Разграбленный город

– Спектакль? Эту благотворительную постановку в Национальном театре? Говорят, что вы выглядели особенно нелепо.

– Меня принудили, – стал оправдываться Якимов, зная, что подобная активность не могла не заслужить некоторого неодобрения. – Война, сами понимаете. Все должны внести свою лепту.

Хаджимоскос скривил губы и, не говоря более ни слова, отошел в поисках более выгодной компании. Он присоединился к группе немцев, где его тут же пригласили выпить. С завистью наблюдая за ними, Якимов гадал, удастся ли ему, сыну русского отца и ирландской матери, намекнуть, что он симпатизирует рейху. Однако он быстро выбросил эти мысли из головы. Британская миссия утратила свою власть здесь – но не над ним.

С тех пор Английский бар обрел привычный вид. Британские журналисты вернулись на свое место, а немцы, устав от перепалок, ретировались обратно в «Минерву». Немногие оставшиеся держались куда скромнее.

Хаджимоскос вновь был готов снизойти до Якимова, но с некоторыми условиями. К английским компаниям он не подходил, не желая прилюдно обозначать свои позиции, но, если у Якимова появлялись деньги, Хаджимоскос готов был покрутиться рядом и помочь их потратить.

Якимов был необидчив по натуре, но подобное поведение порой вызывало у него досаду. Он был опытным нахлебником, но не таким, как Хаджимоскос. Если у него были деньги, он тратил их, тогда как Хаджимоскос никогда не тратил ни гроша. Хаджимоскос держался так неприметно и был так навязчив, что действовал на мужчин подобно женщине. Они ничего от него не ждали, но он так долго переминался с ноги на ногу, так терпеливо и настойчиво выжидал, что ему покупали выпивку только для того, чтобы почувствовать себя вправе более не обращать на него внимания.

Тем утром, войдя в бар, Якимов встретил Хаджимоскоса и его друзей, Хорвата и Чичи Палу: сжимая в руках пустые бокалы, они озирались в поисках кого-то, кто им нальет.

Прежде чем подойти к ним, Якимов купил себе выпить, но видя, как они смотрят на виски в его стакане, он начал в свое оправдание жаловаться на визы, которые его заставили купить по непомерной цене. Злорадно улыбаясь, Хаджимоскос шагнул вперед и положил руку Якимову на плечо.

– Cher prince, – сказал он, – неважно, на что вы тратите деньги, пока вы тратите их на себя!

Палу фыркнул, Хорват остался безучастен. Якимов знал – всегда знал, – что он им не нужен. Они и сами были друг другу не нужны. Они держались вместе и маялись от отсутствия цели, поскольку никто не желал их общества. Якимову вдруг пришло в голову, что он ничем не отличается от них, – и это он, который некогда был центром блистательного общества. Он попытался блеснуть вновь:

– Вы слышали? Когда бедного французского министра вызвали в Виши, княгиня Теодореску сказала ему: «Dire adieu, c’est mourir un peu»[14].

– Вы полагаете, что княгиня была способна на подобную бестактность?

Хаджимоскос повернулся спиной, пытаясь исключить Якимова из разговора, и заявил:

– Дела принимают скверный оборот! Знаете, что мне утром сообщил cordonnier[15]? За пару ботинок ручной работы надо отдать пять тысяч и ждать три недели!

– У tailleur[16] то же самое. Цены на всё английское просто безумные. А теперь они объявили о введении постных дней. Что теперь есть, я вас спрашиваю?

Хаджимоскос взглянул на Якимова, словно это британцы, а не немцы грабили страну. Тот попытался присоединиться к беседе.

– Рыбу, например, – робко сказал он, – или дичь, в зависимости от сезона. Я лично никогда не откажусь от ломтика индейки.

– Это всё entrées[17], – раздраженно перебил его Хаджимоскос. – Как мужчине сохранить потенцию без мяса?

В отчаянной попытке вновь перевести внимание на себя Якимов вдруг вспомнил о найденном утром плане. Он вытащил его и со вздохом принялся разглядывать. Разговор затих. Понимая, что на него смотрят, он опустил бумагу – так, чтобы ее было видно всем.

– Чего от меня потребуют в следующий раз! – вопросил он в воздух.

Хаджимоскос отвернулся.

– Мой вам совет, mon prince, – сказал он. – Если вы хотите что-то скрыть – спрячьте это немедленно.

Понимая, что все попытки провалились, Якимов спрятал план и стал оглядываться. Вдруг он заметил, что какой-то незнакомец пытается привлечь его внимание и улыбается. Выглядел он неряшливо и малоперспективно, но Якимов с неизменным дружелюбием протянул ему руку:

– Напомните мне, дорогой мой, где мы с вами встречались?

Незнакомец вытащил курительную трубку из-под пышных усов и, заикаясь, точно опустевший сифон, наконец выдавил из себя:

– Меня зовут Лаш. Тоби Лаш. Мы как-то виделись с Гаем Принглом.

– В самом деле! – согласился Якимов, который не помнил ничего подобного.

– Позвольте мне угостить вас. Что вы пьете?

– Виски, разумеется. Местное пойло мне не переварить.

Шумно загоготав, Лаш отправился в бар. Якимов уже счел своего нового знакомца неприятным типом, но тут его подвели к столику и усадили. Когда перед ним появился стакан, он понял, что в обмен от него ожидают какой-то услуги.

Некоторое время Лаш нервно посасывал трубку, после чего заявил:

– В этот раз я приехал надолго.

– В самом деле? Это чудесно.

Лаш сидел, прижав локти к телу и сжав колени, словно желая исчезнуть внутри своего мешковатого спортивного пиджака и фланелевых брюк. Некоторое время он сосал трубку, охал, заикался, после чего сообщил:

– Когда русские захватили Бессарабию, я сказал себе: Тоби, старина, пришло время делать ноги. Всегда есть опасность засидеться.

– Откуда вы?

– Клуж. Трансильвания. Там я никогда не чувствовал себя в безопасности. Здесь, впрочем, тоже.

Якимов вдруг вспомнил, что уже слышал его имя. Кажется, он приезжал в Бухарест весной на несколько дней, когда прошли слухи о вторжении русских. Якимов всегда был готов посочувствовать чужим страхам, поэтому ободряюще сказал:

– Тут вам бояться нечего. Это тихая заводь. Немцы не встречают никаких препятствий. Они нас не потревожат.

– Надеюсь, вы правы. – Лаш тревожно обводил бар блеклыми выпуклыми глазами. – Некоторые из них были бы не прочь. Кажется, им не нравится, что мы сюда ходим.

– Обычное дело, – сказал Якимов. – Сначала вторгнутся куда-то, а потом жалуются на местных жителей. Но на прошлой неделе было хуже. Я попросил у Альбу «мартини драй», а он налил мне три бокала[18].

Лаш так и согнулся от смеха.

– Ну вы и шутник, – сказал он. – Выпьете еще?

Вернувшись со вторым стаканом, Лаш явно взял себя в руки и решился заговорить о деле.

– Вы же дружите с Гаем Принглом, так?

– Мы старые добрые друзья, – подтвердил Якимов. – Вы же знаете, что я играл Пандара в его постановке?

– Ваша слава достигла Клужа. Вы живете с Принглами?

– Да, мы делим квартиру. Уютное гнездышко. Приходите поужинать с нами.

Лаш кивнул, но ему было нужно другое.

– Я ищу работу, – сказал он. – Прингл возглавляет английскую кафедру, правильно? Я собираюсь сам поговорить с ним, но, возможно, вы могли бы замолвить за меня словечко? Просто скажите, мол, видел сегодня Тоби Лаша, отличный товарищ. Что-то в этом духе.

Тоби выжидательно уставился на Якимова, и тот заверил его:

– Стоит мне сказать слово, и у вас будет работа.

– Если работа вообще есть.

– Всегда можно что-то устроить.

Якимов допил виски и поставил стакан. Тоби встал, но при этом неожиданно твердо сказал:

– Еще одну, а потом мне нужно ехать в Миссию. Надо показаться начальству.

– Вы на автомобиле? Может быть, подвезете меня?

– С удовольствием.

Оказалось, что Тоби ездит на стареньком «хамбере» цвета грязи, высоком и горбатом, словно паланкин.

– Неплохая машина, – сказал Якимов. Устраиваясь на высоком сиденье, из которого торчала набивка, он снова вспомнил свою красавицу «Испано-Сюизу».

Миссия располагалась в кирпичном особняке в одном из переулков. Вокруг здания стояли автомобили. На плешивой лужайке перед входом толпились мужчины самого делового вида, в бурых костюмах, с одинаковым выражением унылого долготерпения на лицах. Они глядели на «хамбер» так, словно ожидали от него каких-то новостей. Якимов с изумлением услышал, что между собой эти мужчины говорили по-английски. Он не узнал никого из них.

Тоби впустили в канцелярию, но Якимова, как это уже случалось ранее, остановила секретарша.

– Князь Якимов, я могу вам чем-то помочь? – спросила она, всеми порами источая свое немолодое обаяние. – Мистер Добсон очень занят. Молодые люди всё время заняты теперь, бедняжки. В их возрасте жизнь должна состоять из балов и вечеринок, но с этой ужасной войной им приходится работать, как и всем. Вы, наверное, пришли по поводу своего permis de séjour?

– Я по личному вопросу. Очень важному. Боюсь, что мне надо поговорить с мистером Добсоном.

Она цокнула языком, но всё же пропустила его. Они с Добсоном не виделись с самого спектакля, и теперь он встретил Якимова с вялым интересом:

– Привет, как ваши дела?

– Как сажа бела, – ответил Якимов. Добсон изобразил дежурную улыбку, но на его щекастом лице вместо привычной умиротворенности была только усталость. Глаза его покраснели, и в целом он выглядел неважно.

– У нас была непростая неделя. И теперь, будто всего остального было мало, инженеров выставили с месторождений.

– Это они там стоят?

– Да. Им дали восемь часов, чтобы покинуть страну. Специальный поезд должен вывезти их в Констанцу. Бедняги, они надеются, что мы чем-то можем помочь.

– Мне очень жаль, дорогой мой.

В голосе Якимова звучало искреннее сочувствие. Добсон уронил ручку и потер лоб.

– Его превосходительство вот уже два часа звонит всем подряд, но без толку. Румыны устроили это, чтобы потрафить немцам. Некоторые инженеры живут здесь уже двадцать лет. У них здесь дома, автомобили, собаки, кошки, лошади… Нам это добавит работы.

– В самом деле.

Якимов опустился на стул в ожидании момента, когда сможет заговорить о своих проблемах. Когда Добсон умолк, он вмешался:

– Не хотел беспокоить вас в такой час, но…

– Вы за деньгами, полагаю?

– Не совсем. Вы помните мою «Испано-Сюизу». Югославы пытаются прикарманить ее.

Он изложил свою историю.

– Дорогой, нельзя им этого позволить. Такой автомобиль стоит дорого. Одна только рама идет за две с половиной тысячи. Кузов от Фернандеса – один бог знает, сколько Долли за него заплатила. Произведение искусства. Больше у меня ничего нет в целом свете. Достаньте мне визу, дорогой мой. Ссудите несколько тысчонок. Я достану автомобиль и тут же продам его. Устроим пирушку с шампанским. Как вам такое?

Добсон слушал его мрачно и терпеливо.

– Как вы, наверное, знаете, румыны реквизируют автомобили, – сказал он.

– Не британские, я надеюсь?

– Нет. – Добсон был вынужден признать, что британские привилегии сохранялись, несмотря ни на что. – В основном еврейские. Евреям вечно не везет, но у них и в самом деле самые большие автомобили. Я имею в виду, что сейчас не лучшее время для продажи. Люди не захотят покупать дорогой автомобиль: его могут отобрать в любой момент.

– Но я и не хочу продавать ее, дорогой мой. Я привязан к этой старушке… Она пригодится в случае эвакуации.

Добсон потянул себя за щеку и надул пухлые губы.

– Вот что я вам скажу. Кто-то из нас должен поехать через неделю в Белград – возможно, Фокси Леверетт. У вас есть квитанция, ключи и всё такое? Тогда я попрошу забрать автомобиль и приехать на нем обратно. Полагаю, он на ходу?

– В первоклассном состоянии.

– Посмотрим, что можно сделать.

Добсон встал, намекая, что Якимову пора идти.

Когда Якимов вышел из Миссии, инженеры всё еще толпились на лужайке, но «хамбер» уже уехал. Шагая сквозь полуденную духоту, Якимов говорил себе: «Больше никакой пешей ходьбы». Да и вообще, если задуматься, такой автомобиль стоит больших денег. Его можно продать за целое состояние.

5

Как-то днем, через неделю после того вечера в кафе, Гарриет вышла на балкон, привлеченная звуками хриплого пения. По главной площади маршировали какие-то люди.

В Бухаресте часто встречались подобные процессии, устраиваемые по любому поводу: от грандиозных мероприятий, в которых обязывали принимать участие даже министров, до школьных представлений.

Эта процессия, однако, отличалась от прочих. В ней не было никакого величия, только безжалостная целеустремленность. Возглавляли ее мужчины в зеленых рубашках. Пели они что-то незнакомое, но Гарриет удалось разобрать одно слово, которое они постоянно повторяли:

– Capitanul, capitanul…

Капитан. Кто именно – оставалось неизвестным.

Колонна резко свернула на Каля-Викторией, и демонстранты по двое стали исчезать из виду. Гарриет оставалась на балконе – ей всё равно больше нечем было заняться.

В квартире было тихо. Деспина ушла на базар, Якимов оставался в постели (иногда она завидовала его способности так закрываться от окружающего мира). Саша, который остался с ними, несмотря на ее условие «Только на одну ночь», прятался где-то на крыше: как и Якимову, ему некуда было пойти. Гай, разумеется, ушел в университет.

За этим «разумеется» крылось ее растущее возмущение. Гарриет ждала конца семестра и окончания репетиций, надеясь, что тогда они будут проводить вместе больше времени и поддерживать друг друга на фоне растущей тревоги. Вместо этого Гай стал появляться дома еще реже. Летняя школа должна была занять немного его времени, но привлекла столько евреев, ожидавших американских виз, что Гай организовал дополнительные классы и теперь преподавал даже во время сиесты.

В день, когда нефтяников изгнали из Плоешти, Принглы вместе с остальными британцами получили первый приказ покинуть страну. Гай как раз собирался уходить, когда к ним пришел посланник префектуры. Гай передал записку Гарриет.

– Отнеси это Добсону, он разберется, – сказал он равнодушно. Гарриет, однако, была встревожена приказом собирать вещи и уезжать.

– А если нам всё же придется собраться за восемь часов?

– Не придется.

Его спокойствие обеспокоило ее еще сильнее, но он оказался прав. Добсон сделал так, что приказ отозвали, и все британские подданные – кроме инженеров – смогли остаться в Бухаресте.

В тот день Гарриет не раз видела жен и детей этих инженеров в разных кафе. Дети капризничали и шалили, и румыны косились на них неодобрительно: у них не принято было водить детей в кафе. Женщины, которых только что выгнали из дома, выглядели совершенно оглушенными и вместе с тем словно питали какие-то надежды, как будто всё происходящее еще могло оказаться ошибкой и им разрешено будет вернуться. Вместо этого им пришлось погрузиться в поезд до Констанцы, а там отправиться морем в Стамбул.

Хотя румыны твердили, что подчиняются немецким приказам, ходили слухи, что немецкий министр заявил:

– Теперь мы знаем, как Кароль поступил бы с нами, проиграй мы войну.

Итак, инженеры отправились в безопасное место, пусть и неохотно. Гарриет порой жалела, что их с Гаем не изгнали вместе с ними.

Стоя на балконе, она полностью погрузилась в эти мысли, как вдруг весь город задрожал. На мгновение ей показалось, что балкон падает. Прямо перед собой она увидела – или вообразила – булыжники, которыми была вымощена площадь. В ужасе она попыталась ухватиться за что-то, но мир словно отделился от нее. Всё вокруг двигалось, и держаться было не за что. Это длилось несколько мгновений, после чего дрожь утихла.

Гарриет побежала в комнату и схватила сумку и перчатки. Оставаться на девятом этаже было невыносимо страшно. Ей нужно было почувствовать землю под ногами. Когда она выбежала на улицу, ей захотелось потрогать мостовую, раскаленную, словно пески Сахары.

Перейдя площадь и увидев, что здания стоят целые и невредимые, а люди ведут себя совершенно обыкновенно, она успокоилась и перестала видеть в произошедшем нечто сверхъестественное. Возможно, в этом материковом городе под пустым небом, укрывшемся за спиной Европы, землетрясения были обычным делом. Однако, встретив на Каля-Викторией Беллу Никулеску, она воскликнула, позабыв об охлаждении в их отношениях:

– Белла, вы почувствовали землетрясение?!

– Еще бы! – по своему обыкновению ответила Белла. – Перепугалась до полусмерти. Все только об этом и говорят. Кто-то сказал, что это и вовсе не землетрясение, а взрыв в Плоешти. Дескать, британцы взрывают нефтяные скважины. Будем надеяться, это не так. Нам и без того проблем хватает.

Первое волнение от их встречи улеглось, и Белла в замешательстве огляделась, опасаясь, что кто-нибудь их заметил. Гарриет почувствовала, что зря остановила подругу. Не зная, что сказать, они собирались уже было взаимно извиниться и разойтись, как вдруг их внимание привлекло залихватское пение вдали. Гарриет узнала мелодию песни про капитана. К ним приближались люди в зеленых рубашках.

– Кто это? – спросила Гарриет.

– «Железная гвардия», конечно. Наши местные фашисты.

– Я думала, с ними покончено.

– Нам только так сказали.

Наконец Гарриет узнала в этих зеленорубашечниках юношей, которых нередко встречала весной, – изгнанников, вернувшихся с тренировок в немецких концлагерях. Тогда они шатались по городу, потрепанные и всеми презираемые. Теперь же они маршировали посреди улицы, вынуждая автомобили жаться к обочине, распевали свой гимн и выглядели крайне агрессивно и самоуверенно.

Как и остальные прохожие, Белла и Гарриет молча ждали, пока колонна пройдет мимо. С утра она успела вырасти. Все смотрели на хорошо одетых и натренированных предводителей. Те, кто следовал за ними, уже не могли похвастаться униформой и шагали не в ногу, замыкали же шествие настоящие оборванцы, явно присоединившиеся к «Гвардии» этим же утром. Некоторые были одеты в натуральное тряпье. Они шаркали, спотыкались, нервно поглядывали на прохожих и ухмылялись, а их участие во всеобщем пении ограничивалось выкриками «Capitanul!». Для ироничных румын это было уже слишком. Люди начали отпускать замечания и фыркать, а потом и смеяться в открытую.

– Видели ли вы что-то подобное! – воскликнула Белла.

– А кто этот capitanul? – спросила Гарриет.

– Ну как же, лидер «Гвардии» Кодряну. Тот самый, надо сказать, кого по приказу Кароля «застрелили при попытке к бегству». Вместе с ним застрелили множество его приспешников. Некоторым удалось бежать в Германию, но движение тогда распалось. Кто бы подумал, что у них хватит духу вернуться? Кароль уже совсем теряет хватку.

Из замечаний окружающих было ясно, что они думают так же. Колонна удалилась, автомобили поползли следом, а пешеходы двинулись по своим делам. Издалека еще периодически доносились возгласы «Capitanul!», но потом стихли и они.

– Этого Кодряну пытались выставить героем, – рассказывала тем временем Белла. – Это, конечно, было непросто. Я его как-то видела. Омерзительное зрелище: сальные волосы висят, да к тому же небрит. Кстати, вы недавно упоминали сына Дракеров. Забавное совпадение. Через пару дней мне пришло письмо от Никко, он тоже недавно о нем слышал. Его, оказывается, забрали в армию. (Дракер наверняка покупал ему отсрочку. Все они такие!) В общем, мальчик дезертировал, и теперь военные его ищут. Им приказано найти его во что бы то ни стало. Видимо, дело в деньгах, которые записаны на его имя. Его заставят отписать их.

– А если он откажется?

– Не посмеет. Никко говорит, что его могут расстрелять за дезертирство.

– Румыния же не воюет.

– Да, но в стране чрезвычайное положение. Объявлена мобилизация. В общем, его хотят найти. И тогда он уже точно исчезнет с концами. Что ж! – Белла выбросила из головы мысли о Саше и сменила тему. – Хочу поехать в Синаю[19]. Надоело сидеть в этой жаре и ждать, пока что-то произойдет. Я считаю, что ничего так и не будет. Надо, чтобы Гай отвез вас в горы.

– Мы не можем уехать. Он открыл летнюю школу.

– А кто у него учится в это время года?

– Довольно много студентов.

– Евреи, наверное?

– Да, в основном евреи.

Белла скривила губы и подняла брови.

– На вашем месте, дорогая, я бы не стала поощрять подобное. Если «Железная гвардия» снова разбушуется, сложно предсказать, что произойдет. В прошлый раз они охотились на еврейских студентов. К тому же они не только антисемиты: они и против британцев настроены.

Она кивнула с мрачным и значительным видом, после чего, удостоверившись, что произвела впечатление, просияла.

– Мне пора! – прощебетала она. – Меня ждет парикмахерша.

Подняв руку, она прощально пошевелила пальцами и удалилась в сторону площади.

Гарриет не в силах была двинуться с места. Прохожие толкали ее, а она стояла, остолбенев от ужаса, перепуганная нависшими со всех сторон опасностями. Опасным было соседство Саши и Якимова, потенциального доносчика; она не знала, какая кара полагается за укрывательство дезертира, но воображала Гая в одной из тех жутких тюрем, про которые рассказывал Кляйн; еще более реальную опасность представляли марширующие по городу гвардисты.

Первым ее порывом было броситься к Гаю и умолить его закрыть летнюю школу, но она знала, что так поступать нельзя. Гай не обрадуется ее вмешательству. Он отобрал у нее роль в пьесе, так как «мужчина не может работать со своей женой». Она побрела куда-то, готовясь к решительным действиям, сама еще не зная каким.

Дойдя до Британского бюро пропаганды, она остановилась, потому что вспомнила про Инчкейпа: тот при желании мог бы закрыть летнюю школу. Почему бы не обратиться к нему?

Несколько минут она разглядывала выставленные в окнах фотографии линкоров и модель Дюнкерка. Они красовались здесь уже месяц, и не похоже было, чтобы в ближайшее время их чем-то заменили.

Она медлила не потому, что боялась Инчкейпа, – она переживала из-за Гая. Ей уже приходилось прибегать к помощи Инчкейпа для того, чтобы положить конец деятельности мужа. Из-за этого произошла их первая ссора. Готова ли она ко второй?

Самое важное, сказала она себе, что ее вмешательство в прошлом уберегло Гая от опасной ситуации. Возможно, сейчас такой же случай.

Она вошла в Бюро. Секретарша Инчкейпа вязала, сидя за пишущей машинкой; при виде Гарриет она изобразила неуверенность. Возможно, господин директор слишком занят, чтобы принимать посетителей.

– Я его не задержу, – сказала Гарриет и взбежала по лестнице прежде, чем секретарша успела позвонить начальнику. Инчкейп в рубашке и брюках лежал на диване в окружении томов «A la Recherche du Temps Perdu»[20]. Увидев ее, он неохотно поднялся и надел пиджак, висевший на спинке стула.

– Привет, миссис Пи, – сказал он с улыбкой, отнюдь не скрывавшей его раздражение.

Гарриет не была здесь с того дня, когда они с Гаем приходили посмотреть похороны Кэлинеску. Тогда здесь царил беспорядок, рабочие крепили полки. Теперь всё было выкрашено в белый цвет, полки уставлены книгами, а на полу лежал ковер нежного сизого оттенка. На бидермейеровском[21] письменном столе среди открытых книг лежали рейтеровские[22] газеты.

– Что привело вас сюда? – спросил Инчкейп.

– «Железная гвардия».

Он раздраженно-насмешливо смерил ее взглядом.

– Вы имеете в виду эту кучку ничтожных невротиков, которые только что прошли мимо? Не станете же вы утверждать, что они вас напугали?

– Нацизм начинался с кучки ничтожных невротиков, – заметила Гарриет.

– Это правда! – согласился Инчкейп, улыбаясь, словно думал, что она шутит. – Но в Румынии фашизм – это своего рода игра.

– В 1937 году еврейских студентов вполне всерьез выбрасывали из окон университета. Я боюсь за Гая. Он там совсем один, если не считать этих трех старушек.

– Есть еще Дубедат.

– Что толку от Дубедата, если туда ворвется «Гвардия»?

– За исключением тех редких случаев, когда сюда заглядывает Кларенс, я здесь совсем один, но не позволяю себе тревожиться из-за этого.

Гарриет хотела сказать: «Никому не нужно Бюро пропаганды», но вовремя сдержалась и вместо этого произнесла:

– Эта летняя школа – настоящая провокация. Там учатся одни евреи.

Хотя Инчкейп и сохранял на лице выражение учтивой скуки, губы его заметно напряглись. Он резко поддернул манжеты и стал разглядывать свои запонки.

– Думаю, Гай способен постоять за себя, – заметил он.

Его гладко выбритое наполеоновское лицо сделалось отстраненным: очевидно, он пытался скрыть раздражение. Гарриет умолкла. Она пришла сюда, будучи убежденной, что сама идея летней школы принадлежала Гаю, но теперь осознала свою ошибку. Инчкейп был влиятельным членом организации, в которой Гай надеялся сделать карьеру. Хотя Инчкейп и не вызывал у нее неприязни, – они сразу же нашли общий язык, – для нее он оставался величиной неизвестной. Теперь же она задела его гордость. Неизвестно, как он охарактеризует Гая в отчетах, которые отсылает на родину.

Раньше она критиковала Инчкейпа: «Меня удивляет его скаредность: он экономит на еде, но покупает за безумные деньги фарфор, чтобы впечатлить гостей».