Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа

Почитание героев, выражавшееся изначально в чисто религиозной форме (поминальные обряды и сопровождавшие их мусические агоны), со временем породило науку, отданную под покровительство Клио. Оставив Каллиопе и Мельпомене героические песни и трагедию, эта Муза становится богиней тех, кто, собирая рассказы очевидцев (если речь шла о недавних событиях), или устные предания о деяниях далёких предков, изучая места, где совершались эти деяния, дотошно описывали их. Первым примером такого детального описания служит фрагмент из «Илиады», знаменитый Каталог кораблей (Hom. Il., II, 484–877).

Со времени античности этот фрагмент вызывает непрерывные споры филологов. Одни считают его органической частью гомеровского эпоса, необходимой для понимания всей фабулы, другие утверждают, что это самостоятельное произведение, включенное в эпос при его редактировании. В этом случае предметом дискуссий становится время создания Каталога. Здесь мнения вновь диаметрально расходятся. Для одних Каталог – древнейшая часть эпического цикла о Троянской войне, подобная, например, библейскому Благословению Иакова, где перечисляются колена Израиля (Быт., XLIX, 1–28). Другие (и это мнение также существовало ещё в античности) приписывают Каталог кораблей деятельности комиссии, редактировавшей поэмы Гомера в правление афинского тирана Писистрата (560–527 гг. до Р. Х.).

Текст открывается самостоятельным зачином, вроде бы традиционным обращением к Музам, но автор молится им как божествам памяти, хранителям знаний о прошлом, то есть, божествам, покровительствующим, скорее, не поэтам, а ученым, – исследователям славного прошлого эллинов:

Ныне поведайте, Музы, живущие в сенях Олимпа:Вы, божества, – вездесущи и знаете всё в поднебесной;Мы ничего не знаем, молву мы единую слышим:Вы мне поведайте, кто и вожди и владыки данаев;Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить,Если бы десять имел языков я и десять гортаней,Если б имел неслабеющий голос и медные перси;Разве, небесные Музы, Кронида великого дщери,Вы бы напомнили всех, приходивших под Трою ахеян.Только вождей корабельных и все корабли я исчислю.(Hom. Il., II, 484–493. Перевод Н. И. Гнедича).

Далее следуют подробное перечисление всех городов, чьи правители привели войска под стены Трои, и имена самих правителей, часто – с краткими родословными. В конце каждого фрагмента отмечается количество снаряженных ими кораблей. Перечисляются и силы троянцев, но им уделяется гораздо меньше места. Фрагменты, насчитывающие от шести до полутора десятков строк и более, интересно читаются как отдельные поэтические произведения. Перед нами предстают исторические города и целые области, с выразительными характеристиками и эпитетами; по замыслу составителя (или составителей) Каталога они, очевидно, должны навсегда остаться в памяти потомков как места воинской славы. Но читать весь текст до конца представляется весьма скучным занятием – слишком много имен, названий и цифр. Поэтические достоинства снижаются именно теми чертами, которые позволяют, несмотря на героический гексаметр, называть текст Каталогом в нашем понимании этого термина. Вряд ли гомеровская эпоха допускала такую навевающую скуку скрупулезность. Поэтому, даже если в основе Каталога и лежал какой-либо старый эпический текст, он, скорее всего, сильно разросся и оказался перенасыщен сведениями в результате вмешательства в поэзию ученых эрудитов. И такая «учёная» обработка вполне могла быть итогом деятельности комиссии Писистрата.

По одним сведениям в редактировании поэм Гомера принимали участие целых семьдесят два, по другим же – всего четыре грамматика (Tzetz. Schol. in Aristoph. Proleg. De comed., 20, G. Kaibel). Среди этих четверых фигурирует имя приверженца орфического (а значит и мусического) культа – Ономакрита. Мы не можем, конечно, утверждать, что именно он был составителем или же редактором Каталога кораблей, но, во всяком случае, при дворе Писистрата он играл столь заметную роль, что именно ему Писистрат вполне мог поручить даже и возглавить комиссию. До этого Ономакрит редактировал и издавал сочинения мифических героев Орфея и Мусея (Herodot., VII, 6). Причем уже древние говорили, что он не только вставлял в стихи Орфея и Мусея свои строки, но даже издавал под их именами свои собственные сочинения. О близости его к Писистратидам свидетельствует Геродот, утверждая, что Ономакрит отправился с отрешенными от власти родичами Писистрата в Cузы, ко двору Ксеркса (Herodot., VII, 6). Поэтому с той же степенью уверенности можно говорить и об участии Ономакрита в собирании знаменитой библиотеки Писистрата, с которой начинается история библиотечного дела в эллинском мире. Занятия Ономакрита представляли собой необычное сочетание поэтического творчества с систематизацией, собиранием, приведением в порядок различного рода сведений. Так, он исправляет Гомера, вводя аттицизмы (Schol. in Od., L, 604), толкует оракулы (Herodot., VII, 6.), описывает статую Геракла (Paus., VIII, 31, 3.), перечисляет имена Харит (Paus., IX, 35, 5.). В дальнейшем соединение поэзии и книжной учёности станет нормой в александрийской литературе.

Уже в V веке до Р. Х., ради большей достоверности, служители Клио перешли с поэзии на прозу. Но, хотя языки истории и поэзии разошлись, и та, и другая остались мусическими искусствами. Как и поэзия, история воспитывала, вдохновляла, наставляла назидательными примерами из прошлого. В середине V века два друга-изгнанника из Галикарнасса, нашедшие убежище на Самосе, – «отец истории» Геродот и поэт Херил, одновременно воспевают победу эллинов над полчищами Ксеркса. Геродот пишет первые фрагменты (логосы) будущей «Истории». Херил творит эпическую поэму «Персика». Оба, позже, получат большие денежные награды за свои «мусические» труды. А когда спустя ещё пару столетий служители Александрийского Мусея будут разбирать и редактировать тексты Геродота, они разобьют их на девять книг и назовут всё сочинение не «История», а «Музы», посвятив каждую книгу одной из Муз; первую – Клио. И это будет не простой формальностью, но признанием того, что сочинение достойно благосклонности богинь.

С одной стороны, историки своими изысканиями облегчали труд поэтов, поставляя им сюжеты. Так Александр Македонский требовал от своих секретарей и сопровождавших армию историков (большей частью – воспитанников Аристотеля) подробнейших записей обо всех событиях Восточного похода, мечтая о том, что найдётся новый Гомер, который позже воспоёт их героическим гексаметром. И накопленные в походе записи стали первоначальным ядром Александрийской Библиотеки. С другой стороны, стремление к исторической достоверности начинает разрушать исходящий от «коллективного бессознательного» мифологический архетип героя и его подвигов, прежде легко накладывавшийся на историческую личность и конкретное историческое событие. «История Александра Великого», созданная в залах Александрийской Библиотеки, не смогла вытеснить из сознания интеллектуальной элиты реальный образ царя со всеми человеческими слабостями и пороками. И это при том, что в Александрии справлялся официальный культ обожествлённого Александра.

Герои мифов и исторические личности для древних историков имели в равной степени реальное существование. Но если поэты возвышали царей и полководцев до их мифических предшественников, историки, стремясь выстроить единую цепь событий от Девкалионова потопа, наоборот, стали вроде бы «принижать» героев, низводя их до уровня обычных смертных, чьи подвиги были приукрашены поэтами, в силу особенностей поэтического языка с его гиперболами, метафорами и прочими литературными приёмами. Зачатки подобных толкований встречаются уже у Гекатея Милетского (VI в до Р. Х.) и у Геродота. Затем их будут развивать придворный мифограф македонского правителя Кассандра Евгемер (Эвгемер) (рубеж IV–III вв. до Р. Х.) и работавший в Александрийской Библиотеке историк Диодор Сицилийский (I век до Р. X.).

Но как ни парадоксально, рациональное объяснение деяний, к примеру, Диониса и Геракла не подорвало веру в обоснованность их посмертного апофеоза, который они заслужили не по праву рождения, а именно своими подвигами, совершёнными в земной жизни, на благо человечества. Если же эти подвиги превосходили возможности простых смертных, это означало, что герои являются избранниками богов или судьбы. Поэтому, весьма скептически относясь к слухам о рождении Александра Македонского от Зевса, греческая интеллектуальная элита охотно принимает его посмертный культ, а мифический поход воинства Диониса в Индию в обратном порядке накладывается на маршрут Восточного похода Александра. Наконец, поскольку Дионис и Геракл, будучи в глазах историков реальными людьми, сходившимися с реальными земными женщинами, историческое существование обретали и все их потомки, включая, конечно же, Птолемеев. Поэтому при царском дворе в Александрии столь популярными станут профессии доксографов и генеалогов, собиравших древние предания и строивших родословные царей от древних обожествлённых героев.

От Клио мы переходим к Талии, которую популярные изложения мифов называют лишь Музой комедии, в лучшем случае напоминая читателю о том, что этот театральный жанр вырос из древних пастушеских праздников, славящих обновление природы, и был когда-то частью оформления оргиастического культа Диониса. Поэтому к главному атрибуту Талии, комической маске, естественно добавляются пастушеский посох и плющевой венок. И под её покровительство отдали себя эллинистические поэты, творившие буколики, то есть – стилизованные под пастушеские песни и диалоги пастухов небольшие поэмы (стихотворные зарисовки), воспевающие безмятежную сельскую жизнь и пастушескую любовь на лоне природы. Именно такую поэзию представит двору Птолемеев Феокрит, прибывший в Александрию в середине 80-х годов III века до Р. X.

В действительности же, как показывает её имя Θάλεια, Θαλία (Цветущая, Изобильная), эта Музы до самого конца язычества сохраняла древнейшую функцию богини-покровительницы растений, животных и земледелия (Schol. Apoll. Rhod. III, 1; Plut. Quest, conv., IX, 14, 744f). Зверинцы и ботанические сады при эллинистических Мусеях не выросли на пустом месте и не могут быть объяснены лишь чисто научными интересами последователей Аристотеля, но уходят в именно в первобытный культ животных и растений.

Древнейшие святилища Муз, к каковым, кроме беотийской долины Муз, относятся другие священные места Фракии, Македонии, Фессалии, из них наиболее часто упоминаемые авторами долины у подножья Лейбетрона (Лейбетриона, Либетриона) и Олимпа, Пиерийская долина, Лебадейя, Пимплейя, были подобиями наших заповедников. Там запрещались охота и вырубка деревьев, а в более поздние времена, когда животные покинули эти места (вероятно из-за большого наплыва паломников и шумных празднеств), в долине Муз, например, появляются в большом количестве скульптурные изображения животных. К обнаруженным археологами мраморным и терракотовым образам львов, змеи, орла, несущего в лапах зайца, хранящимся ныне в Археологическом музее в беотийских Фивах (inv. 68–83; 126, 132), добавим описанные Павсанием (IX, 30, 3; 31, 1–2) фигуры быка, лани, дельфина, страуса, группу животных, слушающих Орфея[98]. Многие из изображений связаны с мифологией. Например, лань, кормящая младенца Телефа, сына Геракла, или животные, завороженные пением Орфея. Но все они выполнены с таким реализмом, что по ним можно изучать анатомию животных. Согласно Павсанию, в долине Муз работал скульптор Стронгилион, прославившийся своим мастерством именно в ваянии разных животных (Paus., IX, 30, 1).

Мы не можем считать их всех священными животными Муз, но популярный в Беотии культ древнейшей богини-повелительницы зверей, явно накладывается на последующий культ Талии.

Кроме того, у Муз были свои священные насекомые – пчёлы и цикады, и священные растения, прежде всего – длиннохвойная сосна-пиния (Pinus pinea), а также платан, столь любимый афинскими академиками, земляничное дерево (Arbutus andrachne), белый тополь (Pоpulus аlba). Все они будут произрастать в садах, сменивших архаические священные рощи. А затем уже настоящие ботанические сады (и зверинцы) появятся в Ликее и в Александрии. В научных описаниях растений, сделанных на основе многолетних наблюдений, первенство держит пифагореец Менестор из Сибариса, за ним следует Феофраст неоднократно ссылавшийся на ботанические труды пифагорейца. В них, судя по цитатам, были не только попытки классификации видов растений, но и изложение результатов опытов по их культивации (Theophr. De caus. plant., I, 17, 3; I, 21, 5; II, 4, 3). Классификацию животных напишет в Ликее Аристотель. Менестор, Аристотель и Феофраст ради большей достоверности писали прозой, как и историки, что затем породило наименование их жанра – естественная история (Naturalis historia у Плиния Старшего). Феофраст же создаст подробное научное исследование о минералах. Но в такой области естествознания как минералогия (частью которой является геммология) также имеются интересные примеры того, как объединяются поэзия и дотошная каталогизация, уже проиллюстрированная нами на примере Каталога кораблей. И здесь сыграли видную роль «опекавшие» священные долины и справлявшие там культ орфики.

При дворе Птолемеев будет процветать камнерезное искусство и появятся так восхитившие римлян коллекции гемм. В них, по мнению древних, равно присутствовали как мастерство природы, создавшей гармоничное чередование цветных слоёв камня, так и мастерство резчика, раскрывшего красоту этого чередования и облекшего его в сюжет. Кроме того, в птолемеевском Египте сохранялась, подкреплённая бесчисленными местными амулетами, древняя вера в магическую силу камней. Хранение и описание гемм были теми видами интеллектуальной работы, к которым логично подключить учёных Мусея: ведь тут требовались, помимо художественного вкуса и эрудиции в области мифологии, знание свойств самого материала. В этой области александрийцы имели в распоряжении богатое письменное наследие на папирусных свитках Библиотеки.

Самое известное «минералогическое» сочинение, приписываемое самому Орфею, на самом деле, по мнению авторитетных учёных[99], появляется лишь в IV веке от Р. X. и носит название «О камнях» (Περὶ λίθων или Λιθικά). После обширного вступления, обращенного к главным олимпийским богам, автор кратко описывает двадцать девять камней, выделяя их волшебные свойства, начиная с горного хрусталя, свойствами подобного тому загадочному элементу, из которого сложены небесные сферы. Затем перечисляются прочие камни, используемые резчиками для изготовления украшений и амулетов. Среди них оказывается и обладающий таинственным тяготением магнит. Самое подробное поэтическое исследование посвящено кораллам, агатам и наиболее любимым изготовителям амулетов гематитам, излечивающим от всех болезней.

Но вот что примечательно. Словарь Свиды (Суда), называя произведения Орфея, выделяет те из них, истинным автором которых, по мнению составителя словаря, является уже знакомый нам орфик Ономакрит. В их числе – поэма «Посвящения» (Τελεταί). Назвав её сочинением Ономакрита, словарь (s. ν. Όρφεύς), далее, сообщает: «…куда входит поэма о резьбе по камню, озаглавленная Восьмидесятикаменник» (ἐν τούτοις δ'ἔστι Περί λίθων γλυφής, ἥτις Όκδοηκοντάλιθος επιγράφεται). Но трудно представить себе связь посвящений в таинства с искусством резьбы по камню. Чтобы избежать бессмыслицы, немецкий филолог Готфрид Бернгарди ещё в XIX веке предложил вставить после «Посвящений» название поэмы «О камнях».

Однако в дошедшем до нас тексте нет раздела о восьмидесяти камнях и о способах их обработки. Следовательно, византийский словарь имел в виду совсем другое, не дошедшее до нас произведение, и оно, возможно, вышло из-под пера Ономакрита в то же время, когда появляется окончательная версия «Илиады» с Каталогом кораблей. Ведь именно Писистратиды, при дворе которых процветал Ономакрит, прославились не только своими книжными богатствами, но и первыми коллекциями резных камней.

Задолго до появления византийского словаря раннехристианские авторы Татиан (Ad Graec, 41) и Климент Александрийский (Strom., I, 21, 131) уверенно называют Ономакрита автором поэм, приписываемых Орфею. С разницей в пару десятилетий они, почти наверняка, были постоянными читателями Александрийской Библиотеки. Татиан (ок. 120 – ок. 173 от Р. Х.), называемый Ассирийцем за свое восточное происхождение и до переезда в Рим, скорее всего, учившийся в Александрии, и Климент (ок. 150 – ок. 215), постоянно живший в городе, в отличие от нас, имели возможность знакомства со всем корпусом орфических текстов. Поэтому мнения столь эрудированных христианских писателей стоит учитывать.

Мы не знаем, как выглядела поэма «Восьмидесятикаменник», был ли это поэтический каталог, или что-нибудь другое, но спустя полтора столетия после жизни Ономакрита создаются произведения о геммах, которые уже вполне подходят под определение «вербальная коллекция».

В Палатинской антологии, в IX-й книге, где собраны эпиграммы в жанре экфрасиса (словесного описания произведений искусства), мы встречаем стихи с красочным и наглядным описанием гемм, автором которых считали самого Платона, хотя уже у составителей сборника возникли сомнения на это счет[100], и творцом части эпиграмм ими назван некий Платон Младший (АР IX, 13; 747; 748). К ним тематически и стилистически близки стихотворения, подписанные собственно именем Платона, где содержится описание произведений искусства, – Афродиты Праксителя, спящего Сатира и прочих, древних и современных шедевров (АР VI, 43; IX, 13, 751, 826, 827; XVI, 13, 160, 161).

Поскольку составители Палатинской антологии тщательно отбирали поэтические опыты прежних столетий, возможно, мы имеем для чтения лучшие фрагменты какого-то сборника. Автор составляет для себя вербальную коллекцию гемм, любуется ими, и подключает к этому любованию читателя. Но можно ли установить, каковы были оригиналы? Имена резчиков не упомянуты, нет информации о владельцах. И возникает вопрос, не являются ли сами геммы плодом поэтического воображения или результатом свободного словесного обобщения множества прежде созерцаемых произведений? Тогда поэт может быть уподоблен художнику, делающему эскизы на пленэре, но создающему пейзаж в мастерской, переосмысляя и видоизменяя его. Именно такая тенденция ярко проявится у александрийских писателей, составивших множество каталогов природных и искусственных предметов.

Возвращаясь к Талии, отметим, что столь же древней является функция покровительства этой богиней здоровью, «цветению» организма, а значит – обеспечивающим это цветение медицине и спорту. Здесь Талия отчасти дублирует функции Асклепия, бога врачевания, и его дочерей Гигейи и Панакеи. Не случайно святилище Муз в Ликее основывает возводящий свою родословную к Асклепию потомственный врач Аристотель. И не случайно, что именно в Александрии, при Мусее (а позже – ещё и при построенном в середине III века до Р. Х. храме Сераписа) возникнут лучшие в мире медицинские школы, так что «…врачу вместо любого доказательства своей опытности достаточно в виде рекомендации о своем искусстве заявить, что он изучал медицину в Александрии» (Amm. Marc., XXII, 16, 18. Перевод Ю. А. Кулаковского).

Что касается спорта как важнейшей составляющей физического здоровья, он претерпел эволюцию от ритуальных погребальных игр и повседневных тренировок воинов (также в архаические времена сопровождающихся магическими ритуалами) до спортивных занятий в городских палестрах и всеэллинских состязаний. Мусические и спортивные агоны, в разных пропорциях, присутствовали во всех известных нам играх – от Олимпиад, до Мусейев, состязаний, устраивавшихся в долине Муз. О том, что спорт был вполне мусическим видом деятельности свидетельствуют занятия Пифагора, который и сам, в молодости, выступал борцом. Занятия по подготовке спортсменов, не раз прославлявших город Кротон на Олимпийских играх, в частности, c борцом Еврименом, для которого Пифагор даже разработал специальную диету (Diog. Laert, VIII, 1, 12). И Платон собрал в Академии учеников, занятых не только свободными искусствами и науками, но и заботой о телесном здоровье. Этой цели служил сад Академии, окружавший платоновский Мусей. Там, по сообщению Элиана (Var. hist., II, 27), имелась даже накатанная колея для бега на колесницах. По-видимому, она была проложена вокруг святилища, так как по ней кружил на своей колеснице возничий Анникерид из Кирены, демонстрируя Платону искусство управления лошадьми.

На мусических агонах в честь Аполлона в Дельфах, кроме певцов и музыкантов, выступали борцы-атлеты и колесничие. На Истмийских играх поначалу преобладали чисто спортивные состязания, но позже к ним были присоединены и мусические. Наоборот, к мусическим агонам (Мусейям) в беотийской долине присоединяются агоны спортивные (γυμνικοί) и конные (ιππικοί).

За этими играми уже следуют александрийские Птолемейи. Причём надпись III века до Р. Х. свидетельствует, что власти Теспий, города, традиционно курировавшего беотийские Мусейи, в соответствии с пожеланиями (очевидно, сопровождавшимися щедрыми дарами) царя Птолемея и царицы Арсинои (неизвестно, каких именно), реорганизуют агоны (BCH XIX, nr. 3, p. 326–327; nr. 4, p. 328). То есть, речь идёт об обратном влиянии на древнее святилище александрийских новообразований. Примерно с этого времени, вплоть до правления сыновей императора Константина Великого, в долине Муз накапливается уникальный архив на мраморных плитах, содержащий подробную информацию обо всех состязаниях. В списках участников, примерно в равных пропорциях, представлены рапсоды (IG VII, 1760), авлеты (IG VII, 1760; Syl.3 I, 457), авлоды (IG VII, 1760; 1762; Syl.3 I, 457), кифаристы (IG VII, 1760; 1763; Syl.3 I, 457), кифареды (IG VII, 1763; Syl.3 I, 457), сочинители произведений для хоров (IG VII, 1772), сочинители просодиев (IG VII, 1760; 1773) и эпических поэм (IG VII, 1735, 1760, 1819; Syl.3 I, 457; BCH XXVI, p. 424, nr. 45), сочинители и исполнители ролей в древней и новой трагедии и комедии (IG VII, 1760, 1761), исполнитель пифийских песен (IG VII, 1773). И тут же – многочисленные имена спортсменов и разновидности спортивных профессий. В спортивных состязаниях количественно преобладали самые зрелищные – заезды колесниц (IG VII, 1764; 1772). Далее следуют забеги на разные дистанции (IG VII, 1764, 1765, 1769) и бег в доспехах (IG VII, 1772), за ними – борьба и кулачный бой, пятиборье и многоборье (IG VII, 1765, 1769). В спортивных агонах участвовало большое количество детей и детских команд (IG VII, 1765; 1769).

Победы спортсменов тут же воспевались поэтами. Беотиец Пиндар, включённый филологами Александрийского Мусея, собравшими его литературное наследие в семнадцати книгах, в канон девяти величайших поэтов-лириков, посвящает свои эпиникии (победные песни) победителям Олимпийских, Истмийских, Пифийских, Немейских игр, сравнивая спортсменов с древними героями. Поэт, который, напомним, получил вдохновение на Геликоне, где, во время сна, пчёлы принесли мёд в его уста (Vita Pind., 2), постоянно обращается к Музам – «прекраснокудрым» (Olymp., VII, 92), «сладостно дышащим» (Olymp., XIII, 24), восседающим на «сияющих престолах» (Op. cit., 99), а свои песни именует «мудрыми дочерьми Муз» (Nem., IV, 2–3), или же «колесницей Муз», догоняющей колесницу возницы-победителя (Isthm., VIII, 61–62).

Пиндару вторит его младший современник и соперник в мусических агонах Вакхилид Кеосский, также занесённый александрийцами в канон девяти поэтов. Он взывает то ко многим, то к одной «многоголосой» Музе (Dith., 20c. Hieron., 1c, 4). Победителю в беге колесниц он вручает в виде песни «сладкое приношение… Муз» (Olymp., V, 1c, 4), а победителю в беге «бессмертный, нерукотворный памятник Муз» (Isthm., X, 1a, 11–12).

Служителей Муз равно привлекали как совершенные тела спортсменов, так и правильные ритмичные движения, совершаемые ими при выступлениях. Они отчасти были подобны танцевальным движениям, высшим типом которых мыслился ритуальный танец самих Муз. Подобного совершенства на Земле можно было достигнуть не одними лишь каждодневными упражнениями, но и обязательными обращениями к божествам. И не только в молитвах и посредством жертвоприношений. Специфика языческих религий, как известно, заключалась в непреложной вере в то, что боги и богини имеют созерцаемые телесные воплощения. Даже для Демокрита и его последователей живущие во внешних мирах божества, хотя они и не вмешиваются в дела нашего мира, являют нам свои бессмертные тела, сложенные из нерасцепляющихся атомов, чтобы мы стремились хоть как-то, отдалённо, походить на них. Пифагорейцы и платоники, мыслящие наш мир несовершенным, «отягощённым» материей воплощением высшего мира чисел и эйдосов, с ещё большим, поистине религиозным энтузиазмом, обращали свои взоры к небесам. И Аристотель, вслед за своим учителем Платоном (хотя Аристотель и старался придать своим астрономическим построениям строгие эмпирические и логические обоснования) также безоговорочно разделял земной и небесный миры, приписывая последнему только правильные движения, совершенную гармонию, нетленность.