Позови меня, Ветлуга

Новым развлечением для ребят стало посещение необычных лекций интересных и даже замечательных профессоров в разных институтах города. Собираясь небольшими компаниями по три-четыре человека, они стали ходить то в пединститут на лекцию профессора Фарбера, посвящённую творчеству Булгакова: «Мастер и Маргарита» только что вышел в журнале «Москва», и все его перечитывали по два-три раза и цитировали. На филфаке в университете читал лекции Георгий Васильевич Краснов, регулярно отвлекаясь и рассказывая, как он работает над тридцатитомным академическим Достоевским. Но лекции по физике в университете Самуила Ароновича Каплана просто обрастали легендами и пересказывались: профессор и предварял их и украшал по ходу замечательными анекдотами о своих друзьях-учёных, весёлых и остроумных людях, которые жили по всей стране да и за рубежом. После его лекций казалось, что более интересной жизни, чем у физиков-теоретиков, на свете ни у кого нет. Андрей выбрал радиофак.

Весь десятый класс пролетел, как мгновение, и его можно было свернуть в тоненькую-тоненькую трубочку, так слились воедино школа, подготовительные курсы и библиотека, в которой Андрей любил теперь сидеть до вечера. В библиотеке можно было сделать уроки, перекусить, встретиться с друзьями и почитать что-нибудь новенькое.

Для выпускного вечера был заказан самый большой зал в городе – Дворец спорта. Праздник был подготовлен большой, настоящий, только для Андрея он оказался каким-то смазанным: Наташка только кивнула ему головой и тут же приклеилась к какому-то парнишке из параллельного класса, который был на полголовы ниже её. Эллина заболела и лежала дома с температурой. Андрей, конечно, купил две бутылки портвейна, как его и научили, и спрятал их в кустах в ближайшем скверике. Во время танцев они с ребятами выбегали на улицу и выпивали, у каждого было припасено, потом возвращаясь во Дворец.

Когда танцы кончились и белые выпускные платья, и такие же белые рубашки запорхали стайками и парами через весь город к набережной, Андрей оказался под ручку с некой Лерой, с ней он танцевал последний твист, и с ней вместе над чем-то хохотали, и почему-то вместе им было весело. Они уселись на скамейке в ближайшем скверике и сладко целовались, старательно изучая друг друга руками, пока Андрей не вспомнил про вторую бутылку портвейна и не предложил Лере.

Дальше всё было плохо: Леру стало тошнить, она плакала, просилась домой, и Андрей, поймав ночную поливочную машину, уговорил водителя отвезти его с заболевшей выпускницей домой. Проводив случайную подружку до дверей её квартиры, он на той же «поливалке» подъехал к Чкаловской лестнице, на которой по традиции выпускники всего города ежегодно встречают рассвет.

Уложенные после войны пленными немцами пятьсот шестьдесят ступенек вели от башен древнего Кремля до самой Волги. Той тёплой ночью ступени были заняты будущим: радостью, ожиданьем, надеждой. Играли на гитарах, пели, целовались и даже танцевали.

К Эллине он пришёл через пару дней. Оказалось, что Эллина уехала в деревню к бабушке попить молочка и подышать свежим воздухом, прийти в себя от экзаменационного переутомления. Андрея ждала записка: «Я у бабушки. Приезжай в гости в Валки 6-го июля. Буду ждать. Э.».

6

Повезло. Несмотря на то что деревня Валки находилась в самом глухом и недоступном краю на берегу Керженца, рядом с ней был пионерский лагерь облсовпрофа, над которым шефствовал отец Андрея. Добирался на машине, которая через день возила продукты для ребятишек.

От лагеря до Валков десять минут ходьбы.

Деревня встретила Андрея неприветливо. Дома все массивные, кондовые, по пятнадцать – двадцать окон, строились на две-три семьи. Были и двухэтажные срубы. В архитектуре не было никакого единообразия: у строителей хватало и выдумки, и уверенности в своих силах. С деревом здесь обращались легко. Дома стояли далеко друг от друга. И вдоль всей деревни высились столетние сосны, берёзы и липы. Каждое дерево, как и каждый дом, было совершенством, являя собой какую-то определённую самозаконченность.

Пройдя до середины деревни, то ли до запруды, то ли пожарного водоёма, Андрей растерялся, не встретив ни одного человека. Тут он увидел, как к нему, буквально летя по воздуху, приближается Эллина. На ней был легкомысленный выцветший розовый сарафанчик и туфельки-лодочки, волосы – распущены. Она неожиданно чмокнула Андрея в щёку, взяла за руку и потащила за собой.

– Пошли – знакомиться с бабушкой!

Бабушку Андрей сразу про себя окрестил старухой, хотя больше хотелось – Бабой-ягой. Она была сгорбленная, скрюченная, вся в чёрном, резиновых галошах, но в белом платке, плотно повязанном по самые глаза. Руки у неё были широкие, как лопаты, в два раза шире Андреевых. Рот – узенькая короткая щель, без губ – видимо, зубов не было. Нет – был один, иногда он высовывался и налезал на край того, что осталось от верхней губы.

Она ненадолго задержала руку Андрея и довольно приветливым и ласковым голосом проговорила:

– Проходи, мил человек. – Пока Андрей пытался вспомнить, какой голос должен быть у Бабы-яги: ласковый или скрипучий, старуха, отпустив руку Андрея, куда-то в сторону промямлила: – На осинке не родятся мандаринки.

До Андрея дошло, что она имеет в виду их с Эллиной, и смело поддакнул:

– А мой папа говорит, что от бобра – бобрёнок, от свиньи – поросёнок.

– Я не знакома с твоим папой и вряд ли познакомлюсь, но если он так говорит, то так тому и быть. А сам-то садись за стол да молочка попей с дороги. Иля, – старуха странно как-то переделала имя Эллины, – шанежки тарань. Меня можешь звать – баба Зина, – обратилась старуха снова уже к Андрею.

– А меня – Андрей.

– Да я знаю, что Андрей, знаю даже, что – Андрей Сергеевич, – в голосе её скользнуло некоторое сожаление, или Андрею почудилось.

Шанежки оказались обычными небольшими круглыми оладьями. Очень вкусными они показались Андрею с молоком да со сметаной, да со свежим духмяным земляничным вареньем.

– А почему – шанежки? Что значит – шанежки? – спросил Андрей.

– Шанежки – шаньги – круглые и золотые, как солнышко. Это – по-марийски, – ответила серьёзно старуха.

– А знаешь, как бабушке фамилия? – загадочно спросила Эллина и сама же ответила: – Шанцева, а по-русски значит – Солнцева.

– Интересно! – только и ответил Андрей, продолжая уписывать оладьи.

Потом старуха легко, даже резво, поднялась и куда-то вышла. Эллина взяла Андрея за руку и подняла на него глаза, желая что-то спросить или сказать, но не успела: старуха вернулась. Она вернулась с огромной охапкой, прямо-таки стогом, свежескошенной крапивы и стала её разбрасывать от порога, через все сени, на крыльцо и ступеньки.

– Бабушка?.. – Эллина что-то хотела спросить у старухи, но осеклась.

– Сегодня – Аграфена-купальница, а завтра Иван-травник. Мне работать надо. Надо сорок трав собрать, сегодня у меня главный день года. На целый год запастись – это трудно.

– А я слышал, что сегодня – ночь Ивана-Купалы? – сказал Андрей.

– Это – писатели придумали! Пойдёте на ночь гулять – идите на Белое озеро. Идите через зады, там – через плетень перелезете. А ты, девка, не забудь сплести венок.

– Знаю, бабушка!

Старуха ушла, прихватив плетённую из липовой лыки котомку и сняв с крючка пучок лыковых вязочек.

До Андрея смутно стало доходить, почему Эллина пригласила его в деревню.

Пробирались через заросли картошки, которая уже цвела, зачем-то перелезали через забор, а потом, взявшись за руки, шли по целинному нетронутому лугу. Марило, густой запах летних трав и цветов душил и кружил голову. Солнце ещё не закатилось, а на небе уже высветилась кривая улыбка бледного молодого месяца.

Армия кузнечиков, которые орали как сумасшедшие в поле, в лесу внезапно стихли. Только тренькали какие-то маленькие птички и печально куковала далёкая кукушка. Андрей попытался обнять Эллину, но та, как-то мягко прильнув, отстранилась и взяла его снова за руку.

– А твоя бабушка травница или знахарка?

– И то, и другое! Она со своим отцом – моим прадедушкой – приехали сюда из Сибири вдвоём. Он был политкаторжанином и выбрал эту глухую деревню для жительства. Этот дом сам построил. Бабушка в десять лет осталась одна. Её вся деревня кормила и воспитывала. А в двадцать лет она родила маму и её стали считать килятницей, ведьмой по-простому. Ей пришлось отдать маму в детский дом на Бору. Трудно было. Потом случилось два чуда: бабушка лесной пожар остановила, две соседних деревни сгорели, а наша – нет. Она, когда все уже без вещей побежали к реке, оделась по-зимнему и пошла в горящий лес. Пожар прекратился, а она вернулась. А потом она оживила девочку утонувшую, которую вытащили из реки синюю и без дыхания. Родители принесли её к бабушке, та их выгнала, а через час позвала: девочка была жива и сидела на лавке.

После этого про бабушку всякие небылицы стали рассказывать, и к ней стали приходить и приезжать и из соседних деревень, и из города. Она всем отказывала, а своим деревенским сказала, что если они не прекратят придумывание всех этих сказок о ней, уедет из деревни. Вот тогда к ней все стали относиться с любовью и уважением. Она ведь ещё и книжницей была. Её папа – мой прадедушка – был очень образованный и грамотный, я уж не знаю, кем он был до революции, только книг у бабушки было очень много. А несколько лет назад она их все отдала.

– Как отдала?

– А так. Приехала какая-то шпана на машине, видимо, прознали и про бабушку, и про то, что у неё много книг. Ночью приехали, под утро, забрались к ней в дом, чтобы ограбить, а бабушка не спала. Она сама отдала им все книги, даже в шесть больших связок помогла их упаковать, а на дорожку ещё и путесловила их: похлопала их пучком особой травы по спинам. Под утро пастух видел их, как они все трое с пачками книг в руках перебирались через овраг. Машина их так и осталась на околице, вот уж три года стоит, вся бурьяном заросла. А они пропали: домой так и не вернулись. Милиция приезжала, их искали. Бабушка милиции всё рассказала, как было, а пастух подтвердил, что видел, как они уходили с книгами.

– А откуда известно, что она их какой-то травой напутствовала?

– А бабушка мне сама рассказала. Эта трава растёт на болоте, и те, кого ею отстегают, забывают дорогу домой. Бабушка сказала, что эти бандиты живы, просто они никогда не смогут найти дорогу домой.

– Кошмар какой-то. Это у вас принято в эту ночь такие истории рассказывать?

– Да нет. Просто это – правда. Я тебе их ржавый автомобиль покажу. Его у нас все обходят стороной.

– Нет уж – нет, не показывай.

Лес кончился внезапно небольшой очаровательной гривой из массивных сосен, покрывавших пологий песчаный бугор. С невысокого обрывчика открылось озеро в форме совершенно правильного эллипса. Вода в нем была ярко-синяя, несмотря на то что солнце уже почти зашло.

Всю дорогу, пока они шли по лугам и по лесу, пока болтали о всякой чепухе и Эллина рассказывала о своей бабушке, Андрея била мелкая дрожь, сходная с ознобом, и он не мог справиться с собой, предчувствуя, что что-то должно произойти, что-то необычное. Сейчас, на берегу озера, Эллина вдруг прильнула к нему, прильнула необычно, как-то спиной, очень плотно. Андрей обнял её за талию, но она взяла его руки и подняла их на грудь, и он ощутил её всю. И он понял, что и Эллина ощущает его всего.

– Да не дрожи ты! Посмотри, как красиво!

– Очень красиво! А почему озеро Белое?

– Это с марийского, наверное. Здесь же до русских жили какие-то угро-финские племена. И местное название этого озера – Ошеро. «ош» по-ихнему – белое или святое, а «еро» – вода или озеро.

– А вот у нас в городе есть улица Ошара, это что же – «святая», что ли, улица? Я слышал раньше, что она Ошара потому, что на ней обшаривали, грабили в смысле людей.

– Нет, Ошара-улица упирается в Черный пруд, так место называется, где до революции был большой городской пруд, и в нем даже на лодках катались. Только вот «Черным» он называется, мне говорили, потому, что когда-то давно этот пруд был белым или святым для горных марийцев, которые на этих землях жили. А во времена колонизации этих земель, много веков уже назад, его так вот переименовали по-варварски, назло язычникам. Хотели названием замазать святое место. А улица Ошара сохранилась.

А сейчас я пойду плести венок. Я пойду по солнышку, по часовой стрелке, а ты – против. Мы встретимся на том берегу. Видишь, на том берегу между кустами и кувшинками маленький песчаный язычок – разведи там костёр.

Андрей сидел, обхватив коленки руками, около костра, когда прямо перед ним из прибрежной осоки и листьев кувшинок показалась голова плывущей Эллины в огромном венке, сплетённом из непонятных сказочных цветов, торчащих во все стороны.

– Иди ко мне, – позвала она.

Сколько можно купаться? Сколько можно любить? Это знает юность! Это не повторяется и не забывается.

Вода была как парное молоко.

По её поверхности бегали шарики тумана, превращаясь из горошин в большие снежные арбузы. Эти белёсые шары бесшумно лопались, и расползался туман клочками, повисая на прибрежных кустах.

Тишину не нарушали даже птицы.

Венок плавал на середине озера.

Лишь на рассвете Андрей вздрогнул от неожиданно громких щелчков.

– Что это?

– Это – соловей.

– Как соловей? В июле?

– Он поёт для нас. Это – наш соловей.

Тут же из второго куста защёлкал второй.

Как они пели!

В начале сентября Андрей получил письмо из Ленинграда от одноклассницы Наташки.

«Андрей!

А хотелось вместе!

Туда, где никто ещё не был.

Самим выбрать дорогу. Дорогу к неведомому, но чтобы с неё нельзя было повернуть назад.

Я улетела, а ты остался.

Нет в тебе страсти, и фанатизм тебе не знаком.

Весь ты постоянно рассыпаешься, разваливаешься и не хочешь ничего создать из себя.

Всё материальное, что тебя окружает, к чему ты невольно будешь стремиться всю жизнь, это – бабизм и пустоцвет.

Очень жаль, что тот стержень, который определяет творческое начало, в тебе очень хлипок, а когда он окрепнет, будет слишком поздно.

Н. П.»

7

Очень часто обстоятельства создают среду, из которой вырастает дружба. Но так же часто эти же обстоятельства, объективно измельчаясь, рассыпаясь, оголяют правду, которая состоит в том, что все эти «клятвы на Воробьёвых горах» – всего лишь наивный детский максимализм, а дружба – это что-то другое, чему надо отдавать всего себя и что надо очень беречь, несмотря на обстоятельства.

Кончили школу, кончилась школьная жизнь, и раскатился весь класс Андрея по всей стране. Саенко поступил в мединститут, Богатенков пошёл в военное училище, Эллина уехала в Москву, в институт культуры.

Андрей поступил на радиофак. Новые люди, новые компании, новые интересы.

В первую же сессию на экзамене по физике профессор, Олег Олегович Камаев, спросил у студентов: кто хочет заниматься наукой у него в лаборатории. Вызвались трое: Андрей, а ещё Лёвка Бородич и Боря Иванов. Профессор взял у них зачётки, поставил всем «отл.» и велел приходить сразу после сессии на его кафедру.

Лёвку Андрей немного знал: золотой медалист, шахматист, жил где-то по соседству в их же районе, считался маменькиным сынком. У Лёвки была особенность: он был косой. Андрей помнил его маленьким, когда тот ходил в очках, у которых одно стекло было заклеено бумажкой. Сейчас он ходил в очках с затемнёнными стёклами.

А Борис, приехавший из области, жил в общежитии, и, хотя родители ему помогали, было видно, что он постоянно нуждается. Нуждается не в деньгах, а в чём-то более существенном. Ему не хватало какой-то опоры. Может, это было связано с тем, что у него было непонятное системное заболевание, вроде псориаза. Кожа у него постоянно шелушилась и на пальцах около ногтей, и на шее, и на ушах, а перхоть была не просто крупная, а какие-то струпья. Был он парень начитанный, добродушный, с юмором, но всё равно его сторонились.

Теперь, работая вместе на кафедре физики, они оставались почти каждый день после лекций в лаборатории Камаева. Втроём им было легко: их интересовало одно и то же, они смеялись над одним и тем же, понимали друг друга с полуслова. Но если Лёва всегда просчитывал вероятность и искал наиболее рациональный путь, то Борис любил разного рода эксперименты, а потом уже анализировал результаты.

После первого же курса Камаев поставил их соавторами небольшого сообщения в научном институтском сборнике, и все трое ходили очень гордые. Хотя проверка на взрослость не заставила себя долго ждать.

Эксперименты, которые ставились в лаборатории Камаева, были связаны с изучением поведения ряда волн. Для этого использовались специально сконструированные и созданные на засекреченном каунасском заводе приборы, представлявшие собой сосуды-колбы с множеством впаянных электродов из драгметаллов. Этих приборов было сделано два, и стоили они безумных денег. Эксперименты проводились по договору с Министерством обороны, и военные платили.

ЧП произошло. Однажды утром, вынимая из сейфа настроенный прибор, с которым проводилась ежедневная работа, было обнаружено, что стеклянная колба треснула. Мало того, что огромная работа сроком в год шла насмарку, ещё и денег эта стекляшка стоила больших. Вечером после эксперимента запирали прибор в сейфовый шкаф Андрей с Бородичем. При этом присутствовали ещё и два инженера, работавшие с лаборатории.

Когда Камаев узнал о случившемся, он не задумываясь развернулся к Ворошилову со словами: «Как это случилось?» Андрей только покачал головой. Он сразу почувствовал нечестность выпада профессора. Профессор искал оправдание в первую очередь себе – он моментально увидел за случившимся сразу много проблем: и невыполнение научного эксперимента, и разрыв договора с Министерством обороны, и объяснения с ректоратом.

Андрей даже не пытался объясниться: рядом с ним стояли три человека, при которых вчера вечером прибор в рабочем виде убирался в сейф. Помощь пришла неожиданно. Совершенно спокойным тоном Боря Иванов заявил:

– Олег Олегович, я считаю, что стекло в приборе треснуло само!

– Как само? Год не трескалось, а теперь треснуло?

– Да! Нарушена была технология, внутренние напряжения в стекле. Надо собирать межведомственную комиссию, проводить технологическую экспертизу и разбираться.

– А как ты себе представляешь проведение этой экспертизы?

– Если разрешите, я обращусь к своему дядьке, Фуфаеву Владимиру Александровичу, он у меня – главный инженер НИИ-11. Там есть и классные специалисты, и военпреды с большими звёздами. Я не уверен, но попробовать можно.

– Я знаю и НИИ-11, и Фуфаева, только не уверен, что это поможет. Но попытаться надо. Договорись с ним о встрече.

Надо понимать, вызывающая уверенность Бори Иванова внесла свою толику в то, что его включили в эту высокую межведомственную комиссию. Решение комиссии было однозначное: нарушение технологии. Электроды из золота и платины были введены напрямую в стенки колбы, в то время как надо было их сначала запаять в специальные стеклянные пробки, а уже пробки заваривать в прибор.

Договор с Министерством обороны был перезаключён: теперь смежником по выполнению заказа становился НИИ-11. Между профессором Камаевым и Бориным дядькой Фуфаевым установились деловые и даже дружеские отношения благодаря Бориному присутствию и новому договору. В лаборатории у Камаева появились самые современные, совершенно замечательные приборы: осциллографы, генераторы, частотомеры, водородные часы; все они были производства фирмы «Хьюлетт-Паккард», с которой у НИИ-11 был заключён контракт. Все эти приборы были совершенно новых моделей, они ещё не вошли в серийное производство и проходили хронометрический тест, то есть должны были сначала отработать свои тысячи тысяч часов.

Таким образом, Боря Иванов приобрёл особую значительность в глазах Камаева и стал для него неким лидером среди троицы студентов. Андрея Ворошилова это нисколько не взволновало, поскольку он был слишком самоуверен, а Лёвка Бородич даже и не заметил.

8

В начале второго курса у Бори образовался как бы новый близкий родственник. То есть родственником-то он был и раньше – Саша Брудер, старший преподаватель с кафедры математики из водного института, – он был лет на тридцать старше Бори и был женат на какой-то его троюродной тётке. Хотя эта тётка не признавала свою деревенскую родню и считала себя городской в отличие от самого Брудера, который, будучи по происхождению очень городским жителем, любил всю деревенскую жизнь и два-три раза в год приезжал к Бориной родне в Балахну на охоту, или рыбалку, или просто побродить по лугам. Детей у них никогда не было, и вот летом тётка внезапно умерла.

Брудер страшно переживал: перестал есть, спать, бриться. Боря Иванов перебрался к нему жить, пытался за ним как-то неуклюже, по-детски и по-мужски одновременно, ухаживать. В сентябре Брудер на работу в институт не пошел. На своём консилиуме наши трое студентов решили: Брудеру надо пройти восстановительный курс. Лёвка Бородич, которого Брудер уважал как человека с особым математическим талантом, уговорил его подлечиться, а Ворошилов через отца договорился, что того положат в «психушку», но больничный выпишут из обычной клиники.

Через месяц всё образовалось: Брудер стал ходить на лекции, а по вечерам играл на своём расстроенном пианино ноктюрны Шопена и «Лунную сонату».

Квартира у Брудера – трёхкомнатная на первом этаже деревянного дома, стоявшего сразу за хозяйственным блоком оперного театра. Боре Иванову досталась светлая гостиная с выходом на открытую веранду, откуда можно было спуститься в старый яблоневый сад.

Комната была большая, но за лето Брудер умудрился её завалить всю. Старая одежда жены, картины, кастрюли, какие-то мешки, коробки с чашками, ложками, нитками, письмами, верёвочками и книги, море книг, связанных в стопки, – всё это лежало горами. Брудер освободил две своих комнаты до пустоты. Боре он сказал: «Можешь выкинуть всё! Я – не смогу!»

Боря со спокойной совестью оттащил всё к мусорным ящикам оперного театра, оставив лишь книги. Для них он построил из старых досок огромный во всю стену стеллаж, и это стало украшением комнаты. Теперь друзья проводили у Бори Иванова все свободные вечера: пили чай или пиво, учили лекции, болтали о разной ерунде.

Темы таких дискуссий рождались в огромных количествах и совершенно спонтанно. Что важнее, внутренняя цензура или государственная? Или – если яйцо журавля взять из гнезда в нашей области и переложить в журавлиное гнездо в Харьковской области: куда он полетит после первой зимовки: к нам или на Украину? Или – существует ли техническая интеллигенция и сельская интеллигенция, или это – самоназвания инженеров и колхозников?

Ну, на последний вопрос Брудер ответил чётко и сразу.

– Если термин «сельская интеллигенция» придуман сельской интеллигенцией, а термин «техническая интеллигенция» придуман самой технической интеллигенцией, то понятие творческой интеллигенции создано в недрах журнала «Октябрь». Помните, как у Булгакова по поводу «осетринки не первой свежести»? Свежесть – она либо есть, либо её нет. Так же и с интеллигентностью.

Однако другой диспут, а скорее, спор не привёл наших друзей к однозначному ответу или решению. Хотя точка и была поставлена, но совсем не жирная, скорее даже расплывчатая.

– Вот жизнь почти прожил, а всё получилось бестолково и бессмысленно, – начал как-то Брудер, прихлёбывая крепко заваренный чай из своего огромного дореволюционного кузнецовского бокала с лубочными изображениями ветряной мельницы на стенке и на блюдце. – Что-то искал, а что – не пойму? Чего-то хотелось, зачем – не знаю. Результата – никакого! Чем отличается человек от амёбы?

Лёвка Бородич встрепенулся.

– Мы этот вопрос можем исследовать с точки зрения суфизма, альтруизма, материализма и гедонизма. С чего начнём?

– Я считаю, – нехотя откликнулся Ворошилов, – что существует некий суперинтеллект, который производит во вселенной различные эксперименты, и нашей цивилизации человеческой досталось четырёхмерное пространство для примитивного развития во времени. Если бы степеней свободы было больше, было бы легче отвечать на этот вопрос.

– А я считаю, что сложнее. В отношении квадрата, нарисованного на плоскости, такой вопрос не встаёт. Время даёт возможность задавать этот вопрос. Время – это категория, которая позволяет говорить о развитии.

– А вот некоторые сходятся во мнении, что цель существования – дети. А у меня нет детей, так что же, я – не человек? – снова заговорил Брудер.

– Ну, наверное, надо говорить не о биологических детях, а об очередном поколении человечества, – возразил Ворошилов, – это наше общее воспроизводство и в гуманитарном, и в технологическом, и в социальном плане.