А она была ничего

Евгений Трихлеб

А она была ничего

Посвящается моим маме и бабушке – заслуженной артистке РФ Наталье Дмитриевне Трихлеб и ветерану труда Евгении Егоровне Трихлеб.

Спасибо за все!..

…и простите за мат и прочие непотребства в книге!

Ну если уж ты как-то выглядишь и куда-то пришел, то не удивляйся, что кто-то что-то подумал.

Стендап-комик Алексей Квашонкин

Глава 1. Страсть и ненависть в одном театре

Я стоял на перроне станции метро «Автозаводская» и нервно постукивал пальцем по экрану телефона. Вытянув шею, я пристально всматривался в темноту тоннеля подземки в ожидании света фар, предшествующего оглушительному грохоту рельсов. В детстве меня всегда пугал этот шум. Мама это прекрасно знала и прикрывала ладонями мои уши, когда подъезжал поезд, чтобы я не так боялся, но это никогда особо не помогало. Табло, висевшее над тоннелем с другой стороны, показывало 10:28. Это говорило о том, что я снова опаздывал. На сей раз где-то минут на сорок. Это не было моим персональным рекордом, который точно приходился на сладкое и беззаботное время учебы в консерве, когда я частенько просыпал занятия, однако именно сегодня моя неорганизованность достигла своего пика. В этот раз мне точно достанется по-крупному. Да так, что до седьмого колена будет аукаться. На этот счет у меня не было ни капли сомнений, ведь в последнее время я был непунктуален как никогда, несмотря на предельно ясное осознание того, что балансировал уже где-то на середине каната, сплетенного из нервов и доверия руководства. «Горбатого только могила исправит» – это выражение в аккурат про меня. Я ничего не мог с собой поделать, так как даже если, утрируя, выходил из дома на работу на час раньше, то все равно умудрялся каким-то магическим образом солидно припоздниться и получить на мои партитуры очередную порцию дирижерских слюней, которые он, как пульверизатор, распылял в кульминационные моменты своего ора. Порой мне даже начинало казаться, что если я вдруг умру в свои двадцать пять и из-за этого опоздаю на очередную репетицию, то пред моими глазами пронесутся далеко не лучшие мгновения жизни, освещаемые тем самым «светом в конце тоннеля». Нет-нет-нет, бьюсь об заклад, вместо них мне придется лицезреть круглую физиономию дирижера с его жиденькой бородкой, которая своим эстетическим убожеством могла бы вывести из себя даже слепого, пройди он рядом с ним. «Ты не имел пр’ава на опоздание! Да ты хоть понимаещь, щто на твоей безбожно наглой пер’щоне завязан целый щпектакль!? Пр’очь с глаз моих! Ир’од! Гр’язь! Накипь!» – до конца своих дней буду думать, что нет ничего хуже, чем услышать этот картаво-шепелявый галдеж в качестве последних слов в жизни.

«Так, все, хватит!» – мысленно одернул я сам себя и встряхнул головой. Во-первых, да не такой уж он и инквизитор, если объективно посмотреть. Человек всего-навсего любит свое дело, уважает его и требует того же от подчиненных. Поэтому завтра надо просто быть как штык на месте в условленный час. И никаких нареканий, выговоров или упреков больше выслушивать ни от кого и никогда не придется. А потом еще и премию дадут, чтобы не как в прошлый раз. Во-вторых, у меня вот-вот наступит новый жизненный этап, так что вылететь теперь с работы было бы максимально некстати. Хоть это и, честно говоря, крайне маловероятно, учитывая то, как я там оказался, но в то же время с каждым моим проколом становится все более возможно – терпению каждого человека есть свой предел. Посему впредь необходимо всего-то быть серьезнее, ответственнее и в кои-то веки грамотно расставить приоритеты. А еще стоит наконец-то прекратить вот эти вот бесконечные и утомительные договоры с самим собой и вечные самооправдания у себя в голове, ведь именно сейчас для этого уже настало самое время.

Я улыбнулся, воодушевленный собственными мыслями, и проверил на ощупь в кармане коробок с помолвочным кольцом. Он был на месте. Еще ни одна душа, кроме меня, не была в курсе о его существовании. Я пока думал, как сделать предложение, и предпочитал носить кольцо с собой, поскольку мы со Светой жили вместе. Мне казалось, что она его обязательно случайно найдет, куда бы я его ни запрятал. Сейчас, конечно, можно было бы смело оставить кольцо дома, так как моя будущая невеста уехала на пару недель в командировку, но я чувствовал себя спокойнее, когда оно было при мне. Как говорится, а вдруг что, учитывая неисчерпаемую любовь Светы к организации сюрпризов.

Наконец-то примчалась вереница вагонов. Я протиснулся сквозь толпу спешащих людей внутрь поезда, облокотился на дверь и заслонил собой надпись «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Рядом со мной стояли две хабалистого вида женщины, которые в базарной манере обсуждали какое-то ток-шоу. Как я понял из услышанного краем уха, преимущественно оно посвящалось проблемам спившихся жителей российской глубинки и легиону их детей. Или не их детей. Впрочем, неважно. Была объявлена следующая станция, зазвучало очередное нарочито вежливое приглашение от московского метрополитена на обучение в колледжах и последующую работу в качестве машиниста, его помощника или помощника его помощника, и поезд тронулся. Всю непродолжительную дорогу я слушал в наушниках музыку, как и всегда. Доехав до своей остановки, я ловко перемахнул через заграждения около эскалатора и побежал по нему вверх к выходу.

На улице вовсю кипела и бурлила жизнь. Витрины и вывески разных заведений ярко горели и сверкали. Бесконечным потоком шныряли туда-сюда люди. Кое-где уже мелькали новогодние украшения. Было немного по-ноябрьски пасмурно, но солнечный свет местами все-таки пробивался сквозь серую пелену, отчего мир виделся не таким тоскливым, каким он иногда бывает при полностью затянутом небе. Снег еще не выпал. На улице стояла нулевая температура, которая вот-вот должна была преодолеть минусовой рубеж. А пронизывающе ледяной ветер своими резкими порывами достаточно доходчиво доносил до меня мысль о том, что одеваться надо по погоде, а не напяливать на себя впопыхах первую попавшуюся на глаза одежду и нестись сломя голову: я был в пальто, серых брюках и красном тонком свитере с открытым горлом и катышками. На ногах красовались темно-коричневые ботинки, а из-под них при ходьбе немного виднелись черные, но чуть-чуть отличающиеся друг от друга носки. Кутаясь в пальто в тщетных попытках спастись от холода, я поднял воротник и нырнул в узкий проход между больших красивых фасадов зданий к подворотне. Ее образовывали уже чуть более обшарпанные дома поменьше с редкими почерневшими металлическими балконами. Здесь можно было хоть ненадолго спрятаться от ветра и немного сократить путь, пройдя мимо футбольной площадки, около которой особо предприимчивые актеры и сотрудники часто ставили свои автомобили, чтобы не платить за парковку.

Здание нашего театра было построено в семидесятых годах. Оно находилось относительно недалеко от метро и пребывало в шумном окружении ресторанов, баров, салонов красоты, сетевых продуктовых магазинов и большого современного бизнес-центра с окнами в пол. Выбравшись из дворов, я, поглядывая на часы, пару раз поскользнулся и чуть не шлепнулся на задницу в небольшом сквере уже у главного входа, но в итоге всеми правдами и неправдами наконец-то добрался до служебки. За постом охраны неизменно сидел добрейший весельчак и один из главных старожилов театра – охранник Александр Никифорович. Он, по своему обыкновению, коротал рабочий день в компании маленького телевизора с длинной антенной, который транслировал в основном помехи, и ребусов, так ни разу не разгаданных им до конца. Сегодня старичок почему-то казался каким-то непривычно грустным. Но в тот момент у меня, к сожалению, не было времени расспрашивать его о самочувствии и настроении, поэтому я кивком поздоровался, быстро сунул ему пропуск и пулей добрался до лифта. Им мы старались не пользоваться, так как этот старый металлический гроб на тросах, о замене которого мы скулили уже битый год, мягко говоря, не внушал доверия. Поэтому я с привычным грохотом открыл выход к лестнице и побежал по ней, проскакивая по две ступеньки за раз. Поднявшись на третий этаж, я почувствовал стойкий запах сигарет. Ох уж этот излюбленный лестничный пролет между четвертым и пятым этажами, давно ставший для курильщиков вторым домом. Старый деревянный стул, из которого торчали местами гвозди, пожелтевшие стены, маленький кактус на подоконнике, который испокон веков подкармливали бычками, и вечно наполовину полная или наполовину пустая банка-пепельница из-под ананасов в сахарном сиропе. Одним словом – романтика. Двумя – рабочая идиллия. Я надеялся увидеть там привычных мне монтировщиков, тянувших свою любимую заунывную песню:

Какого хрена столько платят лицедеям?Хоть кляузу на этих гадов напиши!А нам – работникам труда ручного,Перепадают сущие гроши…

Но сегодня этих обитателей театральной фауны на привычном месте не оказалось. Вместо них я увидел танцора Сему. Он сидел на подоконнике в спортивном костюме, смотрел в окно и курил, накручивая на палец свою белобрысую челку.

– Братан, Борода аж задыхаться начал, когда пришел и понял, что тебя снова еще нет, – сказал Сема, увидев меня. Он улыбнулся, выдыхая табачный дым, который обволакивал лучи солнца, делая их тягучими и расплывчатыми.

– Да знаю я, отвали. В первый раз, что ли?

Он уже было открыл рот, чтобы добавить что-то еще, но я его перебил:

– Потом! Все потом! Опаздываю! – я быстро пожал ему руку на ходу и побежал дальше.

– Ладно, давай. Увидимся, – лениво протянул он, щурясь, как кот, и снова затянулся сигаретой.

Сема был моим очень хорошим другом. Это ему пришла в голову идея называть нашего дирижера Бородой. С ними обоими, кстати, связан один крайне занимательный случай. Это было еще до меня. Однажды наш дирижер привез себе из отпуска очень дорогую гавайскую рубашку зелено-блевотного цвета и оставил ее в гримерке. Видать, седой Бороде бахнул бес в ребро, а вместе с ним и кризис среднего возраста в голову – обычно именно в такие моменты мужчины падки на броское шмотье. Однако история не об этом. Наша костюмерша Зинаида Ивановна – божий одуванчик – из добрых побуждений решила погладить эту «мятую тряпку», валяющуюся на диване. Да еще и несколько раз. И, естественно, через марлю. Такого ора наш театр не слышал, наверное, никогда. Борода захлебывался собственной злостью и вопил на бедную женщину трехэтажным матом что есть мочи. Но ведь она всего лишь хотела как лучше. При чем тут, спрашивается, Сема? Отличительная черта моего друга – острое чувство социальной справедливости, видимо, приобретенное им в детском доме. Поэтому он, увидев слезы на глазах пожилой женщины и узнав их причину, незамедлительно объявил в тот момент вендетту старому козлу, пробрался в его гримерку на следующий день и подмешал дирижеру в графин с водой свое специальное лекарство, которое частенько спасало Сему на вечеринках от головной боли и немного от плохого настроения. Может, и подленько, гаденько, но зато очень действенно, так как эффект последовал незамедлительно – из своей комнатки в тот день Борода не выходил до вечера, а его пыл, в общем и целом, после пережитого значительно поутих. Но несмотря на то, что я в во многом разделял идеализм моего друга, предпочитая, правда, действовать более изящно и не с таким гусарским размахом в подобных ситуациях, все-таки, представляя, каково тогда было Бороде, признаюсь, я искренне жалел старика.

Добежав до пятого этажа, я влетел в репетиционную – комнату номер 522.

– Доброе утро, Аркадий Валерьевич. Извините за опоздание, – запыхавшись, выпалил я дирижеру на одном дыхании и приготовился получать звездюли.

– Бл… – беззвучно выругался Борода, закатив глаза. – После репетиции подойдешь ко мне. А свой лапсердак в приличном обществе надо сдавать в гардероб, а не таскаться с ним! Пулей за рояль! Начинаем со сто сорок пятого такта! И три, и четыре! – ворчливо прокартавил он.

Я присоединился к действу. Сейчас репетировал только оркестр. Далее на 16:00 запланирован генеральный прогон. Комната, где мы занимались, была обычной: серые звукоизолированные стены, стулья, пюпитры и инструменты. Нам не требовалось отдельное большое помещение, так как музыкантов в оркестре было мало: фортепиано, гитара, контрабас, ударные, перкуссия и небольшая духовая секция. Музыка к спектаклю, который мы готовили, мне нравилась. Он назывался «Ее мелодия» и рассказывал о пианисте. В спектакле не было слов. Только музыкальные композиции и таблички на заднем фоне в лучших традициях немого кино. Главный герой – тапер в кафе. Он очень любил наблюдать за посетителями во время своей работы, чтобы хоть как-то скрасить и разнообразить ее. Каждый вечер он выбирал нескольких гостей и играл только для них, придумывая мелодии, которые описывали бы их внешний вид, манеры и поведение, но так, чтобы те не догадывались, что это адресовано им. Для тучных толстосумов и их неприлично молодых жен пианист играл основательные марши. Для клептоманок, пытающихся стянуть столовые приборы, – мелодии с ломаными ритмами в такт их плавным, но местами рваным движениям. Супружеским парам, которые просто пришли провести время вместе, посвящался мягкий джаз, а городским пижонам-выпендрежникам с их легкомысленными спутницами – дабл тайм шаффл. Так продолжалось, пока он не влюбился в девушку, которая часто приходила в заведение, где он работал. Тапер никак не решался подойти к ней и сочинил мелодию, которую играл каждый раз, когда видел ее. Она же делала вид, что не замечает этого. Затем однажды пианист случайно встретил свою возлюбленную на улице, когда она гуляла. Они пересеклись взглядами, повисла пауза, девушка начала медленно насвистывать ту самую мелодию, герои взялись за руки и ушли, напевая ее уже вдвоем. Занавес. В спектакле принимали участие музыканты, которые сидели в оркестровой яме и подыгрывали пианисту на сцене, а также танцоры. Они исполняли роли посетителей. Сема, кстати, был одним из «пижонов». Я был тапером. Мою возлюбленную играла талантливая молодая актриса Вероника Сыдкаева. Вышеупомянутый Борода отвечал за музыкальную часть. Балетмейстером была Алина Владимировна Долгополова – очень ухоженная и утонченная женщина средних лет. А постановщиком выступал сорокалетний русский режиссер эстонского происхождения Иво Адамсон – махровый алкаш, редкостный самодур и просто фантастический грубиян. Все действие длилось полтора часа без антракта. Состав был один. На завтра – пятницу, намечен предпремьерный показ, а через неделю спектакль уже должен быть выпущен. В рекламу вложили очень большие деньги нескольких влиятельных спонсоров, в том числе и западных. Афиши, ролики на телевидении и в сети, всяческие интервью – вокруг «Ее мелодии» создалась заметная шумиха в театральных кругах.

– Вы просили меня подойти к вам, – сказал я Бороде в конце репетиции, когда все уже начали собираться.

– Да, просил. Значит, так, Костров, шутки кончились, – он понизил голос на грани шипения. – Не буду скрывать, что у тебя исключительные способности к музыке, которые тождественны тому блату, по которому ты сюда попал. Но я клянусь, что последний раз спускаю тебе это с рук. Вот те крест! Еще раз опоздаешь – вылетишь отсюда к чертям собачьим, сверкая пятками. Костьми лягу и наплюю на всех и вся! Найдем замену в два счета и введем в спектакль вместо тебя. Уяснил?

– Да, я понял. Прошу прощения. Больше такого не повторится.

– Свободен. Еще поговорим об этом. Сейчас убегаю, – прогундосил Аркадий Валерьевич и злобно зыркнул на меня, забирая свою папку с пюпитра. – Всем до вечера!

– До свидания! – разобщенно, но хором попрощались музыканты.

Я вышел из репетиционной, отнес верхнюю одежду в гардероб и позвонил Семе.

– Ты кто? – выдал свое фирменное приветствие он.

– Не ушел еще? Погнали поедим, пока репетиция не началась?

– Есть не буду, но пойдем.

– Тогда в столовой, где обычно.

В актерском буфете людей было немного. Две девушки из отдела кадров сидели у стены, пили кофе и о чем-то оживленно беседовали, а повара готовили блюда для раздачи. Выбрав еду и расплатившись, я пошел к нашему с Семой любимому столику у окна, которое было занавешено тонким узорчатым белым тюлем. Мой друг уже сидел там, качался на стуле и залипал в своем телефоне в какую-то новую игру с шариками. Я поставил поднос с тарелками и расположился напротив него.

– Как все прошло, Федь? Приятного, кстати, – поинтересовался Сема, не отрываясь от телефона.

– Спасибо. Нормально. Борода сказал, что попрет меня, если еще раз опоздаю, – я пододвинул стул и приступил к еде.

– Не, расслабься, не выгонит – времени мало замену тебе искать. Ну и вообще, – подмигнул он мне и положил телефон на стол.

– Я-то тоже так думаю, – кивнул ему я в ответ, слегка улыбнувшись, и добавил полушепотом: – Но завтра надо все-таки себя заставить к десяти приехать, а то мне уже даже неудобно как-то. Стыдно перед дедом, что ли. Ну и еще перед сам-знаешь-кем – вести-то до него обо мне, небось, точно доходят.

– Чтоб тебе и «неудобно»? «Стыдно»? Да у тебя совести нет и не будет. И планы такие грандиозные тоже не строй. Пораньше он приедет, ага. Как же. Скорее твои кудряшки на башке сами выпрямятся. Насмешил.

Я скорчил рожу ему в ответ и поправил очки, которые из-за этого съехали на кончик носа. Сема оперся локтями на стол и наклонился ко мне, хитро ухмыляясь. В его взгляде чувствовалась какая-то авантюра.

– Лучше скажите мне, друг любезный, что мы будем делать на той неделе после «Ее мелодии»? – спросил он.

– Не знаю, можно в бар сгонять вечером, – ответил я с набитым ртом и пожал плечами.

– Тут как бы есть вариант поехать к Сыдкаевой и ее хахалю в пятницу после премьеры. Слышал, она хочет позвать всех выпуск спектакля отмечать, – Сема откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.

– И что мы там забыли? – поморщился я. – Ты же знаешь, что у них абсолютно нечего ловить. Плюс мы уже договорились с родителями Светы встретиться на ту субботу. Так что ночной загул – это точно без меня. Не хочу потом с опухшей рожей к ним в гости за город ехать.

Родители Светы позвали меня к себе, как я понял, чтобы поздравить с премьерой. И я подумал, что если подвернется случай, будет благоприятная обстановка, то, может, даже под это дело официально попрошу у главы семейства руки его дочери. Хотя, если говорить откровенно, я не видел в этом какого-то особого сакрального смысла. В любом случае мне нужно быть там свежим и бодрым.

– Ой, ну какой же ты стал зануда, как с ней съехался! Кошмар! Знаешь что? А я б вот сходил. Авось там будут те симпатичные сыдкаевские подружки. Помнишь их? Ну эти, хористочки, – сладко протянул Сема, а затем вдруг резко искусственно насупился, сложил руки на столе в замок и начал родительским тоном: – Федор, как я вам неоднократно заявлял, мне крайне не нравится ваше поведение и настрой в последнее время. И все бы ничего, но премьеру отказаться отмечать – вот это уже, я считаю, перебор! А еще, между прочим, примета очень плохая. Почти как мертвяков в гробу играть. Так что все, ничего не хочу больше слышать! В этот раз отказы не принимаются. Мы едем, и точка. Расслабься! Че ты, а? Все будет чин-чинарем! Немножко посидим, чисто символически отметим, а потом ты слегка поздним вечером под легким шофе вернешься домой, выспишься и на следующий день огурцом спокойно отправишься к maman и papa своей ненаглядной. Ведь я же не уговариваю тебя забухать на неделю и никуда потом не ехать, в конце-то концов! К тому же мы и так сто лет уже с тобой не собирались! А тут и повод есть, и компания! Два из двух! Нельзя же быть таким каблуком! Тем более на расстоянии!

– Вот урод, опять за свое. Я устал уже от твоих подколок. Даже говорить ничего не буду, – пробурчал я, злобно разрезая кусок жареной курицы.

– Ну я серьезно. Поехали! Я еще кое-чего привезу с собой. Интересного. Не пожалеешь. Сорт убойнейший, – посмеиваясь, якобы тихо, но на деле чертовски громко, сказал Сема.

Девушки из отдела кадров тут же перестали болтать, повернулись в нашу сторону и начали греть уши.

– Ладно, хорош. Посмотрим. Разорался тут, – шикнул я, чуть не поперхнувшись. – Может быть, и завалимся туда на пару часов. Я уеду потом, а ты – как знаешь. Передай лучше соль, пожалуйста.

– Чувак, ну не здесь же! – еще громче выдал он и осклабился.

– Дебил. Соль дай, я жрать хочу!

После обеда мы вместе с Семой не спеша пошли на репетицию перед прогоном, куда уже потихоньку тоже стягивался народ. Она проходила в хорошо освещенном большом зале нашего театра, который вмещал в себя тысячу кресел с синей обивкой. При входе в это пустое величественное помещение приятно начинала кружиться голова. Видимо, от немного спертого воздуха, состоявшего из запаха остатков жидкости для дымовой машины, замши и легких нот паркетного дерева. Потолок зала был расписан трудящимися пролетариями, серпами, молотами, а в его центре висела большущая люстра. По бокам у лож торчали канделябры и разные лампы с закосом под девятнадцатый век. Занавес был открыт. Монтировщики уже вытащили декорации, превращающие сцену в ночной клуб двадцатых годов, а также выкатили рояль и экран, транслирующий субтитры. Чуть поодаль от этого всего расхаживал Иво Адамсон и настойчиво, с эстонским акцентом, что-то втирал Алине Владимировне, активно жестикулируя. Она, по-балетному ровная и статная, вытянулась и смотрела в зал. Было видно, как ей неприятно с ним общаться. Определенную лепту в это, естественно, вносило амбре из перегара, которое стало неотъемлемой частью его парфюма.

– Вы меня не понимаете! И никто не понимает в этом богом забытом месте! Алиночка, солнце мое, вы хотя бы «Калигулу» читали? Свет софитов – это Луна! Герои Феди и Ники должны хотеть ее всеми фибрами своих тел! Они должны стремиться к ней, понимаете? А что сделали вы? Какое-то шапито и шутовство! Пляски вокруг костра имеют бо́льшую смысловую нагрузку, чем эти ваши второсортные брожения по сцене. Не могу так работать! Не-мо-гу! – наседал Иво. Он напоминал пьяницу в электричке, пристающего со своими алкашными байками к зубриле-первокурснику.

– Во-первых, для вас не Алиночка, а Алина Владимировна. А во-вторых, при чем тут «Калигула» Камю? Я прекрасно понимаю вашу идею и учла ее в проделанной работе. У нас были обсуждения. Но почему вы мне говорите о том, что вас что-то не устраивает, именно сейчас, когда до премьеры остались считанные дни? – сдержанно парировала Алина Владимировна.

– Неуважаемая госпожа Долгополова, – съерничал Иво, отвесив высокопарный поклон, а затем приблизился к ней вплотную и ткнул своим длинным толстым пальцем ее в плечо так, что она слегка пошатнулась, – да скажи я вам хоть загодя, что ваш финальный танец – безвкусица и говно, изменилось бы что-нибудь от этого? Я думаю, что нет.

После этих слов Алина Владимировна влепила докучавшему ей Иво смачную пощечину, которая эхом разнеслась по залу.

– Хам. Я пошла к худруку.

Сидящие в зале актеры затихли. Те, кто зашли недавно, полушепотом донимали свидетелей расспросами о том, что же случилось. Режиссер остался на сцене, беспомощно выпучив глаза, и потирал свою небритую щеку, однако ему на подмогу уже на всех парах спешил его сладчайший и нежнейший ассистент Владик. Едва Долгополова ушла, он сразу же по-лизоблюдски соскочил с первого ряда, в один миг подлетел к Иво, начал бегать вокруг него и сыпать миллионом подхалимских вопросов: «Ой! Ой! Как вы себя чувствуете? Что-нибудь нужно? Может, ледик приложим? Я и в полиции скажу, если надо, что первая начала она! Возмутительно!» Адамсон отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и поплелся за кулисы. Владик же не собирался отступаться со своей ненужной помощью и потрусил за ним, поправляя синюю жилеточку и приглаживая сальные длинные патлы.

– Отойдем? – тихо предложил Сема.

– Давай, – согласился я, отлично зная, что сейчас скажет мой друг.

Алина Владимировна была ему очень дорога. С ней он познакомился еще в институте, где она преподавала танец. Возможно, Сема так привязался к этой крайне опекающей его женщине опять же из-за своего прошлого и увидел в ней то, чего ему не хватало всю осознанную и неосознанную жизнь. В любом случае я к нему с этим вопросом в душу не лез, а он в свою очередь особо не распространялся об этом. Мы зашли в курилку, и, как только достали сигареты, первым начал я.

– Я не стану в очередной раз гундеть и напоминать тебе о том, что нам явно не стоит лезть в конфликт, даже несмотря на определенную частность данной ситуации. Ведь единственное, что мы сделаем – это наломаем дров и все усугубим, а руководители сами со всем в состоянии разобраться. Они все обязательно решат по справедливости, и таперо-танцорская помощь в этом им уж точно не нужна. Я уверен, что ты все равно мимо ушей все это пропустишь. Поэтому лучше сразу спрошу. Итак, какой у тебя план?

– Ну… Как с Валерьичем не выйдет – у меня все кончилось… Да и повторяться не особо-то хочется… А… Зная Алину Владимировну… Несмотря на пощечину… Рукоприкладство она вряд ли одобрит… Хотя…