Нас ломала война… Из переписки с друзьями

И вот у нее, у Марийки Тучи, уже и «чоловик Вася», и трое детей, и ласковая душа. Своей крестной матери-партизанке через 31 год прислала курочку на радость, выражая свою сердечность. Сам понимаешь, разве в посылке дело!

Для меня это – как поцелуй ребенка из моей юности. Чего на свете не бывает?! Разве думали мы тогда между боями, что такие встречи и письма нас ждут через 31 год?!

Кстати, Гриша, я хочу рассказать Бекреневу о Марийке и о том, как ты стал крестным отцом в Мирославле. Можно? Ему, наверняка, будет интересно.

Обнимаю тебя и Марию, ваша Тамара.

Отрывок из письма Тамары Лисициан

Бекреневу Валентину Ивановичу

…Я рассказала вам о Марийке Туче, но были в Мирославле еще одни крестины, правда, немного раньше Марийкиных, которые тоже имели отношение к одному из наших подрывников, Грише Власюку.

Немцы еще только недавно вошли в Мирославль, был конец 1941 года.

По селу развесили приказы немецкого командования. В одном из них приказывалось всем евреям явиться в комендатуру.

В Мирославле был учитель-еврей Табакман. Он был женат на украинке и имел четырех детей. Сначала он прятался от немцев, но потом почему-то решил подчиниться приказу, зарегистрироваться в комендатуре.

Пошел и не вернулся. Его расстреляли.

А потом немцы явились к его жене, Марине, и потребовали отдать детей-полуевреев тоже на уничтожение. Марина умоляла пощадить детей и добилась разрешения оставить их дома, но только при условии, что они будут крещены, и справка о крещении будет представлена в комендатуру.

Вся история с семьей Табакмана так напугала соседей Марины, что никто не соглашался быть крестными родителями ее детей. В отчаянии она уже собралась идти в чужие села, искать людей посмелее, как вдруг встретила Гришу Власюка. Гриша убежал из плена недавно, добрался до своего дома в Мирославле и притаился у родителей, выясняя пути к партизанам. Марина рассказала ему о своем горе. Гриша тут же согласился быть крестным отцом ее детей, вместе они нашли и крестную мать.

Детей крестили, и жизнь их была спасена. После этого Гриша ушел в партизаны…

* * *

Письмо бывшего военнопленного, врача Голубева

Николая Федоровича[27]

Через 36 лет здравствуйте, Этери. Вы остаетесь в моей памяти, несмотря на многие долгие годы. Все эти годы я рассказываю о вас, как о героине, патриотке Родины, и вот вчера мне врач, с которой я работаю, говорит, что видела портрет Этери-Тамары в журнале «Работница». Как я был обрадован, увидев его!

Жива!!!

Голубев Николай, бывший военнопленный врач, 1956 г.

В 1950 году, будучи в Тбилиси, я заходил на улицу Акакия Церетели, 8, где мне жители дома ответили, что Этери в Италии.

В год 30-летия Победы я вновь написал по этому адресу, но ответа не получил и посчитал, что это связано с Италией.

В Вашей большой жизни, в ее громадном количестве эпизодов, я – маленькая частица.

Примите от меня сердечную благодарность за то, что вы вселяли в меня веру в жизнь, при невозможности выжить.

До сих пор я помню, как вы обратились к нам с Поляницей в Славуте, слышу ваш голос: «Ну что, герои, долго еще думаете сидеть здесь, за проволокой?!» Я вышел из оцепенения, в котором находился до этого длительное время.

Нас с Сашей впоследствии изумляла ваша душевная сила, целенаправленность, энергия, вера во все, что вы делали, ваш патриотизм. После вашего побега утром у прорезанного отверстия через проволоку собралось лагерное начальство. Все увидели на проволоке ваш головной платок, которым вы, потеряв его, «утерли» им нос.

Сколько было криков и злости! Долго суетились, заделывая в ограде «проход свободы». Несколько дней мы были в большом напряжении, а потом прошел слушок, что Этери в партизанском отряде, она не поймана, она на свободе! Мое сердце было переполнено радостью за вас, за счастливый исход побега.

Если бы не повторная подготовка к побегу, не деятельное участие товарищей, то, кажется, можно было бы умереть от тоски и зависти.

И все же, после вашего ухода, как-то еще больше появилось желание жить. Вы сделали большую встряску в моей жизни и показали, что кроме лагерной смерти еще есть другой вариант – жизнь. Этот могучий заряд, вложенный в меня, помог мне выжить. Когда мне было очень плохо, трудно, я всегда ставил себе примером Этери, и самое страшное становилось терпимым.

После «момента» встречи с вами, я страшно много пережил, все выдержал, и вот живу и работаю сейчас врачом в профилактории ГРЭС.

Сердечно жму вашу руку и желаю вам творческих успехов. Николай.

Р. S. Если вас не затруднит, Этери, напишите, очень буду рад. Ведь мы – выходцы «с того света», и будем теперь жить на этом. Николай.

Голубев Николай Федорович.

Добрый день, Коля. Спасибо за весточку, спасибо за память и теплые дружеские слова. Очень рада, что вы уцелели, хотя понимаю, как вам тяжело пришлось, и очень вам сочувствую. Ваше письмо – это письмо из моей юности, и сейчас, когда мне уже 56 лет, а моему сыну 32, ваши воспоминания о нашем рукопожатии через решетку славутского лагеря кажутся невероятными! Действительно, как «с того света»… из другой жизни.

В год 30-летия Победы я ездила к своим товарищам-партизанам и с ними проехала по местам наших боев в Ровенской и Житомирской областях. По дороге мы заехали в Славуту, и я побывала на этом страшном месте. Сейчас там, как и до войны, военный городок, тоже обнесенный проволокой. Напротив того места, где мы с Володей Куниным и его двумя друзьями прорезали проволоку и вылезли на волю, стоит памятник-обелиск «Жертвам фашизма», а чуть подальше евреи поставили землякам города Славуты свой особый памятник (глыба камня с еврейскими надписями). А вокруг – все тот же светлый песок и сосны. Молодые солдаты из городка рассказали, что все кабели, телефон и прочее у них висят на столбах, так как, когда пробовали закапывать их обычным способом, всюду натыкались на человеческие кости. Там лежат десятки тысяч погибших – пленных и жителей Славуты. Молодые солдаты, проводившие земляные работы, падали в обмороки при виде этих костей. Заболевали от шока. Пришлось прекратить работы, и теперь все кабели электрокоммуникаций висят на столбах.

Если окажетесь в Москве, обязательно заходите. Буду рада обнять вас.

Крепко жму руку. Ваша Этери-Тамара.

Добрый день, Этери!

С трепетом, с большим внутренним напряжением я читал твое письмо. Большущее тебе спасибо за него, от всего сердца спасибо.

После твоего побега стали обдумывать свой побег и мы с Поляницей. Но неожиданно, без моего ведома, Сашка Поляница с полицаем Сашкой «Рябым» и фельдшером «выехали» в ассенизаторской бочке, пытаясь бежать таким образом; поехали, но только до ворот лагеря.

Их там встретили комендант лагеря и зондерфюрер; они были проданы казаком, выдавшим их за лошадь и золотые часы. Сашка попал в карцер. Я ему через казака-охранника (с которым договаривались раньше) передал шинель и котелок. Через 10 дней карцера и истязаний он был отправлен этапом в Германию. Это было в 1943 году.

14 января 1944 года лагерь в Славуте ликвидировали. Гнали нас на Тернополь-Проскуров. Через лагерь в Славуте прошло 160 тысяч человек – погибло 150 тысяч (эти цифры я знаю из сведений лагерных писарей, проводивших учет), и вот уходили последние 3500 доходяг. По дороге пристреливали всех слабых и отстающих, оставляя в кюветах трупы, примерно по 350 человек в день. В конце концов мы попали в офицерский лагерь в Ченстохове, лагерь со стопроцентной смертностью офицеров. Славута сменила своих «жителей» 6 раз, а Ченстохов умерщвлял еще быстрее. Затем, в кандалах и наручниках, под усиленной охраной я попал в международный лагерь в Германии Шталаг IX-A, город Ейгенхайн, в котором находились блоки (бараки) русских, французов и итальянцев. Блок на 350 человек русских офицеров находился между этими блоками. Там был резкий контраст: голодные и истощенные русские и итальянцы и холеные, откормленные французы. Французов кормили хорошо, они имели право переписки с родными и получали посылки. За какую-нибудь безделушку, переброшенную им через проволоку, они перебрасывали нам продукты. Я перебросил им свой разрисованный котелок, они мне – кусок хлеба и колбасы. С итальянцами мы много говорили через их переводчика, и у нас был тоже свой переводчик, так что мы многое узнавали о фронтах и друг о друге. Когда итальянцы запевали «Катюшу», подпевали мы, а затем подхватывали французы. Пел весь лагерь, забывая о голоде и плене. Сбегалось немецкое начальство. Криками запрещали нам петь, угрожая расправой.

Затем был Бухенвальд – лагерь, где находились французы и русские, болеющие брюшным тифом. И госпиталь в Херсфельде на 500 человек для русских военнопленных. Там находились патриоты, отправленные на работу, сжигавшие тела кислотой и вводившие под кожу керосин. Нужно было их лечить, при полном отсутствии медикаментов, долго. Они после выписки опять не хотели работать на немцев, снова жгли себя кислотой и возвращались на лечение.

Фронты сближались, в апреле 1944 года ходячих больных и меня с двумя фельдшерами погнали между фронтами, присоединили к колонне пленных из народов мира всех национальностей. На рассвете 5 мая в город Броттероде, где были и мы, вошли англо-американские войска, и мы – 41 пленный – были освобождены. Свобода! Мы были доставлены на Родину, в Великие Луки, в лагерь для проверки – СМЕРШ.

Мне выдали удостоверение прошедшего проверку «по первой категории», то есть восстановили воинское звание капитана медслужбы. А 28 февраля 1946 года я вышел из этого последнего этапа моей лагерной жизни. Пережито ужасное, пережита сама смерть, не по своей воле, а тем более какой-то вине. Отпечаток остался на всю жизнь. И хотя я знаю, что к концу войны к нам в плен тоже попало немало немцев, румын, итальянцев и прочих мадьяр там, и еще всякий сброд – 3,5 млн, все равно нет никакого удовлетворения. Как подумаешь, что страна наша лежала в руинах по их милости, а эту ораву еще и кормили, лечили, гуманные условия им создавали: чистое белье, библиотеки, кино, газеты… Хлебнули бы они с наше, вспомнили бы, как они нас морили… Ну, да мы не злопамятные, а жаль… Несправедливо! Не будем все же вспоминать.

Главное, что мы находим друг друга даже через 36 лет! Наша связь восстановлена. И какие теплые, радостные, какие волнующие письма приходят! И как это до бесконечности дорого!

Мы не попали в число 150 тысяч, погибших в Славуте, и миллионов пленных, убитых и умерших в разных лагерях. Хотя по всем событиям, как будто, и должны были быть там. Судьба – быть живыми!

Я думаю, это письмо – не последнее, и при возможности, может быть, вы с мужем будете у нас в Джамбуле?

Крепко жму руку, Николай.

Добрый день, Коля.

Большое спасибо за два глубоко взволновавших меня письма с воспоминаниями. Я хочу послать эти воспоминания в Славутский музей с твоей фотографией, чтобы твои мысли, переживания и жизненный опыт сохранили в музее для будущих поколений.

Раз у тебя хватает на это сил – пиши, пиши. Это памятник всем нам и всем погибшим «вне закона».

Теперь о Полянице. Я все-таки написала по присланному тобой адресу в Тихорецк. Мне ответила его дальняя родственница и дала его новый адрес. Попробую написать теперь по этому адресу, вдруг ответит! Это было бы так радостно для нас и интересно для музея.

Крепко жму руку. Привет от Виктора Федоровича.

Этери-Тамара.

Здравствуй, дорогая и незабвенная

Тамара-Этери!

Ты меня ошеломила, потрясла до глубины души своим письмом.

Александр Поляница, бывший военнопленный фельдшер, 1947 г.

Когда я прочел до конца, меня качало, будто я стоял не на земной тверди, а на зыбучем песке. Боже правый, через столько-то лет! Как же мне тебя не помнить, насмешливая юная Этери. Прекрасно я помню и Николая Голубева, мы с ним всегда держались вместе, хлебали баланду из одного котелка, спали на втором этаже нар рядом, о чем только не переговорено, что только не вспомянуто! Спасибо же тебе, моя ты радость и мой ты ангел!

Тамара, ты меня извини за мою бесцеремонность, на чей-то взгляд, может быть, недопустимую, за панибратство в обращении с тобою. Но одно лишь воспоминание о Славутской каторге нас всех, прошедших этот ад, должно роднить до конца наших дней. Меня могут не понять и осудить за эту форму обращения. Но разве дело в ней, в форме? Слишком тяжелы воспоминания, слишком много пережито. После возвращения домой я тебя искал в Тбилиси по тому домашнему адресу, который ты мне велела запомнить, если останусь жив, чтобы отыскал, если не тебя, то твоих родных, и рассказал бы им о том, что я видел тебя еще живой. У нас так мало было шансов на то, что мы выживем. В указанном адресе Лисициан никогда не проживала, так мне ответила юркая старушонка сквозь дверь на цепочке, видать, хозяйка той квартиры. Как я мог после такого афронта думать о тебе, мой милый и мой славный друг и товарищ! Но, ничего, пережил и это. Я специально, чтобы изучить твой язык, остался в Грузии, работал в Мцхете, нарочно каждый выходной приезжал в Тбилиси и болтался неприкаянным псом целыми днями по проспекту Шота Руставели в надежде на встречу.

Боже, какие-то были иллюзорные надежды! Выглядывал я тебя ДВА года! И вот теперь, через 37 лет, ты опять возникла, словно из небытия… Нет, знаешь ли, такое с людьми случается нечасто!

Ты мне напиши, как вы с Колей напали на мой след? Кого ты еще знаешь и с кем переписываешься? Все это ты мне без утайки, дружочек, напиши. Как сложилась твоя семейная жизнь? Кто ты есть сама?

Нет, нет, я чувствую, что сегодня я этого письма не кончу…

Крепко обнимаю тебя, мой дорогой товарищ и друг, прижимаю к своему больному сердцу и говорю: дай бог тебе здоровья, благополучия и всего самого хорошего, что только может пожелать друг, выпивший с тобой горчайшую чашу.

Вечно помнящий ВАС, Этери-ТАМАРА,

Александр.

Добрый день, друг мой Саша, с большой радостью прочла твое письмо. Во-первых, нашелся! Это главная удача. Очень я довольна, что доставила и тебе радость своим письмом.

Я писала с осторожностью, так как не знала, кому попадет письмо. Конечно, невозможно описать то, что пережито за эти 37 лет. Ты спрашиваешь, а ответить трудно: я на воспоминания никак времени не найду. Кручусь, как белка в колесе.

Посылаю мои фотографии с мужем и с сыном. Пришли мне свою, пожалуйста, тоже. Какой ты сейчас? Очень жаль, что болит у тебя сердце. Но чему тут удивляться? Такое пережить! Одна Славута чего стоит. Но кому расскажешь, кто поймет? Не видевший и не переживший всего ужаса не поймет никогда. Ты прав: мы, пережившие этот ад, навсегда стали кровными друзьями, больше, чем родные по крови.

Крепко жму руку и обнимаю по-братски,

всего-всего доброго.

Этери-Тамара.

Дорогая и незабвенная Этери, здравствуй!

С праздником тебя, друг мой, кучу тебе пожеланий самых что ни на есть лучших и искренних.

Я называю тебя Этери потому, что я знал и знаю ту Этери, и это имя мне ближе. Я образ этой светлой девушки пронес через всю мою страшно неудачную, очень сложную и до безобразия нелепую жизнь. Теперь, получив твое подробное письмо с фотографиями и автобиографией, я опять вижу тебя с собою рядом: живую, простую, добрую, и в то же время – гордую и очень сложную. Что ж, это естественно. У каждого из нас есть наше, только наше, глубоко захороненное где-то в душе, что делает нас и сложными, и неповторимыми, и гордыми.

У меня тоже есть семья. Дочь выдал замуж в августе 1979 года, а сын еще учится в 8 классе.

Знаешь ли ты о моем побеге из лагеря в Славуте? Если не знаешь, могу написать поподробнее. После твоего побега у меня горела земля под ногами, меня жег стыд днем и ночью. Я метался, искал выхода… Я готов был на все… И я решился…

12 марта 1980 года мне исполняется 62. Как видишь, дружочек, мы с тобою мартовские, весенние…

Ты спрашивала: куда я попал после Славуты? Увезли в Германию. В железном вагоне.

Немцы в это время для строительства укреплений на 2-м фронте собрали этап штрафников-смертников.

После долгих мытарств и переездов к ним воткнули и меня. Заковали нас попарно в кандалы, построили в колонну и погнали. Гнали нас 4 суток, не давая ни есть, ни пить. Гнали очень быстро. Охрана менялась на ходу, отстававших пристреливали на месте. Догнали нас до села Оберензе (Вестфалия), посадили на ночь в каменный инвентарный сарай какого-то бауэра, замкнули. Ночью начался обстрел, ударили танки. На сарае загорелась крыша, начался пожар. Мы, скованные, ничего не можем сделать. И вот кому-то удалось избавиться от кандалов.

Он через горящую крышу выбрался наружу и открыл двери сарая. Когда мы выскочили, все еще скованные, то увидели на улице едущие танки с белыми звездами.

Нас очень приветливо встретили танкисты-негры, они же расковали нас и накормили. Вот так я освободился.

Из мертвых воскрес.

Милая, дорогая подруга ты наша, сестра и товарищ! Ты глубоко права в том, что понять нас может только тот, кто испытал сам на себе и горе, и унижение, и боль войны.

Теперь мы уже до конца дней крепко и неразрывно спаяны воспоминаниями о той жизни и тех условиях, в которых познаются настоящие друзья. Разве это не так?

Этери, добрый мой друг. Когда я говорю «Этери», вместе с этим именем невольно ассоциируется моментально: концлагерь, наши переговоры через колючую проволоку, твои укоризненные, полные искреннего упрека слова в адрес мужчин, «отсиживающихся» в лагере, твои зажигательные речи, которых, не скрою, многие боялись не только потому, что нам было совестно слушать их из уст юной слабосильной девчонки[28]. Опасались провокации, больно бесстрашной, прямой, открытой ты была.

Но потом, после твоего побега сквозь тройные витки проволоки, мы восхитились тобой. Ты, Этери, девушка-грузинка из Тбилиси (так мы считали), стала для нас знаменем, символом патриотизма, примером того, на что рискнуть способен не каждый. Далеко не каждый!

В трудные минуты я всегда мысленно обращался к тебе с вопросом: а как бы ты поступила в данной ситуации? А понравилось бы это Этери? Я, и в партию вступая, мысленно спрашивал у тебя совета.

Твое имя, Этери, для нас было святым. Иным оно и не могло быть.

Я много в жизни видел девушек и женщин. Я влюблялся, влюблялись и в меня, я оставлял, оставляли и меня, я жил; как и все люди, но ты… ты всегда была ни девушка, ни женщина, ты была просто – Этери, вдохнувшая в меня веру в человека, в Победу, в мои собственные силы! И это в то время, когда ты сама едва держалась от истощения на ногах, когда и над тобой самой висела смерть в любой час. Как же можно не любить тебя? Я счел бы за святотатство забыть обо всем или пройти в жизни пробежкой мимо, не останавливая своей души на прошлом. Радость ты наша, гордость и любовь нашей юности, Этери!

Я очень рад, друг мой, за тебя, горжусь твоими успехами, как своими собственными, горжусь и радуюсь тому, что ты есть у меня. Счастлив тем, наконец, что ты счастлива в семье и в работе.

Жена моя Аннушка спросила: «Ты так рад письмам и успеху Этери? Значит, ты ее еще любишь?» Я ей ответил: «Я рад каждому ее письму, я рад, очень рад ее успеху. «Люблю» – слово не то, которым я измеряю свое отношение к ней. Я ее глубоко уважаю. Я преклоняюсь перед ней. Этери мне дорога, как дорога и неповторима юность, в период которой я свято истинно любил ее…»

Добрый день, друг мой Саша!

Что меня взволновало в твоем письме необычайно, так это твое сообщение о том, что моя настойчивость и откровенность в поисках товарищей для побега в конце концов вызвала у вас, мало знавших меня, недоверие и, как ты пишешь, многие заподозрили во мне провокатора. На первый взгляд – парадокс! Человек страстно рвется на свободу, а его подозревают в предательстве. Но, видимо, в тех обстоятельствах это было не парадоксом, а почти закономерностью. Впервые я с этим столкнулась в Житомирском лагере, и это чуть не стоило мне жизни.

Потом то же самое случилось в партизанском отряде.

Наконец, я пережила этот шок и в Москве, после того как демобилизовалась.

Когда в 1944 году я вернулась в Москву, мне удалось сразу же найти моего командира бывшей воинской части 9903 Артура Карловича Спрогиса. Он в это время уже руководил партизанами Латвии, поскольку фронт сдвинулся на западные территории, и штаб партизан освобожденной Белоруссии изменил свои состав и место действия.

Спрогис был удивлен и обрадован моим появлением. Летом 1942 года мои товарищи сообщили ему из Белоруссии, что меня казнили немцы, как им сказали местные партизаны, когда я попала в плен, а потом, в 43-м, после нашей встречи на Украине, они радировали, что я нашлась. Вернувшись, я пришла к Спрогису не только как к своему учителю, но и за своими документами. Улетая в тыл к немцам, мы оставляли в штабе свои паспорта, комсомольский, студенческий билеты и прочее. Мы с Артуром Карловичем проговорили часа три с половиной, я рассказала ему о своих злоключениях и о пребывании в плену, о побеге, о вхождении в местный партизанский отряд, о боевых действиях нашей подрывной группы. О том, как в конце 1943 года, продвигаясь со своим отрядом к Польше, я случайно встретила своих друзей-десантников, с которыми, по заданию Спрогиса, прыгала в тыл к немцам: Елену Гордееву, Диму Карнача, Костю Островского и других. Как командование отряда не отпустило меня к ним, и был большой скандал.

Артур Карлович Спрогис, бывший командир воинской части 9903. Москва, 1978 г.

Спрогис слушал внимательно, задавал вопросы, а в конце моей исповеди сказал: – Очень интересно. Но, если все и было так, как ты мне рассказала, тебе никто не поверит. От слов «если все и было так, как ты рассказала» я вспыхнула! Как?! Я душу вывернула наизнанку, рассказывая все, так тяжко пережитое во всех подробностях, а он мне не верит? – Что же мне, врать? Сочинить героическую легенду? – Ни в коем случае! На проверке, а тебя будут проверять, говори так, как было. Только правду.

Потом он взял с меня слово, что я ему буду звонить каждый день, чтобы он знал, где я, и не нужна ли мне его помощь.

Собрав документы, я вернулась в театральное училище.

Параллельно проходила курс лечения, так как контузия давала о себе знать, да и бронхиальная астма обозначилась, а ложиться в больницу я не хотела. Не терплю больниц. Не люблю даже санатории и дома отдыха. Аллергия «на распорядки дня» до сих пор.

Так вот, однажды в апреле 1944 года, когда я в обеденный перерыв направилась с занятий в столовую, которая находилась в здании Консерватории на улице Герцена, ко мне подошел незнакомый мужчина и спросил:

– Вы Лисициан? Тамара?

– Да.

– Вас просят подъехать. Надо поговорить.

– Кто? С кем поговорить?

Он показал мне свое удостоверение. Меня это совершенно не встревожило. НКВД так НКВД.

Мы вышли с ним на Бульварное кольцо к памятнику Тимирязева, где нас ждала машина. Через несколько минут он привез меня на Лубянку. Вошли в боковой подъезд, прошли мимо часового, поднялись на лифте, разделись и вошли в просторный светлый кабинет почти без мебели.

В глубине, у зарешеченного окна, за огромным письменным столом сидел спиной к свету грузный военный. Пригляделась – генерал. Пол полупустой комнаты покрывал огромный ковер.

Вошедший со мной майор взял от маленького столика у стены один из стульев и поставил на ковер посреди комнаты.

Я поздоровалась с генералом.

– Здравствуйте, – потом обратилась к майору: – зачем же стул посреди комнаты, товарищ майор?

Раздался голос генерала:

– Тут для вас нет товарищей, гражданка Лисициан. Садитесь.

«Это еще что такое?» – подумала я с раздражением и села.

Майор тоже сел, зажег лампу на своем столике, несмотря на яркое солнце, бившее в окно. Приготовился писать. Генерал заговорил неприязненным тоном:

– Отвечайте, с каким заданием вас послали сюда немцы?

Я окаменела. Возмущение, обида захлестнули меня. Я не знала, что сказать! Еле пролепетала:

– Это вы мне?!

– Кому же еще? Я вас спрашиваю: с каким заданием немцы…

– Как вам не стыдно!!! После всего, что мне досталось на фронте! Такие вопросы?!

– Да, такие, какие заслужили! С чем вас немцы послали?

– Да, это я их послала к такой-то матери, убежав из плена! Значит, вот что я заслужила? Плевки в морду?!

– Потише, потише, вы не на базаре! Отвечайте на вопрос, с каким заданием вас прислали немцы?