – Гулам был ошарашен. Он был убежден, что арестуют, а тут – просто – свободен! Но как отсюда уйти? У него нет денег на проезд. Сюда его привезли полициянты, а как вернуться домой? Придется клянчить у дознавательши.

– Анастасия Борисовна! – чтобы разжалобить, он был вынужден правильно назвать имя дознавательши. – Дайте, пожалуйста, мне на проезд. Я обязательно отдам.

– Эх, что за жулики пошли такие нищие! Как же ты отдашь, если у тебя денег отродясь не было? Украдешь, а потом попадешь ко мне с новой кражей? – усмехнулась дознавательша Гриша – Гулам почувствовал, как запылали от стыда щеки. Денег у него водились очень редко.

– Ладно, держи тридцать рублей, – дознавательша протянула три желтых кругляша. – Как раз хватит на проезд. Торопись, сейчас будет последняя маршрутка.

Гриша – Гулам подхватил монеты, поблагодарил и выскочил из отдела полиции. Но не успел, только увидел красные задние фонари маршрутки. Эх, придется идти пешком. Он поплотнее запахнул куцее пальтишко, но теплее не стало, моментально застыли ноги в мокрых туфлях. Холодные капли дождя норовили попасть за воротник пальто. Куцая шапчонка быстро промокла и стала мерзнуть голова. Гриша – Гулам уныло потащился по улице мимо темных домов с ярко освещенными окнами. Он жадно заглядывал в каждое окно, словно надеялся, что его увидят, позовут, сытно накормят и уложат спать в чистую постель. Захотелось по-маленькому в туалет, это рвался наружу чай, который он выпил у дознавательши. Гулам зашел за дерево и помочился. Эх, до дома еще плестись и плестись. Когда он придет? Через час, два, а может и вообще не дойдет, замерзнет и свалится в канаву, полную холодной воды. Были бы деньги, уехал на такси, но за тридцать рублей никто из таксистов не захочет везти. Гриша – Гулам уныло пошлепал по лужам. Осенний холодный дождь то припускал, то ослабевал, и мелкие капли неприятно холодили лицо. В туфлях неприятно чавкала вода, и он уже не чувствовал окоченевшие ступни ног. Неожиданно Гулам услышал стихи:

Пусть пасмурный октябрь осенней дышит стужей,

Пусть сеет мелкий дождь или порою град3

Это были ГУБЫ, с большой буквы, у них была такая особенность, начинать общение с какого-нибудь стихотворения. ГУБЫ появились на кирпичной стене трехэтажки.

– Чего тебе? – с неприязнью спросил Гриша – Гулам. – Очень холодно, я замерз, мне сейчас не до разговоров.

– Какая нынче молодежь непочтительная пошла! – хмыкнули ГУБЫ. – Я помочь хочу, но по тону видно, в помощи ты не нуждаешься.

– Нет, – испугался Гулам. – Очень нужна помощь. Только чем можешь помочь? Домой перенести или деньжат подкинуть? Всего раз помог на кухне, и ради чего, чтобы я мерз под дождем и шлепал по холодным лужам?

– Чем, чем, – сварливо заметили ГУБЫ. – Чем смогу, тем помогу. Закрой глаза и отвернись. Не подглядывай! Иначе не помогу.

Гриша – Гулам поступил, как было ему велено. Он сумел выдержать минуту, пока его не стала бить сильная дрожь.

– Больше н-не м-могу, – зубы ляскали от холода.

– Повернись, – скомандовали ГУБЫ. – И ничему не удивляйся.

Гриша – Гулам повернулся и увидел на мокрых ветках дерева в пластиковом пакете на вешалке плащ, а на другой ветке – шляпу.

– Это тебе, – сказали ГУБЫ. – Одевай, не бойся.

Гриша – Гулам мигом скинул промокшее пальтишко и надел плащ.

– Это тренчкот от Барберри4, – прокомментировали ГУБЫ, но Грише – Гуламу было не до названия плаща. В нем сразу стало тепло. Еще примерил шляпу, которая пришлась впору.

– Такая шляпа называется федора, – подсказали ГУБЫ.

Для Гриши – Гулама названия вещей не имели значения. Главное, вещи были новые, не ношенные. У него давно не было новых вещей. Обычно приходилось донашивать чужую одежду.

– А на ноги? – Гриша – Гулам осмелел. Если ГУБЫ дали одежду, почему не попросить обувь. – Новую, и желательно с сухими носками.

– Ты меня разоришь, – вздохнули ГУБЫ. – Сейчас получишь. Только не подглядывать!

Гриша – Гулам привычно зажмурился, а потом увидел обувную коробку с непонятной надписью.

– Это американские зимние кроссовки скечерс. Внутри них сухие носки.

Гриша – Гулам забежал в подъезд дома и, опершись на перила лестницы, снял мокрые туфли, надел сухие носки и кроссовки. Как хорошо! Он вспомнил, что видел такие стильные кроссовки у старшего внука бабки, когда тот еще гулеванил на свободе. Теперь в новой одежде и обуви, он почувствовал себя другим человеком. Сразу стало тепло. Теперь – как быстрее попасть домой.

– ГУБЫ, – умоляюще сказал он. – Помоги добраться домой.

– Это как? – удивились ГУБЫ. – У меня нет ковра-самолета.

– Можно вызвать такси, – стал умолять Гриша-Гулам. – Только у меня тридцать рублей, а надо не менее сотни.

– Слушай, а ты не охамел? Думаешь, я просто так оказываю помощь? За все придется платить, и платить дорого, – проворчали ГУБЫ.

– Я согласен на все, только помоги!

– Хорошо, – подумав, заявили ГУБЫ. – Покажи деньги.

Гриша – Гулам выгреб из кармана монеты и показал на раскрытой ладони.

– Можешь убирать, сейчас в кармане будут еще монеты, – и через минуту Гулам ощутил, как у него потяжелел карман. – Можешь вызывать такси.

– Спасибо, – радостно заявил он. – Огромное спасибо.

ГУБЫ не ответили. Они исчезли со стены.

Такси быстро довезло до дома, и он прокрался в свою комнатушку, но бабка Тоська не спала:

– Где шлялся, паскудник?

– В полиции был, – коротко ответил он, аккуратно развешивая подаренные вещи. Какая шляпа, какой плащ, ах, какие кроссовки! Этим вещам сноса не будет.

– Наконец-то и тебя посодют, – радостно проскрипела бабка. – Спать ложись.

Гриша – Гулам не обратил внимания на бабкины «пожелания» и нырнул под одеяло. Однако сразу уснуть не удалось. Вспомнились события прошедшего дня. Особенно понравилась дознавательша – Настена Борисовна, её точеная фигурка и длинные стройные ноги. Она села на стол и, задрав подол, развела в стороны ноги, провела розовым язычком по нижней губе, а потом поманила пальцем. Рука привычно нырнула в трусы, и он стал дрочить, представляя себе обнаженную дознавательшу. Он не пользовался успехов у женщин. Виной тому была субтильная кавказская внешность. Однако мужская сущность требовала женского тела, и он нашел отраду при помощи безотказной Дуньки Кулаковой, что каждую ночь приходила на помощь. Дунька была чуткой, отзывчивой, а какие у неё были нежные ручки! Гриша – Гулам достиг оргазма, по пальцам потекла липкая теплая жидкость. Настена Борисовна нежно погладила по щеке и поцеловала в губы. Осчастливленный, герой-любовник уснул.

2.

Опер ехал за рулем беспородного «китайца»-паркетника, который ловко притворился внедорожником, когда его покупал. Он ласково назвал купленную машину «мой китайчонок». Корпус машины был уже тронут коррозией, но двигатель и ходовая были в порядке. Поэтому и продавалась сравнительно дешево, хотя опер в очередной раз убедился, что надо было не жаться, а купить машиненку подороже, но деньги… Вечная болезненная тема для любого полициянта, чье денежное довольствие не очень велико. Опер дослужился до капитана, и очень хотел получить майорские погоны, но, как назло, не было свободной майорской должности. Однако он не собирался быть вечным капитаном и уходить на пенсию с четырьмя звездочками на погонах. Большая, хоть и одинокая звезда на погонах, лучше россыпи четырех мелких звездочек, и пенсия майора выше, чем капитанская, поэтому постоянно узнавал в кадрах об освободившихся майорских должностях. Даже коньяк кадровику поставил и намекнул о будущей благодарности.

Который день подряд моросил мелкий октябрьский дождь, и скрипели дворники, размазывающие капли по лобовому стеклу. От беспрестанного дождя день был серым и невзрачным, и под стать тяжелому дню было подавленное настроение. Хотелось солнца, тепла, но погода и на ближайшие дни ничем не могла обрадовать, дожди, бесконечные дожди. Беспросветная серость и безнадега. Как раз про такую погоду говорил его покойный наставник, старый опер, что впору кого-нибудь пристрелить, а потом быстренько «найти» настоящего преступника, чтобы не выматывал душу бесконечный дождь, сыпящийся с небес.

Мокрая лента дорога убегала под колеса, мимо проносились встречные автомобили, обдавая китайчонка залпами грязной воды, заливавшей лобовое стекло. Мгновенно становилось темно, дорога исчезала, пока неспешно двигающие дворники размазывали грязь по стеклу. Вновь появлялась мокрая лента дороги, и грязные встречные автомобили в туче брызг. Обочины плотно обступили деревья, задравшие к низкому свинцовому небу голые ветви-руки. Деревья давно сдались мокрой холодной осени.

Опер, закурив очередную сигарету, приоткрыл боковое стекло, и в лицо тонкими иголками стали впиваться холодные дождевые капли. Он поморщился и поднял стекло. Некстати вспомнился вчерашний скандал с женой. Ох-хо-хо, когда же оставит его в покое, хотя и понимал, сам виноват. Вчера очень поздно приехал, хорошо поддатый, и удивился, как удачно вписался в ворота, не поцарапав машину. Жена легла спать, и он на цыпочках прокрался на кухню, где, не обнаружив привычного ужина, попытался что-нибудь соорудить пожрать. Видно, слишком громко гремел посудой, разбудил жену, и она с заспанным лицом появилась на кухне и тут же начала скандалить. Темы были одни и те же, давно навязшие на зубах.

Поздно приходит с работы.

Вечно поддатый.

Дочкой не занимается.

Напоследок, как под дых, – вечно нет денег.

Он молчал, сдерживаясь, чтобы не сорваться, и, плюнув на ужин, лег спать. Рано утром, когда за окном только начало сереть, а жена с дочкой спали в уютных постельках, он выпил на пустой желудок кружку обжигающе – горячего растворимого кофе и уехал на работу.

Мокрая лента дороги, капли дождя на лобовом стекле, которые едва успевали сметать дворники, и подавленное настроение. Эх, выглянуло бы солнце, стало бы легче, но тяжелые свинцовые тучи, обложившие небо, не давали лучам солнца шанс прорваться и порадовать землю и населявших её бедных людишек.

Опер этим утром сразу поехал в поселок, где жил задержанный бомж. На него скопилось пачка заявлений от местных, мол, ворует беспощадно, но когда разобрались, материал оказался пустым: суммы похищенного не тянули на самую легкую статью о краже. По последнему случаю, когда он украл у соседки шесть куриц и банки с купоркой. едва хватило натянуть на кражонку. Начальник отдела, разозлившись, послал его собрать «железный» материал для возбуждения уголовного дела. Поэтому при обыске у бомжа «нашли» измельченные листья конопли, завернутые в старую пожелтевшую газету. Пакет с коноплей по весу как раз «тянул» на самую минимальную часть статьи за хранение наркотиков. Этот пакет с коноплей опер, естественно, сам «нашел», поскольку его и подложил. Для вида покопавшись в том «свинарнике», где обитал бомж, он «обнаружил» пакет за дверцей в поддувале холодной печки. Опер не считал, что нарушает закон. Разве это нарушение, когда помогает жулику скоротать холодную зиму в тепле. Да, за решеткой, но под крышей с трехразовым питанием и чистым бельем на шконке. Бомж сам выбрал свою судьбу, поэтому жаловаться ему было не с руки.

Бомж привычно пошел в «отказ», стал креститься и божиться, что это не его, ему подкинули, но опер едко поинтересовался: «кажется, кто-то хотел на «зимнюю теплую квартиру?». Бомж, крякнул, почесал заросший сединой подбородок и заявил: «ну, моё, чего уж там, лучше в тюрьме на нарах, чем здесь в холодрыге». Понятые без слов подписали протокол об обнаружении пакета с измельченными листьями. На замызганном столе валялись обглоданные куриные кости, а под столом стояла трехлитровая банка с мутной жидкостью. «Это – та самая купорка?» – спросил опер. Бомж опять крякнул и попросил, заискивающе глядя в глаза: «дай слопаю последний огурчик». Он протянул банку, и бомж выловил из колыхавшей мути огурец, которым сочно захрупал, и сок потек по свалявшейся бороде. Остро запахло кислым.. Бомжа посадили в бобик и отвезли в отдел полиции.

Опер, вернувшись в отдел, написал мелким убористым почерком необходимые бумаги для возбуждения уголовного дела, и его послали на очередную кражу. Он провозился до ночи, после выпил и, как всегда, вернулся очень поздно домой. Прошли сутки, но бомж почему-то не выходил их памяти. Вернее, не сам бомж, за службу навидался бомжей по самое не могу. Не давала покоя лишняя деталь в лежбище бомжа, которой там быть не должно.

В хламе, в котором пришлось покопаться, что-то неожиданно ярко блеснуло, но он не обратил внимания, в тот момент искал, куда пристроить сверток с коноплей, чтобы потом удачно «найти». Теперь этот яркий блеск не давал покоя, заставляла мучительно вспоминать, что же было не так в логове бомжа?

Опер свернул с асфальтовой дороги, и его китайчонок, запрыгал по рытвинам, выплескивая во все стороны брызги мутной воды. Чтобы не разбить подвеску машины, опер сбавил скорость и через полчаса доехал до поселка, где жил бомж. Поселок был словно вымерший, мокрые крыши домов, мокрые палисадники, мокрые кустарники и деревья, нигде не души, даже не выскочили собаки, что обычно обгавкивали каждую машину в поселке. В такую погоду им было лень выползать из конур. Вспомнилась поговорка о хорошем хозяине, что в плохую погоду не выгоняет собаку со двора. Видно, он вдвойне плохой хозяин, раз сам себя выгнал на работу в отвратную погоду. Опер тяжело вздохнул, и доехал по разбитой дороге до пригорка, на котором стоял полуразрушенный длинный, похожий на барак, дом.