Идол. Ринордийский цикл. Книга 1

Ксения Спынь

Идол. Ринордийский цикл. Книга 1

Человеческие губы, которым больше нечего сказать,

Сохраняют форму последнего сказанного слова.

О. Мандельштам

1.

Ранним утром из здания аэропорта вышел человек в сером плаще и серой городской шляпе. В руке он нёс серый угловатый чемодан.

Было прохладно. В остатках утренней дымки без движения стояли городские деревья с побелёнными внизу стволами.

Как сквозь звукоизоляцию, доносилось гудение проезжавших где-то машин.

Сухой и ровный асфальт безукоризненно прямо указывал вдаль. Чёткая линия уходила к горизонту, не теряясь из вида и не теряя ясности. Только одно направление. С окраины города все пути шли в центр; сбиться невозможно.

Деревья бездействовали. Стеклянный воздух на уровне глаз тоже.

Оставалось только небо, но и там никаких ориентиров – однородный серый. Кроме асфальта, всё остальное сохраняло безмолвный нейтралитет.

Человек сделал несколько шагов от дверей аэропорта и остановился. Окинул взглядом застывшую окрестность.

После двух лет отсутствия он вернулся на родину.

2.

Посетить творческую сходку, ставшую традицией столичной богемы, он решил в тот же вечер. Он захотел так, потому что не бывал на этих встречах очень давно и ему не терпелось удостовериться в их существовании. Если они всё ещё проходят и проходят там же, в старинном парке, то это просто немыслимо, хотя он надеялся, что всё именно так. Как по-другому? По-другому просто не бывает, тем более что и Ринордийск не изменился, всё тот же.

Звуки музыки были слышны издалека, а вскоре из густой синей мглы выплыли огни парка. Да-да, всё продолжается, творческие встречи – вневременное явление, оно, наверно, пройдёт сквозь века. А тёплый вечер августа – разве можно придумать обрамление более подходящее, более полно передающее дух и смысл происходящего?

Сходка была в самом разгаре. В средоточии её (там, где ещё стоял Дворец Культуры) лиловые огни горели особенно ярко, там носились разговоры и заливистый смех. Пышный цветок столичной богемы распускался здесь, как и много лет назад, и даже необычайное обстоятельство, о котором гремели зарубежные газеты, не убавило буйства цветения. В этом парке, под куполом фиолетовых сумерек, десятилетиями собирались поэты, художники, музыканты и прочие люди искусства. Праздник жизни не прекращался, что бы ни происходило за оградой парка.

Он прошёл через ворота, миновал первые фонари, но затем остановился в некоторой нерешительности. Откуда бы ему знать, что за люди вращаются в этих кругах по прошествии двух лет? Узнают ли его? Говорит им что-то его имя?

Но сомнения разбились на кусочки и, потеряв смысл, упали в небытие, стоило ему приблизиться к собравшейся толпе. Потому что, как по договору, в момент, когда он подошёл к ним, один из стоящих, смеясь, обернулся и тут же заметил гостя.

– Лёха! Привет! – Евгений Зенкин, лучший приятель, шагнул к нему и дружески похлопал по плечу. – Ну, как ты? Как твоя заграница? Надолго здесь или так, проездом?

Он слегка улыбнулся, насколько позволяла его натура.

– Привет. Да, нормально. Да, наверно, надолго. Как получится. А заграница… Да так… Как тебе сказать…

– О, какие люди! – произнёс несколько самодовольный баритон, выдавший своего обладателя. Как же, знаем, знаем: Звербаев, светский лев, один из китов, на которых стоит блюдце ринордийской богемы. Громко, претендуя на внимание публики, он произнёс:

– Дамы и господа, вы не поверите! Наше общество посетил знаменитый поэт Лунев!

Стоило прозвучать этим словам, как мужчины и женщины, дотоле увлечённо беседовавшие между собой, обернулись как один.

– Лунев?

– Сам Лунев?

– Что вы говорите?

– Не может быть!

Он не ожидал, что его появление вызовет столько внимания и, тем более, столько радости, и на сотни ослепительных улыбок смог ответить только чуть растянутыми губами.

– Спасибо… спасибо, – пробормотал он. Он немножко не узнавал всех этих людей: то ли они так изменились за время его отсутствия, то ли в нём самом произошла некая перемена. Скорее, второе.

– Ах, как хорошо, что вы посетили наш круг, – рассыпался в благодарностях и комплиментах Звербаев. – Нам так не хватает свежего притока…

– Не знаю, – замялся он. – Не уверен, что смогу привнести что-то новое…

– А кстати, ты только что из-за границы, я не ошибаюсь? – осведомился презентабельный человек во фраке, Анатолий (как же его фамилия… из головы вылетела). – Расскажи же, как там?

Он совсем смутился: что «как» и где «там»? Честное слово, будто заграница – это такой сказочный мир, где…

– А может, господин Лунев, поведает нам это в стихах? Не может быть, чтобы новые впечатления не вызвали творческого порыва у поэта, – девушку в красном платье, говорившую это, память категорически отказывалась опознавать.

– Да, конечно, стихи! Господин Лунев явно утаивает от нас десяток-другой своих новых стихов. Просим, просим!

Нарочито широко улыбаясь, Звербаев отступил с аплодисментами, которые поддержали и остальные – так же нарочито, так же слишком любезно. Но ему, по крайней мере, хотелось верить, что фальшивое благодушие этой публике несвойственно. Они, верно, из чувства такта, чтобы Звербаев не чувствовал себя чужеродным элементом в обществе творческих индивидуальностей. При взгляде на эти лица смутное намерение окончательно оформилось в голове Лунева.

– Ну что ж… – произнёс он. – Я действительно написал несколько стихов.

Секунду помедлив, он продекламировал:

«Что за город! Игрушка моды.

Всё б метаться из края в край.

Как оса на потоки мёда,

Рвёшься ты в свой надуманный рай.

Оттого ли, забыв отчизну,

Ты стремишься на праздник иной,

Что на нашем празднике жизни,

Гордый лев, ты всё же не свой?»

Улыбка Звербаева слегка поблёкла, но тем не менее осталась на месте и добавилась россыпью слов:

– Да вы действительно талант, Лунев! Не зря вся литературная критика только и толкует, что о вас.

– Спасибо, – это было новостью для него: он не думал, что популярен на родине. Там, на западе, да, его имя мелькало иногда тут и там, но здесь – он сомневался и очень слабо надеялся. Два года картина своей страны была как бы завешена: он не знал ни о чём. Если то, что сказал Звербаев, – правда, это… Невероятно. Известность? Признание? Неужели наконец?

Прошли минуты, пока шквал общего внимания к гостю приутих. Анатолий Ре́дисов (вот как, Редисов, точно) тихо, не для публики, спросил:

– Что это ты отмороженный какой-то?

– Да что ж ты хочешь, он только утром прилетел, – тут же отозвался Зенкин. – Так ведь? Не пришёл в себя ещё. А… знаешь, что? – с неожиданным энтузиазмом обратился он к Луневу. – Подожди вот, кое с кем тебя познакомлю. С одной… персоной. Она по идее скоро должна быть здесь.

– С…? – намекающе кивнул Редисов.

– Ага, с ней.

– Заинтригован, – усмехнулся Лунев. – Что за персона?

– О, это надо видеть! – воскликнул Зенкин и обернулся на ворота парка. – Сейчас… Ах, вот, кажется, и она.

Неожиданное скопление людей двигалось от ограды к центру парка, ясно обозначая, где находилась пришедшая. В центре скопления, по-видимому, было нечто, заставлявшее смотреть на себя и восхищаться собой. Это нечто так и притягивало всех, включая Зенкина и Редисова, которые, хоть и остались на местах, но, похоже, очень хотели бы подойти. Они оба вытянулись к толпе, не отрывая взглядов от процессии. Лунев спокойно обернулся туда же: любопытно было взглянуть, чем это все так заворожены.

И вот человеческая масса слегка рассеялась, и он увидел женщину. Не сказать, чтоб она была красива, скорее даже наоборот. Довольно грубо вырубленное лицо не выглядело лучше от тугого узла на затылке. Высокий рост и строгая осанка, впрочем, придавали фигуре какое-то величие, но ничего исключительного, чарующего в облике всё же не было. Но глаза… Глаза – сам огонь, первородная страсть неукрощённой стихии, дикой и свободной, не знакомой ни с какими границами и препятствиями. Такое пламя только набросится, вмиг выжжет до пепла и погаснет само, едва успев вспыхнуть, ярко и быстро.

– Рада видеть вас, liebe Herren.1

Она рукой отстранила людей, окружавших её, и сделала несколько шагов к тем, кто стоял подальше. В мгновение ока к ней подлетел Зенкин.

– Вашу ручку, фройляйн, – он припал на одно колено.

– Чудак, – она небрежно протянула свою кисть. – Далась тебе моя рука.

– Богинюшка! Можно ли рассчитывать также на ваше сердце?

– Дурак! – бросила она с коротким смешком и подняла руку, будто бы затем, чтобы придержать на плечах лиловую шаль.

– Скучаете, господа? – она обвела их огненным взглядом.

– Без вас, несравненная фройляйн! – откликнулся Редисов.

Она наклонила голову набок и чуть приоткрыла рот, как бы задумавшись.

– Что ж… Я польщена, – тут хитрая улыбка возникла на её лице вместе с прищуром глаз. – А что если в один прекрасный вечер я не приду и больше не появлюсь никогда? А? Что вы будете делать?

– О, не будьте к нам жестоки, фройляйн!

Она рассмеялась (довольно неприятно) и несколько раз обернулась вокруг своей оси, придерживая шаль на манер параплана. Остановившись, она оказалась прямо напротив Лунева. Горящий призывный взгляд вперился в него, но он остался стоять равнодушно, будто камень, которому нипочём любой пожар.

Женщина поняла это.

– Хм… – протянула она. – Вечер обещает быть интересным. Тем более, кажется, я вижу новые лица…

– Ах да, – Зенкин наконец вскочил из своей нелепой коленопреклонённой позы. – Позвольте представить: мой друг, поэт Алексей Лунев. Фройляйн Рита, танцовщица.

– А, тот самый Лунев, – Рита произнесла это с придыханием и оценивающим прищуром, но совершенно холодным тоном (что за дешёвые трюки? просто нарочито и почти уже комично). – Весьма наслышана. Говорят, вы очень известны. Стихов ваших, правда, не читала.

Он ответил:

– Вполне возможно. О вас, к сожалению, ни разу не слышал. Видимо, вы личность, широко известная в узких кругах.

Пламя в глазах танцовщицы вмиг переменилось, став ледяным и зловещим, как потусторонний зеленоватый огонь. Улыбка, впрочем, осталась, но только как набор сокращённых мимических мышц.

– Тогда, надеюсь, вы будете рады знакомству, – произнесла Рита и, отвернув лицо, словно потеряла всякий интерес к гостю, бросила. – Что ж, идёмте, господа! Ich will tanzen!2

Толпа во главе с танцовщицей двинулась вглубь парка. Зенкин рванул было с ними, но, поравнявшись с Луневым, остановился.

– Бесподобная… – пробормотал он.

– Хм, «фройляйн», – отметил Лунев. – Она немка что ли?

Зенкин секунду смотрел на него с удивлением, затем расхохотался.

– «Немка»! Да уж, самая что ни на есть коренная немка… Ты разве не узнал её?

– Узнал? Разве я должен был её узнать? Я впервые вижу эту женщину.

– Это же Рита! – Зенкин, видимо, считал, что этой фразой сделал всё понятным. – Помнишь? Из параллельного класса, – пояснил он. – Ну, Ритка, отличница, её ещё постоянно всем в пример ставили. Ритка, на все олимпиады по немецкому ходила. Ах да, у нас же немецкий в старших классах был, ты с нами тогда уже не учился… Ну? Помнишь?

– Смутно, – Лунев задумался. – Кажется, была какая-то Рита… Серая мышка такая.

– Ну, это ты… – Зенкин покачал головой. – Может, и была, конечно. Теперь она совсем другая. Это же… фройляйн Рита! Танцовщица, богиня, комета! Да её, возможно, весь Ринордийск знает, ты, верно, не слышал о ней только потому, что прилетел недавно. Она… В общем, сам увидишь.

– Если она училась в параллельном классе, то лет ей должно быть примерно, как нам, – вдруг сообразил Лунев. Ему этот факт казался довольно странным и не вязался с большой известностью: слишком рано что-то.

– Да, двадцать пять, – Зенкин проводил взглядом шествие. – Что, пошли?

– Идём, – равнодушно согласился Лунев.

Сумрак летнего вечера, сквозь который они не спеша двинулись, был прозрачным от света фонарей и тёплым. По нему легко проходили движения и слова, он-то уж ничем не пытался напугать или пригрозить.

– Ты нам так и не рассказал про заграницу, – напомнил Зенкин.

– Ага, точно, – Редисов возник рядом с ними. – Только не говори, что там нет ничего особенного, всё равно не поверим.

– Да, Лёха, ты же целых два года запад колесил. Наверняка же навидался…

– Ну что вы заладили, – оборвал их Лунев. – «Заграница, заграница…» Заграница как заграница. Дома. Улицы. Люди. Люди везде одинаковые. Что вы хотите услышать? Летающих коров мне видеть не доводилось, золотых рек тоже. Расскажите лучше, что у вас происходит. Этот, про которого сейчас столько разговоров…

Зенкин и Редисов тут же насторожились.

– Правитель нынешний, – пояснил Лунев. – Президент, или кем он теперь считается…

– Не президент, – ответил Зенкин. – Он… Просто Он.

Лунев кивнул:

– Ну, вы меня поняли, в общем, этот человек.

– Он не человек, – быстро пробормотал Редисов, глядя в землю.

– Ну да! – хохотнул Лунев. – А кто же?

Собеседники замолчали. Луневу даже стало капельку не по себе: так торжественно было это молчание.

– Мы не знаем, – наконец произнёс Зенкин тихо, почти шёпотом. – Человек не может вызывать столько страха к себе. И столько почитания. Человек не может быть вездесущим. Не может – всесильным, – голос его изменился, в нём не осталось никакой дурашливости, которая казалась неотделимой от натуры Зенкина. Тоном, вдруг появившимся у него сейчас, можно говорить только в храме, в главном святилище божества.

– Хотите сказать, он сродни богам? – Лунев сделал всё, чтобы эта фраза звучала иронично.

– Или дьяволу, – шёпотом же отозвался Редисов.

Лунев смотрел на своих приятелей с недоумением: уж кому-кому, а этим двоим вовсе не свойственно было падать ниц в страхе и благоговейно поклоняться. Сколько помнил он амбициозного нарцисса Редисова, тот ни разу не отягощал себя уважением к другим людям. Что касается Зенкина, его восторженное восхищение распространялось на всех и вся, но редко сочеталось с постоянством. В общем, понятия «авторитет» не было и в помине ни у одного, ни у другого. «Эй, ребята, – хотелось крикнуть Луневу, – вы чего?» Но слова застряли в горле.

Воздух, наполненный жемчужно-серебристыми тенями, недвижно и безмолвно обволакивал их, и оттого, что лица размывались, привычная реальность казалась хрупкой и неустойчивой, такой неустойчивой, что достаточно случайного удара вскользь – и она расколется, исчезнет, как грёза из полудрёмы.

Поодаль послышался женский крик:

– Хватит этих треньканий! Терпеть не могу английский. Неужели у вас нет ничего на немецком?

Прозвучавшая реплика как будто сняла оцепенение, и все трое немного расслабились. Лунев мотнул головой (хорошо, а то почти жутко стало) и заметил с лёгким смешком:

– Хорошо, допустим, мы имеем дело с выдающейся персоной. Допустим, это такой харизматичный лидер, умеющий идеально манипулировать людьми, пусть бы и гений общения с массами. Допустим даже и некое гипнотическое внушение, – он усмехнулся, – я ещё поверю, вполне возможно. Но всё же не забывайте, что по своей сущности он только человек и никак иначе. Поэтому при всех своих невероятных возможностях он не вездесущ, как вы уверяете.

– И тем не менее, – прервал Редисов. После паузы он добавил. – По крайней мере, любое наше слово станет Ему известно.

– Скажете ещё, он следит за всеми?

– Да. Это так, – отозвался Зенкин. – Здесь каждый шаг – под Его контролем.

Лунев не сразу нашёлся, что ответить, и поэтому перевёл взгляд на действо в глубине парка. Люди собрались там кружком, и в центре этого круга двигалась танцовщица, исполняя нечто вроде вальса в одиночку. Под странную смесь классической музыки с металлом она вращалась по окружности, все движения её подчинялись ритму, такому же монотонному и одинаковому, как отстранённый мужской голос, поющий что-то по-немецки. Иногда кто-нибудь из публики выскакивал и вступал в танец, временно играя роль партнёра, но они менялись, приходили и уходили, и танцовщица оставалась одна.

– И всё-таки я не могу вам поверить, – наконец произнёс Лунев. – Мне кажется, у вас все уши в лапше и вы приняли муху за самолёт.

– Скоро сам всё увидишь, – проговорил Редисов.

– Что увижу? Его? – это было сказано со снисходительной улыбкой, но на самом деле он нервничал.

– И Его тоже, – ответил Зенкин.

– Так, подождите, подождите! – Лунев торопливо взмахнул руками. – А что, его многие видят? Живьём? Он бывает, скажем, на улицах города? Вы видели?

– Он везде, – подтвердил Зенкин. – Ты этого ещё не почувствовал? Значит, скоро почувствуешь. Земля, вода, воздух, – здесь всё Его, всё пространство во всех координатных плоскостях. И люди, со всеми их разговорами, мыслями, действиями, со всем содержимым, – тоже.

«Что за ерунда, быть такого не может», – возмутился разум Лунева. Мысль о полном подчинении какому-то другому человеку не укладывалась в его схему мироощущения. Интересная идея, да, но не смешите меня, это не может быть всерьёз.

– Просто идол какой-то, – пробормотал он. – Я надеюсь, вы ему жертвы не приносите?

Собеседники недоумённо переглянулись, потом Зенкин тихо засмеялся.

– Нет, – сказал он, – пока обходилось.

На заднем плане, в глубине парка, музыка вдруг расцвела, превратившись в настоящий вальс, а потом рванулась за рамки, выплеснула всю мощь, которая таилась в ней. Танцовщица закружилась так стремительно, будто порыв ветра обошёл толпу, будто в этом порыве и есть вся жизнь, а остальное – только ненужные условности. Раз и два облетела она всех по кругу, и ещё, и ещё раз, но музыка вновь стала строгой – и танец резко замедлился, встав в жёсткие рамки.

– Подождите, – Лунева вдруг осенило. – Что тогда с государственным режимом?

– Демократия, – сказал Зенкин. – Только демократия. Официально везде так записано.

– Но как же! Ведь при таком тотальном контроле это самый настоящий…

– Демократия, – отрезал Редисов. – Он сказал: демократия.

Молчание никто не решился прервать: оно было категорично.

Встреча закончилась довольно поздно. Было уже совсем темно, несмотря на лето, да и прохлада спускалась к земле. Дамы и господа постепенно расходились.

При прощании Зенкин как будто внезапно вспомнил:

– Ну, как тебе фройляйн?

– Кто? – не понял Лунев.

– Фройляйн Рита. Ну, Ритка.

– А, эта, – вспомнил Лунев и немного задумался. – Она не в моём вкусе.

3.

Ночной город был странно тих. Это не умиротворённый покой пришёл, чтобы всё отдохнуло, скорее строгое молчание, в котором вдруг может быть произнесено роковое слово.

Он помнил путь, но очертания города переменились за время его отсутствия. Чёрные тени вставали не там, где надо, а совершенно в других местах, так что несколько раз он начинал было сомневаться: а не сбился ли он с пути?

Всё было непонятно здесь, вдоль тянущихся в длину линий, и там, где горели фонари, они горели неуверенно, блёкло. Обманчивый свет делал видимой дорогу, но всё с обеих её сторон превращал в фантасмагорию, жуткую сказку вне времени и пространства.

Только несмотря на игру световых пятен рациональная часть Лунева смогла отвергнуть эти фантазии и без всяких приключений вести его к дому, пока поэт внутри напитывался впечатлениями. В частности, этой нервной и вечно встревоженной личности вдруг показалось, что из темноты города за ними наблюдают. Лунев отметил это как любопытный факт внутренней деятельности и хотел было двигаться дальше, но образ чужих глаз, неотступно наблюдающих за каждым его движением, завладел всем его существом. Поддавшись тревоге, он развернулся, чтобы найти, может быть, в непроглядных тенях таинственного наблюдателя.

Никого.

Только тёмная улица, по которой он сейчас прошёл, и силуэты зданий, сходящиеся в одно беспорядочное нагромождение вдалеке. Вопреки здравому смыслу, казалось, что в той стороне ещё темнее, чем в обратном направлении, куда лежал путь Лунева. Путь домой.

Он сделал шаг назад, ещё раз всмотрелся в темноту и развернулся, чтобы идти дальше. Огромная тень над ним заставила подпрыгнуть.

Тень не шевелилась. Она просто висела в воздухе метрах в пяти над землёй и по форме напоминала человеческий силуэт. Не тот человеческий, который слабый и податливый судьбе, а человеческий почти с большой буквы. И одновременно нечеловеческой природы – потому что из мира, что по ту сторону, непонимаемый и опасно загадочный.

Тень была крылата. Что бы это ни значило: просто огромные тёмные крылья захватывали небо вокруг – всё ночное небо вместе со звёздами и тонкими слабенькими облаками.

Тень нависала, простирая свои крылья, и в этом чудилась угроза. Важнейший вопрос, ответ на который очень пригодился бы сейчас, – живое ли это. «Скорее всего, нет, – предположил Лунев, всматриваясь в место, которому должно было оказаться лицом, – иначе я просто не знаю, что это может быть, одним словом, крайне маловероятно». Скорее всего, нет там ни глаз, ни рта, ничего другого – одни только игрища воображения. Но если всё-таки есть?

Если там, за темнотой – глаза? Глядят? Прямо сейчас глядят на него?

Что если угроза не чудится?

Он не хотел, всмотревшись туда, различить желтоватый блеск радужек. Поэтому отступил на шаг, и ещё на шаг, и ещё на шаг. Обошёл тень сбоку. Если там было лицо, оно сейчас повёрнуто не к нему.

Тень не шевелилась. На свой страх и риск Лунев предположил, что объект этот неодушевлённый, и, надеясь, что это действительно так, поспешил дальше по дороге.

Не побежал, нет. Бежать смысла не было в любом случае. Если тень сорвётся с места и бросится за ним («А она это сделает! – закричал паникёр внутри. – Обязательно так и будет!»), убежать он всё равно не успеет.

Но уйти, уйти бы надо побыстрее, пройти эту длинную улицу, оставить её позади, как можно дальше, потому что пока там, у него за спиной, в воздухе висит тень, ещё ничего не решено, ещё безопасность его под вопросом, ещё всё способно разрушиться без возврата, потому что он очень хорошо может представить себе смотрящий ему в спину прожигающий взгляд и мгновенный прыжок-полёт вслед за добычей.

Этого всего не будет, ну правда же, не будет. Лунев шагал торопливо, не оглядываясь, между двух рядов потускневших фонарей и твердил себе: ничего не будет, не будет.

4.

Лунев включил свет в прихожей и несколько секунд осматривался, чтобы с удивлением убедиться, что это действительно та самая прихожая и та самая квартира. Входы в комнаты – прямо впереди, направо и налево, за угол. Зеркало на ворсистой стене. Деревянная этажерка под ним. Жёлтый свет. Да, всё так. Он видел уже это, вроде бы так давно, но совсем недавно. Как будто и не уходил, так привычно. Непрерывно. Он отвернулся повесить плащ в стенной шкаф.

– Лёша, ну где ты был так долго?

Он развернулся, с упорным непониманием оглядывая женщину. Она, по-детски поджав губы, продолжила:

– Ты сказал мне, что прилетаешь утром, почему дома ты появляешься за полночь?

– Прости, – пробормотал он и прошёл мимо неё в комнаты. Машенька, постояв, последовала за ним.

– Нет, ну что же это, тебя два года не было дома, и когда, наконец, ты прилетаешь, проходит целый день прежде, чем я могу тебя увидеть. Лёша, объясни, пожалуйста, где ты был?

Пропуская слова мимо ушей (голос Машеньки не казался ему существующим, как и вся Машенька), он пристально всматривался в узоры стареньких обоев на стенах, неровный ворс ковров на полу, складки занавесок по бокам окон. Он постепенно укладывал в своей голове, что именно из этой квартиры он вышел два года назад с чемоданом и билетами на самолёт, который унёс его в долгое путешествие по западным странам. С этой квартиры начался бесконечный ряд гостиничных номеров и купе поездов, городов между дорогами, которые он исколесил в погоне за вдохновением. И вот – будто бы ничего не было.

– Где ты был, скажи мне, – повторила Машенька.

– На работе, – рассеянно отозвался он. Признать настоящей эту маленькую светловолосую женщину в детском халатике у него не получалось. Да, конечно, это Машенька, его жена, и да, конечно, она должна существовать где-то, отдельно от творческих встреч, ночей напряжённой работы над стихами и путешествий по загранице. Но если она, живая и настоящая, в эту минуту стоит перед ним, то где было всё то? И если Машенька действительно существует, то кто такой поэт Алексей Лунев? Есть ли он вообще?

– На работе! – повторила Машенька. – Это когда я жду тебя! Ты меня совсем не любишь.

– Я тебя люблю, – не согласился Лунев: это ведь было правдой, и за истинность сего факта казалось необходимым вступиться. Двоящаяся реальность дёрнулась, сошлась воедино: он существовал, да, и существовала также Машенька. Она обитала в его квартире и встречала каждый раз, когда он возвращался домой. Он просто забыл, что так всегда и было.