Войны

Шарлотта Жангра

Войны

Charlotte Gingras

Guerres

Original edition is published in French under the title Guerres, by la courte échelle, an imprint of Groupe d’édition la courte échelle inc.

Copyright © Les éditions la courte échelle 2011

© Нина Хотинская, перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023

Обратный отсчет

Боевой шлем, очки баллистической защиты, пуленепробиваемый жилет с антибаллистическими пластинами, штурмовая винтовка С7А2. Мой папа дозорный в наземных вооруженных силах, и он уходит на войну, туда, через двадцать один день. Иной раз я не могу удержаться и прижимаюсь к его ногам, хотя я уже почти слишком большой для этого. Меня зовут Люка, не Люк, а Люка, мне девять лет, и в списке людей, которых я люблю, папа на первом месте. В следующей строчке маленькая Матильда. Потом пробел. Дальше школьные друзья. А еще дальше мама. В самом низу списка, маленькими буковками, моя старшая сестра Лоранс.

Ты, работавший учителем физкультуры в обычной школе, ты, для всех моих подруг красивый, как олимпийский атлет, ты, кого я никогда не променяла бы на другого отца, ты решил вернуться на службу в вооруженные силы. Уехать с миссией в Афганистан на полгода. Оставить семью. Оставить меня, твою дочь Лоранс.

Я не знаю, почему ты принял это решение. Правда, у тебя с Кариной, нашей мамой, что-то не ладится – я-то вижу, она вечно тобой недовольна. У большинства моих подруг родители в разводе, и они считают, что в неполных семьях нет ничего хорошего. А я считаю, что в жизни с Кариной никогда не было ничего хорошего, если хочешь знать. А после рождения Матильды стало еще хуже.

Ты вернулся из тренировочных лагерей на прошлой неделе, чтобы провести с нами каникулы до отъезда. Я нахожу тебя странным, Карину нахожу еще более странной, чем обычно, а Люка действует мне на нервы своей манией ходить за тобой хвостом и постоянно задавать бестолковые вопросы, как будто, если ты дашь ему верные ответы, он снова станет таким, как прежде: беспечным мальчишкой, избалованным, противным и приставучим. Одна Матильда весело лепечет и болтает ножками от удовольствия у нас на руках, она слишком мала, чтобы понимать, что происходит. Ей всего десять месяцев.

Ты часто уходишь в себя, словно ты уже не здесь. Потом вдруг ни с того ни с сего крепко обнимаешь меня и шепчешь нежные слова: «моя принцесса, мое сердечко». Ты ерошишь волосы сыну, бормочешь какие-то глупости: «мой чемпион, мой большой малыш». С Матильдой еще хуже, тут ты превосходишь самого себя: «мое чудо, мой золотой зайчик, мое сокровище». Матильда в ответ воркует «да-да-да», так она говорит «папа», и чмокает тебя слюнявыми поцелуями. Ты это обожаешь.

Но это не помешает тебе уехать.

Сегодня, без предупреждения, без ничего, папа вдруг повел нас со старшей сестрой в компьютерный магазин. «Мы купим ноутбуки для меня, для тебя, Люка, и для тебя, Лоранс». Он сказал, что так не будет ссор, мы сможем чатиться с друзьями, лазить в интернете, писать наши школьные работы и, конечно же, посылать ему мейлы. И он тоже будет – иногда мейлы для всех, иногда личные.

Пришлось дать ему уйму обещаний: не ходить на порносайты (как это ему в голову пришло? да ни за что на свете!), ни в коем случае не чатиться с незнакомцами и не проводить целые вечера, играя с друзьями в онлайн-игры. «Это актуально только для Люки», – фыркнула Лоранс, она всегда найдет, как меня уесть. И все равно мы с ней прыгали от радости. Старый компьютер из гостиной сдали на запчасти. У мамы-то есть свой ноутбук для работы.

Время тянется. Каникулы пошли прахом, и мы никуда не едем. Мои подруги разъехались с родителями, кто на озера и в северные леса, кто на реки, кто даже к морю, а мы здесь, в нашей большой квартире на улице Турель, живем в неуютном пузыре. Люка хотя бы ходит в городской лагерь. А я торчу дома. Шарюсь в интернете или сижу на большом балконе, откуда видны нижний город и горы, парящие в жаркой дымке, сижу и читаю детективные романы, любовные романы, просто романы. Я скучаю по школе.

Иногда я гуляю с Матильдой. Я увожу ее на детскую площадку, она совсем недалеко от нас, но надо подниматься по крутым склонам, и я с коляской похожа на шахтера, толкающего вагонетку с углем к выходу из шахты. Вдобавок нас придавила жара, и мы задыхаемся. Чем сильнее растягивается время, тем больше мне не терпится, чтобы ты уехал. Не потому, что я тебя не люблю. Но потому, что ты кажешься уже таким далеким, а мы здесь, как парализованные, только и ждем, чтобы это кончилось.

Почти каждое утро после пробежки мой папа чинит в доме все, что, на его взгляд, требует починки. То молотком, то кусачками он терзает все, что попадается ему под руку. Он сменил батарейки в пожарной сигнализации, прочистил фильтр посудомойки, даже покрасил мою комнату в желтый. Цвет выбрал я. «Желтый, как пипи», – сказала Лоранс. Когда папа не знает, что еще чинить, он спрашивает маму:

– Еще что-нибудь нужно?

– Купить зимние шины для пикапа, сменить батарею в кухне, утеплить входную дверь.

– Карина, я приеду в отпуск до зимы!

– Как знать, Натан. Может быть, да. Может быть, нет.

А у меня, когда я не в городском лагере, всегда есть новые вопросы для папы: «Какая максимальная скорость легкого танка? За сколько минут можно собрать и разобрать твою штурмовую винтовку?»

Сегодня утром, когда он заново привинчивал розетку на кухонной стойке, а Лоранс разгружала посудомойку, я подошел к нему сзади и прошептал:

– Что значит быть храбрым, папа?

Он положил отвертку на кухонную стойку. Лоранс, которая все слышала, замерла, навострив уши. Папа повернулся ко мне:

– Это значит бояться и все равно делать job[1].

В воскресенье после обеда мы с Люкой и Матильдой в коляске пошли на Гранд-Алле посмотреть парад твоего полка. Карина с нами не захотела. «Голова болит», – сказала она. Голова, как же! Мы-то не могли этого пропустить: там был ты.

Мы ждали долго. Вдоль тротуаров стояла толпа, а вдали, словно рокот, слышался звук приближающихся фанфар. Через несколько дней, самое большее несколько недель, военные с базы отправятся с миссией туда. Толпа пришла приветствовать их и поаплодировать их отваге. Я слышала, как люди вокруг взволнованно переговариваются: «Они идут защищать наши ценности. Спасать народ, попавший в беду. Они помогут ему помочь самому себе. Они – гордость нашей страны».

Фанфары заиграли национальный гимн. Солдаты приближались в ритме марша, звук труб, звон тарелок и бой барабанов пульсировал у нас внутри, точно огромное сердце. Нам удалось пробраться в первый ряд. Они подходили, две тысячи пятьсот солдат, мужчин и женщин, все в боевой форме, все шли в ногу под палящим солнцем.

Я видела, как женщины поднимают на руках маленьких детей. Я взяла Матильду из коляски и тоже подняла ее.

Люка вдруг закричал, перекрывая гомон толпы:

– Вон папа! Матильда, смотри, это папа!

Ты прошел вместе со всеми, так близко, что едва нас не задел, не взглянув на нас, не взглянув на Матильду, которая махала ручонкой и посылала тебе поцелуи. Твои глаза были устремлены я не знаю на что. На славу? Почести? Долг? Все это было очень странно, как-то нереально. Да существует ли она вообще, эта война на другом конце света?

А потом… фанфары смолкли. Военные продолжали маршировать. Я готова была уйти, но Люка непременно хотел увидеть всех солдат. Так что мы остались. И вскоре далеко позади, под сурдинку, услышали бой других барабанов. Другие фанфары, не такие дисциплинированные. Легкое обратное движение намечалось за нами, бой новых барабанов нарастал. Демонстрация за мир пробиралась сквозь толпу, голоса скандировали:

– Поддержать войну? Нет! Нет! Нет!

– Имейте уважение к нашим солдатам! – возмущались родственники и друзья военных. – Они идут рисковать жизнью!

– Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Все это многоголосье звучало вокруг нас. Я видела поднятые кулаки. Флаги плыли над головами, транспаранты перечеркивали небо: «ДЕЗЕРТИРУЙТЕ! ВОЙНА ВОЙНЕ!» Поодаль началась давка. Люка, с красными щеками, с мокрыми глазами, пробормотал что-то, но я не расслышала. Мне было не до него, я держала на руках Матильду, защищая. «Скорее, Люка. Мы уходим».

Солдаты продолжали идти, никак не реагируя на оскорбления. С высоко поднятыми головами они шагали навстречу своей судьбе, вперед и вперед.

Дома мама все больше молчит, а когда тишина становится тяжелой, как серая ноябрьская туча, папа выводит из гаража свой старый мотоцикл и едет к друзьям на военную базу. Мне бы хотелось, чтобы он взял меня с собой, но он никогда меня не берет. Он говорит, что солдатам, которые отправляются с миссией, надо поговорить между собой, поделиться секретами. Они все уедут осенью, весь контингент.

Сегодня, прежде чем оседлать мотоцикл, папа сказал мне, что нет ничего важнее братьев по оружию, когда вы в зоне боевых действий. Спаянные неразрывно.

– Почему ты называешь их братьями, если они тебе не настоящие братья? – спросил я.

– Потому что мы семья там, на поле боя, и никто никого не бросит. Мы отвечаем друг за друга. Это называется солидарность.

На полсекунды я представил Лоранс сестрой по оружию и скорчил гримасу. Честно говоря, меня это не особо привлекало. Приказы все равно будет отдавать она. И потом здесь, дома, мы не в зоне боевых действий.

Сегодня днем мы всей семьей набились в пикап и поехали на военную базу повидать Кевина, Валери и двух их сыновей. Он – твой брат по оружию в Боснии, перед самым моим рождением, она – единственная мамина подруга. Что мне там делать, я не знала. Да и вообще, как только мы приехали, вы с Кевином взяли по банке пива и уселись в патио, пристроив задницы в пластмассовых креслах.

Вы чокнулись, отпили по большому глотку. Мальчишки утащили Люку на лужайку, а мы остались в кухне женской компанией. На стойке возвышалась огромная стеклянная банка, полная разноцветного драже.

– Красиво, – сказала я. – Многовато их, правда?

– Это песочные часы, – ответила Валери. – Со следующего воскресенья мальчики будут съедать по одной после ужина. Когда их больше не останется, отец вернется.

– Если я правильно поняла, триста шестьдесят драже разделить на двух детей равняется сто восемьдесят драже разделить на тридцать дней равняется шесть месяцев?

Валери с улыбкой кивнула. Потом повернулась к Карине.

– А ты, подруга, как?

Я поняла. Взяла Матильду, коляску и – оп-ля! – мы идем прогуляться. Мне надо было остаться дома с сестренкой, я бы отвезла ее на детскую площадку. Какое паршивое лето. Но это не то, чего ты хочешь, папа. Ты хочешь, чтобы мы были рядом, все время. Хоть ты и разговариваешь с нами все меньше, хоть ты и отдаляешься от нас все больше с каждым днем.

Мама с Валери, полагаю, хотели пооткровенничать. Или вспомнить время, когда они познакомились на военной базе на Западе, где все говорили по-английски. Им было по двадцать лет, они были влюблены и чувствовали себя одиноко, их молодые мужья, «голубые каски»[2], отправились в Боснию, в Сомали или еще куда-то.

Я катила Матильду по прямым и унылым улицам военной базы, между рядами одинаковых домов, перемежавшимися редкими магазинами. Я узнала семейный центр. Мы жили здесь, когда я была маленькой. Потом ты ушел с действительной службы, стал резервистом, и мы перебрались в город. Карина ненавидела это место, как ненавидела все военные базы, где жила. «Я болталась от одного гетто к другому много лет, – говорила она, когда у нее бывало плохое настроение. – В этом тесном и замкнутом мирке, если ты не думаешь так же, как твои соседи, тебе плюют вслед».

Возвращаясь, я прошла мимо тебя и Кевина, вы сидели все там же, и трупики банок валялись у ваших ног. Вы говорили о военном параде.

– Трусы они все, эти пацифисты, которые называли нас убийцами, – ворчал Кевин.

– А мы делаем грязную работу, пока они рисуют свои плакаты, – добавил ты, смяв последнюю пивную банку. – Пойдем или останемся дома?

Папа решил подарить мне собаку. Странно это. Когда я был маленьким, за мной у самого дома погнался питбуль и укусил за ляжку. Меня до сих пор трясет, стоит только вспомнить его клыки, запах, кровь на шортах. Папа выбежал на улицу, пнул пса ногой, схватил меня на руки, отвез в больницу и держал за руку, пока мне накладывали двенадцать швов. А теперь он непременно хочет, чтобы у меня была своя собака.

И вот мы вместе отправились к заводчику. Там обошли все клетки, и я ничего не говорил. Мне не хотелось его огорчать, потому что он уезжает через неделю, но собаку-то я не хочу. В конце концов он подвел меня к клетке, где большая овчарка, лежа на боку, кормила щенков. Я показал пальцем на комочек черно-бежевой шерсти, самый маленький из всех шестерых. Я не попросил взять его на руки. Даже такой кроха может куснуть руку, они упражняются на будущее. Я только пробормотал: «Вот этот, папа, то, что надо».

Щенок был еще слишком мал, чтобы взять его домой. «Ты можешь прийти за ним через шесть недель, – сказал мне заводчик. – Его уже отлучат от матери, и у него будет столько энергии, что он сможет целыми днями бегать за фрисби, за палкой, за чем угодно. Тебе повезло. Немецкая овчарка – самая верная из собак, больше всех привязана к хозяину, самый лучший защитник».

Когда мы вернулись домой, папа сказал мне, что я должен буду заботиться о моей собаке в его отсутствие, вести себя как вожак стаи, а если захочу, могу ходить с ней на уроки дрессировки.

Я долго была твоей маленькой принцессой, папа. Ты повсюду брал меня с собой. Ты сажал меня на детское сиденье твоего велосипеда, позади себя, и мы катались по улицам военной базы. Ты смеялся, потому что я болтала без умолку за твоей спиной. Выучив немного слов, я называла все, что мы встречали на пути: кошка, грузовик, солдат, дерево, небо, облако, птица. Каждый вечер перед сном ты рассказывал мне сказки. Про Синего пса – примерно тысячу раз. Я помню ту фотографию, на которой мое лицо и летнее платье перепачканы шоколадным мороженым. Ты, справа от меня, умираешь от смеха. Мамы там нет. Она была холоднее со мной, всегда как будто чем-то недовольна или огорчена, и держалась в стороне. Это неважно, ведь ты был мне и отцом, и матерью.

Но иногда ты уезжал в командировки. Мы не видели тебя месяцами, мама плакала тайком или дни напролет молчала. Мы обе ждали твоего возвращения.

А потом родился Люка, ты ушел из вооруженных сил, и мы переехали в город. Король Люка. Мне было шесть лет, и моя карьера принцессы закончилась. Зато я стала первой в классе. Я приносила отметки как трофеи. Свергнутая маленькая принцесса хотела, чтобы ты еще ее любил.

В последнюю ночь перед твоим отъездом я вдруг проснулась, мне хотелось пить.

Войдя в кухню, я застала тебя сидящим за столом, вокруг были разложены бумаги. Я спросила тебя, что ты делаешь здесь один в три часа ночи.

– Пишу завещание, детка.

Я вздрогнула, как будто арктический холод проник в квартиру. Ты это заметил.

– Если пишешь завещание, то необязательно потом умираешь, Лоранс. Это просто мера предосторожности. Все военные приводят в порядок свои бумаги, когда отправляются с миссией, – страховки, счета, завещание. Хочешь сок?

Ты достал из холодильника коробку апельсинового сока и налил мне большой стакан.

– Лоранс, я хотел тебя попросить… Постарайся быть терпеливее с братом. Ты старшая и…

– Он ведет себя как младенец. Он не сможет заботиться о своей собаке. Вот увидишь, это мне придется с ней возиться!

Я добавила, что это была дурацкая идея. Ты ничего не ответил, и больше мы не разговаривали. Правда, ты никогда не был болтуном. Твоя фишка – бегать марафон, гонять на мотоцикле, прыгать с парашютом. И молчать.

Знаешь, чего бы ему на самом деле хотелось, твоему сыну? Чтобы ты не уезжал в эту страну песка, камней, крутых гор и пещер, где скрываются повстанцы.

Сегодня ночью мне приснилось, что щенок вырос, превратился в огромного волкодава с клыками-кинжалами и вцепился мне в горло. Некому было меня защитить.

Наконец настал день икс, пришла твоя очередь отправляться туда. Мы все – мама, Матильда, Люка и я – пошли проводить тебя на военную базу. Оттуда автобусы увозят солдат, мужчин и женщин, в аэропорт. Мы, родственники, провожать вас в аэропорт не имеем права. Говорят, это чтобы избежать душераздирающих прощаний. А я думаю, это потому, что армия обожает уставы и просто лопается от военных тайн и запретов. Мы, например, не должны знать, где там тебя разместят.

В зале, похожем на большой ангар, с широкой дверью в глубине, родственники толпились вокруг своих солдат.

Ты и твои братья по оружию были в форме песочного цвета и в новеньких начищенных сапогах. Ваше снаряжение ждало вас в аэропорту. Ты высокий, папа, но в это утро ты казался еще выше. Были скучные речи, мы слишком долго стояли, малыши бегали между ног родителей, у жен были помятые лица, а глаза тех, кто уезжал, блестели.

Люка-пиявка постоянно лип к тебе. Я держала Матильду, потому что Карина засунула руки в карманы так, будто хотела их порвать. Она могла бы сделать над собой усилие, говорила я себе, она ведь теперь не скоро тебя увидит.

Были соки для детей, печенье и кофе. Я увидела поодаль твоего друга Кевина, Валери и их двух мальчишек – в ближайшие месяцы им обоим гарантирован кариес. Потом осталось совсем немного времени, короткий отрезок в форме пузыря, когда родные прильнули друг к другу, как гроздья. Большинство женщин плакали. Маленькие дети, ничего не понимавшие, гомонили и смеялись.

Те, что уезжали, держали самых маленьких на руках. Ты поднял Матильду и смотрел на нее, словно хотел запомнить каждую деталь ее личика, каждую ямочку на ее щеках, ее младенческий вес, и запах талька, и три новеньких зуба. Матильда пыталась стащить с тебя берет. Ты передал ее маме, в последний раз взъерошил волосы Люки, прижал его к себе. Я тоже попала в крепкое кольцо твоих рук. Наконец ты поцеловал жену, которая держалась очень прямо, как говорится, будто кол проглотила, поджав губы так, что от них осталась красная черточка. Все это время у меня было странное чувство, будто я смотрю кино. Будто это неправда.

Прозвучала команда, пузырь лопнул, быстро-быстро, последние поцелуи. Вокруг нас я слышала шепотки: «Береги себя», «Не забывай», «Я молюсь за тебя», «Возвращайся скорее».

Вы ушли колонной к большой двери в глубине, за которой ждал автобус.

Ты уже почти скрылся из виду, как вдруг вернулся большими шагами к нам с Люкой и сжал каждому плечо так крепко, будто твои руки стали когтями хищной птицы. «Берегите сестренку». И ты побежал на свое место.

Когда папа ушел, я изо всех сил попытался мысленно уйти с ним. Исчезнуть вместе. Но у меня не получилось. Я остался по эту сторону, руки ослабли, сердце сжалось, и я почувствовал, что ближайшие шесть месяцев мне будет трудно дышать. Казалось, будто никого больше нет, будто солнце ушло вместе с ним, а люди и стены вокруг стали серыми и плоскими.

Я опустил голову и увидел носки моих кроссовок, они были такие же серые. И пол тоже. Что-то бубнили голоса мамы и Лоранс, я не понимал, что они говорят. Мало-помалу вернулись и цвета, и слова, и я увидел, как Матильда на руках у мамы тянет ко мне ручонки. И тогда я пошел за тем, что осталось от нашей семьи, и мы направились к парковке.

На обратном пути никто не раскрывал рта. Я чувствовала облегчение. Готово дело, он уехал, все кончено, мы возвращаемся к нашей жизни. Мне уже не терпится увидеть подруг и даже посидеть на уроках!

Когда мы вошли в квартиру, Матильда заерзала. «Дада-да?» – с тревогой спрашивала она. Мама снова протянула ее мне, ушла и закрылась в своей комнате. Я согрела молоко и направилась с малышкой к себе. Устроившись на своей большой кровати, обложившись подушками и валиками, я напоила ее. Я очень хорошо это делаю, так же хорошо, как ты, папа. Она пила, крепко сжимая губами соску, теплая, как котенок.

Пришел Люка. Лицо у него было опрокинутое. Он сказал: «Можно?»

Я подвинулась и дала ему Матильду. Он взял бутылочку, провел соской по ее губам. Она схватила соску и снова стала пить, глядя на него своими большими голубыми глазами.

– Не уходи, – прошептал брат.

– Я никуда не ухожу, – ответила я.

Только позже, вечером, когда все уже спали, я почувствовала, как в моей груди завязался узелок. Маленькая змейка свила там гнездо и намеревалась остаться надолго.

* * *

В самолете, который летит над морем, полном безмолвных, по большей части спящих солдат, Натан не спит. Он смотрит в иллюминатор, его взгляд теряется в темной ночи. Медленно-медленно появляются картины, проплывая на черном экране.

Толпа людей, пешком идущих к границе, все равно какой, женщины, старики и дети. Мужчин уже убили и свалили в общую могилу.

Опустевшая деревня. Брошенные дома. В одном из них – трупы целой семьи. Женщин не только убили, их сначала изнасиловали.

Натан смотрит на проплывающие картины. Они вытатуированы в его памяти.

Он держит в руках, как игральные карты, три фотографии. Гладит их пальцем. Его сокровище. Его маленький чемпион. Его большая девочка, такая сильная.

Планета Одиночество

Мы начали получать от тебя мейлы, папа. Извини, но… они никакие, твои мейлы. Можно подумать, ты целыми днями прогуливаешься по boardwalk[3] военной базы в Кандагаре, а по вечерам смотришь видео и пьешь безалкогольное пиво. Ты спишь в большой палатке-дортуаре, твое личное пространство четыре на два метра отделено от остальных пластиковым тентом. Послушать тебя – ты живешь в летнем лагере! Тебе, верно, все нравится, правда же? Бегаешь трусцой вокруг палаток, делаешь по сто отжиманий в день. Ты же любишь экстремальный спорт.

Впрочем, мои мейлы тоже никакие. Я рассказываю тебе, что наконец встретилась с подругами, что в классе мы повторяем тупые грамматические правила. И что сегодня после уроков мы собрались у Одиль, самой безбашенной в классе, чтобы вместе позаниматься. А когда закончили с уроками, потрепались о том о сем, о красивых старшеклассниках, о ядовито-розовой помаде географички…

Я не пишу тебе, что меня начинает доставать в сотый раз объяснять им окончания неправильных глаголов, что шутки Одиль уже не кажутся мне такими смешными, как раньше, и что, пока девчонки болтают, я только неопределенно улыбаюсь. Мне так не терпелось с ними увидеться, а теперь в обед я предпочитаю уединяться в библиотеке. С начала учебного года я чувствую себя так далеко от всех, как будто после твоего отъезда живу на далекой планете, где я единственная выжившая. Это планета Одиночество.

Понимаешь, ни у одной девочки в классе отец не уехал с миротворческой миссией в воюющую страну. У всех отцы или отчимы приходят каждый вечер ужинать, и они цапаются с ними или нежно упрашивают отпустить погулять и дать немного карманных денег. Правда, у некоторых моих одноклассниц вообще нет отцов. Но в любом случае ни одна из них не боится смотреть шестичасовые новости.

Уверена, Люка написал тебе, что они с его другом Симоном вернулись к своему излюбленному ритуалу – возвращаться из школы вместе, делая тысячу крюков. Помнишь, они начали эту игру еще в первом классе, когда носили смешные шапочки с помпонами, как у гномов. А еще я уверена, что Люка не написал тебе о своих ночных кошмарах. Мне, правда, он тоже ничего не рассказывает. Но я слышала, как он стонал однажды ночью, когда лежала в темноте с широко открытыми глазами. Нет, я не пошла к нему в комнату.

В Гугле, набирая «вооруженные силы канады афганистан», я нахожу интересные вещи. Например, список солдат, убитых с начала войны, с грустной музыкой и фотками. Список с каждым месяцем все длиннее. Я боюсь однажды найти в нем фотографию папы. Мне больше нравятся видео дозорных, но я боюсь шальных пуль и элитных снайперов. Я все равно смотрю их, потому что надеюсь увидеть папу. Никогда ведь не знаешь, может быть, его тоже засняли, и однажды вечером он появится на экране в моей комнате – большой, сильный, в шлеме и все такое – и улыбнется уголком рта мне одному.

Сегодня в час ужина Карина выползла из своей комнаты, достала из морозилки пиццу и сунула ее в духовку. Как и во все вечера после твоего отъезда, она включила телевизор, чтобы посмотреть новости. Мы уселись на диван с кусками пиццы в руках, Матильда на коленях у Карины. Между дорожной аварией и прогнозом погоды мы увидели солдат, они садились в самолет, который летел в Kандагар. Журналист объяснял, что теперь уехали все солдаты с твоей военной базы. Это были последние. Миссия обещала быть опаснее, чем когда-либо, стычек с повстанцами становилось все больше. Один министр заявил: «Война – это мир».