Убить Гиппократа

– Вас рассчитать? – Дима с надеждой посмотрел на меня.

И по его тону, и по взгляду было понятно – он хотел, чтобы я поскорее убрался отсюда. Чтобы вместе со мной из его сегодняшнего утра убрались и все его неприятности. Его стыд и угрызения совести, которые ему хорошо финансово компенсировали. Нет человека – нет проблемы…

Нет, Дима, все не так просто. Возможно, когда нет человека – проблемы только начинаются. Будем вместе надеяться, что это не про тебя. Потому что мне тебя искренне жаль. Причем от всего сердца я желаю тебе учиться. Только не знаю, чему ты научишься за такие деньги.

– Рассчитать? – Я усмехнулся. – Похоже, мне предстоит рассчитаться по полной… Но не обращай внимания на мои слова, Дима. Это я так. Сам с собой разговариваю. Тем более давно просто так не болтал. Да и утро располагает. И выпитое вино. Знаешь, Дима, принеси-ка мне еще бутылочку. Мне нравится твоя забегаловка. Знаешь, и Моцарту бы здесь понравилось. Удивлен? Да ладно. Тебе, похоже, действительно нужно учиться. Впрочем, и мне не помешало бы… А я еще посижу здесь. К тому же время наступило обеденное, так что принеси мне еще и перекусить. Ты, надеюсь, не против?

Дима вздрогнул. И искренне расстроился. Определенно он был против.

– Против? Как можно! А вы, я вижу, на работу не торопитесь, – Дима не выдержал, чтобы меня не уколоть.

– Не тороплюсь. Уже не тороплюсь. А вот ты поторопись. Хотя понятно – работа не волк… Но я действительно проголодался.

В глазах официанта мелькнули злобные огоньки. На долю секунды, но я заметил. А он не так прост. И, похоже, всю жизнь был уверен, что он – хороший, простодушный парень. И даже кичился этим. И, похоже, теперь всю свою сознательную жизнь будет обвинять меня за то, что я разбил этот хрупкий образ.

Значит, пакет у них в руках. С моим прощальным письмом или завещанием. Или… Мое откровение тянуло на роман. Что ж, приятного вам чтения! Хотя что нового они могут там открыть для себя? Что…

Я писал, как начал работать на новом месте в клинике Лиса. И как мне безумно нравилось там работать. Я особо не парился на литературные изыски. Что-то вроде и работа непыльная, и деньги, о которых можно только мечтать…

Хотя я никогда не мечтал о деньгах. Мне казалось, мечты – это что-то другое, нематериальное. Что мечты не зависят от посторонних людей и случайных обстоятельств. В детстве я мечтал, что открою новую звезду. В юности – что изобрету лекарство от рака. В молодости – что встречу настоящую любовь, с которой мы вместе откроем новую звезду и изобретем лекарство от рака.

Потом я понял, что звезды открывают астрономы. Лекарство от рака изобрести невозможно, потому что оно давно уже изобретено. А любовь зовут Ада. И все это, возможно, называется разочарованием…

И лишь работая в клинике Лиса, я понял, что деньги – тоже мечта. И не хотел с этим мириться. И очень быстро смирился. Списав все на разочарование.

Я писал, как стал мечтать о смене квартиры. В новом районе. Непременно центральном… И мне хотелось, чтобы напротив окон стояла церковь. И в определенные часы били колокола. Так громко, громко. Чтобы на душе становилось радостно. На тихой душе… Ну, если не церковь, то хотя бы пруд. В котором плавали бы белые лебеди. Ну, если не лебеди, то хотя бы утки. Или тот парень, которого я встретил – голубь, такой смешной, как далматинец. Белый с черными пятнами. Хотя я не знаю, плавают ли голуби в пруду. А почему бы и нет? Если в небе летают. Не одно ли и то же?.. Вот моя Ада летала в небе и прекрасно плавала. Она была невесома – и в небе, и на земле, и в пруду. Странное существо. Наверное, ведьма… И почему я ее вспоминаю? Наверное, любил. Наверное, печалюсь, что она меня не любила. А может, все-таки любила? Когда-то. Хотя бы часок, хотя бы минуту, хотя бы секунду. Хотя я не знаю, хватает ли секунды для любви. Мне кажется, хватает. А возможно, эта секунда и есть любовь… Хотя гжель простить Аде не могу… А вот за маму простил легко. Потому что мама ее давно простила…

Еще бы по утрам я подкармливал уток в пруду. И голубей, особенно далматинца. Правда, не знаю, умеют ли голуби плавать… И любовался бы белыми кувшинками… И мебель бы я поменял в доме. Моя совсем старенькая, старомодная, еще родительская. Я бы купил что-нибудь стильное. Только не белое. Белого цвета мне на работе хватает. К тому же я не настолько пижон. И книжный шкаф бы себе купил. Обязательно, хотя держать в доме книги уже не принято. Но я бы от них ни за что не отказался. Я не настолько жлоб. К тому же мне все равно, что обо мне подумают. Я всегда хочу быть собой. А новый престижный район и новая мебель – просто элементарное желание уюта.

Все же не права была моя мама. Все же не прав был мой отец. И Чехов тоже не прав. Это я заявляю со всей ответственностью. Что он там написал: жить среди народа, а не на Малой Дмитровке! Ерунда какая! Можно прекрасно думать и о народе, и жить в новой квартире в центре, с новой мебелью, и работать в престижной клинике, и получать большие деньги, и… В общем, одно другому не мешает. Что – я хуже стану лечить, если буду жить лучше?

Впрочем, на этот вопрос я себе ответил позднее. Категорично и прямо. И этот ответ подвел меня к краю пропасти. Где я сейчас и сижу. Эта пропасть на данный момент имела вид забегаловки, за столом которой я и сидел, глядя на бутылку вина. И здесь мог бы даже сидеть сам Моцарт. Если бы жил, конечно…

Тихо. Спокойно. С первого взгляда и не скажешь, что пропасть. Но я-то знаю, знаю, что на краю. И об этом знаю не только я…

А еще я написал про машину. Ведь на машине гораздо удобнее добираться до работы. Какую я хотел марку? Мне было почти все равно. Ведь я не настолько сноб…

М-да, и зачем я это все это писал? И кому это интересно? Я чувствую смерть, а пишу про какую-то мебель и уток. И даже про голубя. Который ко мне, наверное, никогда больше не прилетит… Впрочем… Думаю, без этих деталей мой дальнейший рассказ невозможен. Нет, конечно, возможен, но он выглядел бы не так ярко. К тому же я хотел рассказать всю правду. А правда заключалась в том, что я оказался не настолько хорош. В отличие от моих матери, отца, Чехова и моего тезки Гиппократа.

…Так как же была его фамилия? Того пациента, что умер на операционном столе. Такая простая фамилия. Как странно, почему-то сложное всегда запоминается легче, чем простое. Уралов или Уваров? Уралов, Уралов, конечно, от Урала… Но почему он умер? Сколько раз я задавал себе этот вопрос! И сколько раз находил на него ответ. Ведь врачи не боги. Да мало ли от чего может умереть человек. К тому же он уже был далеко не молод… Да, я наблюдал его. И это я отправил его на операцию. Пустяковую операцию. И сердце у него было в полном порядке. Помню, я еще удивился: это же надо, и не молод, а сердце как часы. А во время операции эти часы остановились… Я его даже плохо помнил в лицо. Простое лицо, как и фамилия.

Поначалу я винил себя. Хотя был уверен, что врачебной ошибки не было и быть не могло. Тогда почему остановилось сердце? Впрочем, в этом возрасте… Даже такое сердце может не выдержать наркоз.

Помню, мне было очень плохо. Хотя я и был уверен, что не виноват.

Я сидел у Лиса в кабинете и бубнил под нос что-то невнятное. Типа что все мы смертны, что врач – неблагодарная профессия, что даже если не виноват – все равно виноват…

Тогда Лис резко меня перебил.

– Брось, Гера. Скажи, что ты хочешь от меня услышать? Тогда я скажу то, что ты хочешь услышать. Может, тебе полегчает… Наша клиника – одна из самых лучших и самых продвинутых. Но и здесь, и здесь допускается определенный процент смертности. И это неизбежно. Неизбежно, черт побери! Иначе это была бы не клиника, а священное место. Но священных мест не бывает. Во всяком случае, там, где царствует наука. А наука еще не изобрела панацею от всех болезней и средство для бессмертия. И ты не хуже меня это знаешь! И не хуже меня знаешь, что в пожилом возрасте при операции допускается определенный риск! И даже самые лучшие часы могут внезапно остановиться!..

– И все же… Мне казалось, всему есть объяснение! – Я вяло пытался сопротивляться.

– Извини, дружище. Но ты работал в поликлинике. Участковым. Там действительно всему можно было найти объяснение. Если ты, конечно, лечил язву, гастрит или даже ишемическую…. Но здесь не терапевтическое лечение! Это хирургия. Пойми, хирургия! Здесь как в совместном творчестве. Это художник, писатель или музыкант создают шедевры один на один с собой. А в театре, кино, балете – целая армия. У нас примерно то же. За жизнь пациента отвечают многие! И ты знаешь это не хуже меня! И терапевт, и нарколог, и анестезиолог, и ортопед, и хирург, и медсестры, и, и, и…Они могут выполнять работу тысячу раз на «отлично». В нашей клинике это – факт. Но их отличная работа не означает стопроцентную гарантию. Еще есть сам пациент. Его организм, его воля, его выдержка! А для верующих – еще и вера. Так что… Так что наш разговор может быть бесконечным или очень коротким. Я предпочитаю второе. И очень заинтересован, чтобы ты продолжил у меня работать.

– И я в этом заинтересован. – Я усмехнулся. – И все же мне стало бы гораздо легче, если бы я… Ну, запомнил его лицо, что ли. Хотя бы только лицо…

– Гера, хватит этих сантиментов! Это, в конце концов, глупо! В конце концов, относись к работе как к работе. Работа не любит философов. А в нашей – философия только мешает. Ты уж не мальчик. Должен понимать, что в пациенте, как это ни кощунственно звучит, мы должны в первую очередь видеть пациента. А потом – человека. Только тогда у него будут реальные шансы на выздоровление. А человеком он пусть останется для родных и друзей. Со своим лицом и своими чувствами… Иначе действительно возможна врачебная ошибка. В этом – последнем – случае никакой врачебной ошибки не было. Заявляю со всей ответственностью.

– Странный у тебя подход к врачеванию. – Я не скрывал своего раздражения. – Словно это не с тобой мы когда-то давали клятву Гиппократа.

Валька тяжело поднялся. Подошел к окну. И забарабанил по стеклу пальцами, почти в такт дождю.

– Со мной, Гера, со мной. Просто ты должен усвоить, что пациент в поликлинике или на дому разительно отличается от пациента на операционном столе. В первом случае ты можешь себе позволить чеховские сантименты. Потому что пациент, как правило, умирает долго. Когда просто болеет. И тогда ты, черт побери, можешь даже погрузиться в его судьбу! Это право врача. Хотя я таких врачей давно не встречал. Но пациент в хирургии… Это другой случай. Хирург должен мгновенно решить – жизнь или смерть. Ну, или отсрочка смерти.

– Но я, даже работая в хирургии, остаюсь терапевтом.

Валька резко обернулся и посмотрел прямо мне в глаза… Как же все-таки он постарел за это время. Потяжелел, что ли. И наша дружба потяжелела, что ли?

– Ты, работая терапевтом, остаешься в хирургии. И поэтому принимаешь все правила игры нашего отделения. Это не приказ. Это дружеский совет.

Мне этот совет не понравился. Особенно выражение «правила игры». Оно, конечно, образное. Я не совсем тупой. Но Валька наверняка имел в виду нечто иное. А если нет… Если какая-то игра и впрямь существует? Как существуют и ее правила? Но тогда я вряд ли буду хорошим игроком…

Разговор с Валькой меня не успокоил. Я даже боялся, что мне будет сниться умерший на операционном столе. Но он так ни разу и не приснился. Возможно, потому, что я не запомнил его лица? И возможно, Валька был прав? Лица пациентов запоминать нельзя…

Окончательно я успокоился, когда нашему отделению вскоре была выписана премия за успешное завершение квартала. Деньги были немалые, и я купил новую итальянскую мебель. Папину, старенькую, пришлось выбросить. Если бы у меня была дача, я бы ее свез туда. Но дачи у меня не было. Хотя это не означало, что я всю жизнь должен был жить среди старья. И старых воспоминаний. Жизнь – это движение. Одно умирает, другое рождается и заполняет пустоты. Топтание же на месте похоже на добровольную смерть.

Да и мебель была действительно красивой. В общем-то, я хотел все устроить как-то поуютнее. Но не получилось. Уют – слишком архаично. Все же мебель должна соответствовать современным стандартам. И стеклянный столик. И угловой диван с баром. И лаконичные полки…. Я немного печалился, что в гарнитуре не оказалось книжного шкафа. Но ничего, надо что-нибудь придумать. Не хочу отказываться от своих привычек! Ни за что! Я ведь обожаю читать! Куплю его потом. Отдельно. Как-нибудь… А пока у меня нет времени на эти материальные удобства…

Валькин совет я выполнил наполовину. Я не вникал в судьбы пациентов. Избегал разговоров с ними на душещипательные темы. Но настойчиво пытался запоминать их лица. И по лицам даже угадывал характер, словно упражнялся в физиогномике. Хотя читать по лицам в нынешнее время было все труднее и труднее. Почти невозможно. Практически все ходят в масках. Впрочем, это меня и спасало. Вернее, спасало мой душевный покой.

Но что-то случилось. Нет, не с моей теорией, не с моей практикой и не моим желанием понять лица и нравы больных. Я просто увидел ее…

Она лежала в палате, как и тысячи пациентов… Она была похожа на всех них… Такая же… В больничной пижаме. И даже в больничных тапочках. Я знаю все про тапочки. Чаще их приносят с собой, впрочем, как и пижаму. И по лицам знаю – кто захотел именно в больничных, а кто – нет. В больничной обуви ходили в основном старики или одинокие. Или одинокие старики. А она была другая, совсем другая. Та, что не должна быть в больничных. Значит, она сознательно их надела. И как ни странно, они ей шли. Это, пожалуй, единичный пример. Чтобы больному шли к лицу больничные тапочки. Коричневые, из искусственной кожи. А возможно, просто, что бы она ни надела, ей все было бы к лицу.

Из-за тапочек я и обратил на нее внимание… А может, и не поэтому…. Может, я просто обратил на нее внимание. Хотя как врач знал, что нельзя обращать внимание на пациентов. Я вообще все знал…

«В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами…» Какие знакомые строчки! Тьфу ты! Это же Гиппократ. И почему я стал его забывать? Наверное, слишком древний слог. И древнее мировосприятие. И все же. Этика врача во все времена одинакова. Но я ведь и не собираюсь иметь любовные дела с пациентками. Еще чего! И впервые в жизни обратил на одну из них свое внимание. И, возможно, даже не потому, что она мне понравилась внешне. Или какие-то подленькие мыслишки прокрались в голову… Она просто была другой.

Если честно, я сразу подумал – она не пациентка. Это случайный человек, случайно забредший в нашу клинику. И я не потому теперь так думаю, когда уже все знаю наверняка. Она действительно была случайной. Хотя почему люди с приятным лицом и приятными манерами не могут заболеть? Конечно, могут. И они болеют. Еще как!

Но тогда я готов был дать голову на отсечение. (Слава богу, у нас нет этой средневековой казни…) Я готов был дать голову на отсечение? (Слава богу, этого не могло случиться…) Я готов был дать голову на отсечение! (Хотя, скорее, меня просто пристрелят или собьет машина…) Я готов был дать голову на отсечение, что она была не просто пациенткой… И зачем я про это подумал? Не потому ли, чтобы себя оправдать? С пациентками нельзя иметь любовные дела. А не с пациентками очень даже можно… Пожалуй, все свое свободное время я посвятил тому, чтобы доказать, что эта женщина не больна.

В общем-то, я оказался прав. Если человек называет себя больным, это еще не означает, что он болен. Диагноз ставят компетентные люди. Врачи. Такие, как я…

Она поступила в отделение хирургии с приступом аппендицита. Под утро. Но аппендицита как такового не обнаружилось. Да, по сути, ничего не обнаружилось. Она сдала все анализы. И результаты анализов оказались вполне приличными. Ее можно было сразу же выписывать. И я заглянул к ней в палату.

Я так хорошо помню то утро. Осеннее, прохладное утро. Последние солнечные дни. Солнце на прощанье почему-то всегда особенно красиво, свежо, миролюбиво. И даже всегда кажется настоящим. И совсем не кажется больным. Даже если оно поселилось в больничной палате. А возможно, все на прощанье такие? Впрочем, как врач я этого не замечал.

Мне показалось даже, что это ее личное солнце. И никто на него не имеет права, что она принесла его с собой. И включила в своей палате. А на улице – хмурь, тучи и дождь. Как вчера.

И мне почему-то показалось, если она сейчас уйдет, то унесет с собой солнце. И придется долго-долго его ждать. До самой весны.

Она сидела на койке, в спортивном костюме, скрестив ноги по-турецки и уплетая за обе щеки фисташки. И смотрела телевизор. У кровати вызывающе стояли больничные тапочки. Вообще все было как дома. Словно она к больнице не имела никакого отношения… Если бы не тапочки. Казалось, она вот-вот вскочит с кровати и примется за утреннюю гимнастику. Если бы не тапочки. Они меня откровенно раздражали. От них даже шел запах больницы. И этот коричневый цвет, и эта потрескавшаяся кожа. Хотя совсем недавно я приветствовал тех пациентов, кто пользовался именно больничными шлепками. Для чего-то же мы их закупили!

Но это было вчера. А сегодня я со злостью разглядывал эти тапочки. И мне даже захотелось пнуть их ногой.

– Вам в них удобно? – первое, что я спросил у нее.

Ни «здрасьте», ни «как вас зовут», ни тем более «как вы себя чувствуете». А именно со злостью и раздражением: «Вам в них удобно?»

– Очень, очень удобно! – Она вызывающе щелкнула орехом.

– Просто у нас вполне разрешается и вполне допускается приходить со своими тапочками. Думаю, домашние гораздо уютнее.

– Ага, – тут же согласилась она. – И мягкие, и пушистые. И в виде мишек, и в виде слонов.

– Тогда в чем проблема? – Я нахмурился.

Я не любил иронии со стороны пациентов. Тем более хорошеньких пациенток.

– А разве это проблема? – Она почесала за ухом.

И я заметил, что у нее слегка оттопыренные уши. Такие часто бывают у подростков.

– Просто мне ваши тапочки больше подходят. Должно же хоть что-то напоминать о том, что я в больнице, а не дома. А то… И телевизор, и диван, и кофейник, и белые стены.

Я откашлялся. И вполне серьезно ответил:

– Мы сделали все, чтобы наша современнейшая клиника отвечала запросам пациентов. Чтобы она не напоминала им о болезнях, а, напротив, создавала впечатление, будто они в санатории или в доме отдыха. И вот-вот вернутся домой.

– Но ведь не все возвращаются?

Я вздрогнул. Она что-то хотела сказать? Или мне показалось? Конечно, конечно, показалось.

– Безусловно, не все. Как и не все возвращаются с плаванья, полета, даже из дома отдыха. Люди вообще не всегда возвращаются. А не вернуться из больниц – это, увы, более естественно, чем откуда бы то ни было. Даже с войны… Но вас этот вопрос точно не касается. Потому что вы точно вернетесь домой. И совсем скоро.

Ее солнце стрельнуло в меня своим лучом. И мои глаза заслезились. А она громко щелкнула фисташкой.

– Это еще почему?

– Почему вернетесь домой? Это предельно ясно.

– Нет, почему скоро?

Я пожал плечами и открыл папку с историей ее болезни. Точнее, с историей ее не болезни.

– Так, так. Ядвига Пичугина. Поступила ночью с приступом аппендицита. Анализы все хорошие. Рентген хороший. Самочувствие хорошее. Приступ быстро прекратился. Необходимость в операции отпала, поскольку это форма вялотекущего аппендицита. Который неудобств не причиняет. Только в самых исключительных случаях. – Я оторвал голову от истории болезни. – Как у вас, к примеру. Исключительный случай.

– Не понимаю, если аппендицит есть, почему он не может болеть?

– Во-первых, аппендицит не болит. Это его воспаление вызывает острую боль в животе. Впрочем, вам эти детали знать необязательно. Во-вторых, опасен острый аппендицит. А в-третьих, чтобы вы знали, отросток слепой кишки есть у каждого. И каждый прекрасно с ним живет. И не чувствует его. А если он воспаляется, то боль в животе длится от 4 до 6 часов, при повышенной температуре. Чего у вас явно не наблюдалось.

Она глубоко вздохнула, словно искренне расстроилась, что у нее не острый аппендицит.

– Значит, доктор, в вашей больнице неправильно ставят диагноз. И у меня болело что-то другое.

Только я попытался заглянуть в ее глаза, как в меня вновь выстрелил луч ее солнца. Я зажмурился.

– Вы что-то имеете против нашей клиники?

– Нет, просто ошибаться могут везде.

– Могут. Но не в вашем случае, – довольно резко отрезал я. Хотя никогда себе не позволял резкого тона с пациентами. Но мне по-прежнему казалось, что она симулянтка. – Учитывая, что у вас вообще не было никакого случая. Основные анализы мы сделали. У вас все в порядке. И вы можете возвращаться домой.

Я посмотрел за окно. Там по-прежнему было ее солнце. Свежее, бодрое и совсем не больное. Мне стало тоскливо. Мне вновь показалось, что она вот-вот заберет его с собой. И я его до весны не увижу.

– Но…

Я запнулся. Как мальчишка. Хорошо, что еще не покраснел.

– Что «но», доктор?

– Но, чтобы окончательно убедиться, что у вас все в порядке, лучше, если вы еще задержитесь до утра. (А про себя почему-то подумал: ну хотя бы еще три денечка.) Мы вас еще понаблюдаем.

– Понаблюдайте, доктор, понаблюдайте. – Она протянула мне горстку фисташек.

Я отрицательно покачал головой. У меня давно болел зуб. И я давно собирался к стоматологу. Но так и не собрался. Хотя стоматологический кабинет находился на первом этаже нашей клиники. И я решил сегодня же его посетить. Я тоже любил фисташки.

Ее солнце стреляло мне в спину своими лучами, пока я шел к двери. И я чувствовал его физически. Мне было почти жарко. И вокруг было так светло. Мне давно не было так тепло, светло и спокойно. Наверное, потому, что я безоговорочно поверил, что еще три дня будет солнце. Что на три дня осень взяла отсрочку. А потом она заберет солнце с собой… Кто она? Пациентка или осень? Или они вместе? Заберут солнце, которое мне никогда не принадлежало… И убегут…

– Доктор! – Она окликнула меня в дверях. – Доктор, в палате не хватает фикуса. Ну, чтобы совсем по-домашнему.

Я не обернулся. Наверное, потому что не хотел знать – серьезны ли были ее глаза или смеялись? Не хотел знать – задумчиво ли было ее лицо или насмешливо? Не хотел знать – понравился ли я ей или совсем наоборот?

В любом случае в этот же вечер я распорядился поставить в ее палате фикус. И этим же вечером посетил зубного врача.

Следующей ночью я дежурил. Дежурство как дежурство. Я уже привык к ночным дежурствам. Ничего особенного. Впрочем, опять лгу. Зачем? Мне эти дежурства очень даже нравились. Я был одинок. А ночи одинокого человека всегда проходят лучше на работе, чем дома. Дома одиночество обостряется. Оголяется, что ли. Как наэлектризованные провода. Стоит прикоснуться – и ток по всему телу. Болезненный, очень болезненный ток, до агонии. И чтобы он не оказался смертельным, есть один выход – уснуть. И вечный сон заменить на кратковременную маленькую смерть. Смерть на одну ночь. Смерть до утра… Но как это тяжело! По ночам дома бороться с одиночеством. И как это легко! С одиночеством бороться на работе.

Вот поэтому я любил ночные дежурства. И думаю, каждый одинокий человек подпишется под моими словами: работать легко по ночам. И жить по ночам легко на работе.

Я включил чайник. И машинально подошел к зеркалу. Странно, никогда не замечал, что в моем кабинете есть зеркало. Я вообще не любил зеркал. И всегда считал, что без них жить проще. Мы бы никогда не узнали – красивы мы или нет. Не придирались бы к своему носу. И не ругали форму своего лица. Мы бы никогда не увидели свои первые морщины на лице. И последние тоже. И не узнали бы, что состарились. Мы для себя всегда были бы одинаковы. И всегда оставались собой. Мы бы не винили время в своих неудачах. И не клеймили внешность за свои поражения. И, возможно, у нас больше времени и больше желания оставалось бы на философию. И, возможно, в первую очередь мы научились бы конструировать свою душу. И свой разум. А не свое тело и свой внешний вид. Конечно, со стороны нам бы как друзья, так и враги не преминули бы напомнить, что мы хуже выглядим. Что у нас болезненный вид. И круги под глазами. И вообще за последнее время мы чертовски постарели…

Но что такое слова? Это просто слова! Может, они и бывают образными, но реального изображения лишены. Это всего лишь звуки, которым можно доверять, а можно и нет. Они даже не имеют зеркального отражения… Что такое слова по сравнению с зеркалами.

А еще зеркала никогда бы не бились. Если бы их не было. Вдруг тогда поменьше бы бились и наши судьбы? И наши жизни… Впрочем, о чем это я? Я не философ-идеалист. Я врач-практик.

И все равно я не любил зеркала. Но они существовали. И я вынужден был с ними смириться. Хотя при любом случае старательно их избегал.