Секта Анти Секта. Том первый. Осколки

Бомба взорвалась как раз напротив палаты контуженного Алексея, выворотив с корнем старую яблоню, росшую во дворе госпиталя, создав на её месте громадную воронку. А в стене, между окнами палаты, возникла широкая трещина.

Кусок штукатурки упал на кровать Алексея, благо его в тот момент на ней не оказалось.

– Все целы? – Забегая в палату закричал Зимин, ища взглядом Алексея и не найдя его сразу.

И вдруг он почувствовал его взгляд, обернулся вбок и влево, увидев его сидящим на кровати своего соседа по палате, который сейчас отсутствовал.

У потерявшего память бойца было другое, чем прежде, выражение глаз, чрезвычайно осмысленное и будто поражённое какой-то идеей.

И Зимин осознал, что через эти глаза на него смотрела на него просыпающаяся память покалеченного войной человека.

– Лёша, ты что то вспомнил? – утверждающе вопросительно воскликнул Зимин, подходя к нему.

– Да, я вспомнил, доктор. Вспомнил тот бой, когда в последний раз скомандовал своё «Заряжай!», а после этого раздался взрыв и настала полная тьма. Я вспомнил, что я командир батареи Алексей Усольцев, я помню мои проводы на фронт и бешеный рёв своей жены. Пока помню только это. Но, кажется, с меня спадает какая то завеса темноты. Постепенно спадает.

– Всё Алексей, спокойно. Пройдёт всего несколько дней и ты вспомнишь всё. Так бывает.

Твоей памяти помог проснуться этот взрыв, который только что был за окном… Кажется никто не пострадал. Я думаю теперь, что это был единственный взрыв, который принёс пользу человеку в этой войне. Взрыв видимо оглушил тебя, с тобой, вернее сказать с твоей головой произошла ещё одна контузия, которая выбила из неё последствия той, первой, около твоей пушки.

Довольно редко, но так случается. До революции в Питере жил один профессор, который лечил некоторые заболевания, связанные с психикой и неврастенией. Он лечил эти болезни подобным образом, то есть испуг испугом, к примеру. Мне о нём рассказывал мой Дед. Так что отдыхай, набирайся сил.

Улыбнувшись, Вилор вышел из палаты и сразу направился к главврачу поделиться радостной вестью. В этот момент он был воистину счастлив.

* * *

Ясенский был у себя в кабинете и пил чай.

– Наливайте себе чайку, лейтенант, я разжился отличным краснодарским чаем, очень крупным, не стесняйтесь, приказываю!

А пахуч, однако! Бомбёжка закончилась, все живы, так что пока мы можем спокойно расслабиться…

– Товарищ подполковник, у контуженного Усольцева начала восстанавливаться память, – выпалил Вилор с ходу, даже не дав Ясенскому закончить панегирик краснодарскому чаю,

– Это произошло только что, после взрыва бомбы во дворе и я думаю, что этот мощный взрыв возбудил что то в его подсознании и он вспомнил себя. И даже то, что у него есть семья!

– Прекрасно, слава Богу! А как состояние его руки?

– Рука пока без перемен, задето сильно сухожилие. Да и кости его что то плохо срастаются.

Ясенский ничего не ответил сразу молодому врачу, что то думая про себя, а потом заметил:

– Что же касается его контузии, то тут сработала обратная связь. При этом взрыве рядом с его палатой нервная система его во главе с управляющим мозгом получила похожий стресс, почти такого же рода, что и в бою, у своей пушки. И память у него вернулась благодаря взрыву.

Такие случаи отмечал и доктор Пирогов во время Крымской кампании|. Память, видимо, у него восстановится полностью, но с такой рукой он точно не боец.

Зато уж теперь точно останется в живых! Два таких мощных попадания он пережил, что ждать третьего было бы искушением, отправим его до хаты…

– Да, товарищ подполковник, – вторил своему начальнику Зимин, наливая себе чай в стакан, которого не пробовал вот уже как с полгода, с тех пор, как он попал на передовую.

– Что и говорить, повезло артиллеристу, – `

протягивал Ясенский на свой особый окающий северный распев, так как сам он был с тех мест, – а я уж было про себя решил, что он так и останется Иваном без памяти. Как говорится, неисповедимы пути Господни.

– Вы верующий, Бруно Михайлович?

Иногда Вилор обращался к Ясенскому не по уставу, тот сам ему такое позволение дал ещё при первой встрече, когда Вилор прибыл в этот санбат.

В госпитале среди персонала ходил слух, что в своём прошлом Ясенский был священником, а сейчас в травматической хирургии творил поистине чудесные вещи…

– Да, я верующий человек, и знаю, что всё на нашей Земле от Господа, в первую очередь, самоё существо человека. Человек просто даже не понимает, как мнит о себе… в своём безумии устраивая войны и иные напасти. Вы мне нравитесь, Зимин, я вижу, что вы честный человек. Скажу вам. что я не только был священником, но и таковым и являюсь, лишь прервав служение Богу на служение людям во время этой бойни.

Зимин также знал, что Ясенский был автором новых подходов в решении проблем с нагноениями ран у больных и других запущенных случаев.

– Я тоже верю в Высшее, – проговорил Зимин, – и этот случай с контуженным поразил меня, хоть он и объясним с научной точки зрения.

Но в голосе его проскальзывала какая то расплывчатая неуверенность, которую он сам ощущал с неловкостью школяра.

Тут привезли новую партию раненых с передовой, и Ясенского позвали к ним. Эти вновь прибывшие раненые были с атакованной немцами с воздуха танковой колонны. Были и убитые, как сообщил один легкораненый боец.

Но мёртвых в госпиталь не возят и при военных госпиталях морги не содержат, что было бы и накладно и бесполезно для войны, которая сам есть большой реальный для многих морг, так что содержание локальных моргов при госпиталях было бы роскошью. Достаточно было мертвецкой комнаты.

Теперь Зимин специально обошёл все госпитальные палаты, интересуясь, не пострадал ли кто ещё при взрыве во дворе. Оказалось, что никто не пострадал, Ясенский был прав,

Прошла неделя. Госпиталь жил своей жизнью и смертью.. Кого то отправляли в тыл, а большинство солдат и офицеров возвращались на передовую. Часть из них возвращалось с радостью, зная, что до победы ещё далеко, а осуществление её лишь вопрос времени, до конца которого каждый хотел дожить, чтобы вернуться в родной дом, на свою землю и к своим близким.

Где то через неделю после взрыва бомбы в госпитальном дворе к Алексею Усольцеву полностью вернулась память. И не только память, у него полностью прошли головные боли, которые почти не переставали его мучить после случившейся контузии.

* * *

Вилор в ту фронтовую пору был ещё очень молод, ему было всего лишь двадцать лет. Однако он в своих мыслях (так ему представлялось), был старше этого юного возраста, впрочем та война всех делала старше, за исключением лишь тех, кто взрослеть по настоящему, так и не захотел.

Да и задумываться над разными проявлениями жизни Зимина постепенно учила сама эта жизнь, а жизнь эта проходила перед ним в виде тех людей, с которыми она соединяла его то надолго, то лишь на мгновение.

Рука у Алексея Усольцева, в отличии от контуженой головы, всё не восстанавливалась, пальцы были слегка в растопырку и отказывались сжиматься,

Ещё через неделю его комиссовали и отправили в тыл, к жене и детям, а госпитальная жизнь продолжалась своим чередом. Раненые прибывали, выздоравливающие отбывали, хирурги оперировали, а Вилор Борисович Зимин назначал лечение, случалось и тем, и другим.

Терапевтическая поддержка заключалась в назначении жаропонижающих, обезболивающих препаратов, других средств и витаминов, многих новинках той современной тому времени медицины. Также все выздоравливающие легкораненые бойцы находились под его наблюдением, проходили ежедневное обследование.

Тем временем, фронт откатывался далеко на запад, и сам госпиталь, расположенный в захудалом, но уцелевшем городке, оказался в глубоком тылу. Пошли разговоры о скорой перемене места, ближе к линии фронта,

Медсестёр не хватало, и хирурги госпиталя были весьма рады, когда прибыло пополнение в виде двух молоденьких сестричек: Веры и Эли.

Вера стала работать с Ясенским, в том числе и выполняя функции секретаря: а Эля досталась хирургу Носову, также в её обязанности входило помогать и Зимину, то есть кормить бойцов пилюлями по назначению последнего. Эта вновь прибывшая сестричка Эля оказалась даже очень милой шустренькой девчонкой. Внутри её существовал маленький моторчик-чертёнок, заводной и не знающий остановки.

Она была очень жива и быстра, как метеор, носясь по палатам, и, к тому же красива какой то не совсем обычной красотой. Тёмные волосы удивительно контрастировали с бледно белым цветом лица и с едва заметными раскосыми голубыми глазами.

Вилору она понравилась мгновенно, это было именно тем, что во все времена зовётся «любовью с первого взгляда». Как сказал когда-то классик: «а разве бывает другая любовь?». Наш герой пока этого не знал, но был обречён узнать, как человек, лишь недавно вступившим во взрослую жизнь. Всё бывает, но всё проходит в этом мире…

Как ощущается первая влюблённость у молодых людей, ещё неопытных и юных? Очевидно, что по разному, но суть её всегда одна и та же.

Что то захотелось порассуждать о любви этому автору. Возможно, это всего лишь вопрос воспитания: в самой ранней молодости невоспитанные становятся ещё более грубыми, чтобы привлечь внимание к своей персоне, либо неотразимой для своего обладателя, или, же, наоборот, недостойной своего объекта поклонения, превращаемого в недостижимый фетиш. Некоторые в последнем случае, вообще молчат, боясь открыть рот, опасаясь показаться смешными или глупыми. Комплекс противоречивых чувств и эмоций в юной душе тоже многие из них называют любовью, а когда наступает прозрение, то эти эмоции отшелушиваются, словно будто их и не было.

Молодые люди образованные, воспитанные не в духе современного социалистического общебытового моветона, а в духе аристократизма ушедшей эпохи, вроде героя этого повествования, тактичны, вежливы, но тоже склонны к замешательству, однако довольно удивительного рода, современным молодым людям совершенно не присущему.

В присутствии такой особы, им понравившейся, он чувствуют какой то особый магнетизм, вдруг возникающий в самом пространстве и делающий вас будто скованными невидимой душевной цепью притяжения. Душевная цепь эта очень сильна и может в будущем привести к великим открытиям, будучи ракетным топливом вдохновения поэтов и художников. Это толчок, который творческий человек испытывает для того, чтобы реализовать свою дремлющую в нём потенцию. И неважно, что будет с самим этим толчком впоследствии, во что именно конкретное он выльется.

Впрочем магнетизм молоденькой Элеоноры, ощущал не только Вилор, но и другие врачи госпиталя.

А более всего в эту медсестру влюблялись раненые бойцы, прикованные к своим кроватям и не поднимающиеся с них.

«Да уж, медсёстры они на то и медсёстры, чтобы взбадривать, и не только пилюлями, но и самим своим существованием, не только больных, но иногда и персонал,» – так подумал про себя многоопытный, но пока только в хирургии, хирург Виктор Носов. Но, его то как раз Эля почему то никак не затронула.

Ему более понравилась другая девушка – Вера. Светлая, плотная, она выглядела немного старше своих лет.

Вера была похожа на одну из натурщиц скульптора Веры Мухиной. Её фигура представляла собой нечто среднее между идеальной женщиной Микеланджело и древней славянкой, жившей несколько тысячелетий назад во времена культур Тирольского расцвета. В то время весьма ценились формы, да. Но вновь прибывшие девушки не соперничали, нет. По крайней мере внешне это было незаметно.

Это девичье пополнение быстро освоилось, и спустя некоторое время уже было трудно себе представить, как ранее госпиталь жил и работал без этих быстрых, умных, а вдобавок, и очаровательных, сестричек.

Что же касается Вилора, то он точно был очарован, очарован так сильно Элей, что невольно пытался скрыть это своё очарование, в первую очередь, от коллег, но результат получился полностью противоположный. Ведь «все» всегда про «всех» «всё» знают, особенно в таких случаях.

«Понимающих» взглядов их на себе молодой врач стал замечать гораздо больше, даже до той степени, что научился различать эти взгляды. Они были таковы: насмешливые, снисходительные, высокопарные, даже сочувственные. Последнее излучали глаза большинства персонала, но особенно Носова и, кажется, даже Ясенского. Впрочем, насчёт Ясенского, может он и ошибался, но с остальными ему было всё понятно.

Любовь на войне, пусть даже в относительном тылу, – дело весёлое и радостное, но, увы, редкостное и опасное. Редкостное потому, что одна девчонка приходилась на сто, а может и более ребят, а опасное потому, что никогда не знаешь, чем вся эта любовь закончится, впрочем, как часто и в мирное время. Однако люди устроены так, что пренебрегают болью, когда весело и радостно, либо, по крайней мере, до тех пор, пока не болит.

Всякому ясно, на войне риск потери возлюбленного возрастает в разы. Однако, как ему казалось тогда, любовь на этот раз смела все преграды, в том числе и войну.

Всё же было в Зимине качество, которое досталось ему наверно от Деда. На своей настоящей службе, служении другим людям, той работе, которой он отдавался со всем пылом своих молодых и нерастраченных сил, он постоянно наблюдал Элю и общался с ней. Но он чётко теперь смог поставить грань между своими чувствами к ней и людьми, которые требовали его заботы и именно от него, Вилора Зимина, в какой то мере зависела их жизнь и судьба

Девушка чувствовала это как бы двоякое отношение к себе этого молодого врача, прекрасно понимая его, поэтому только и могла ожидать объяснения, которое вскоре и последовало… Их, как и всех влюблённых в мире, сблизили похожие чувства и близость дыхания смерти, даваемая войной. Дыхание смерти истинную любовь лишь усиливает, а неистинная тут же показывает своё истинное лицо. (А что такое неистинная любовь, разве бывает таковая? Да, ответило второе Я автора и написало следующее: «Это любовь – захватчик, впрочем для неё было бы хорошо придумать другое слово для обозначения; разве это любовь?!).

…Наконец то поступил приказ, которого все здесь ожидали. Пришло распоряжении о свёртывании госпиталя и его передислокации в городок Н., что находился уже в Западной Белоруссии.

* * *

…Они объяснились с Элей как раз за день до отъезда на новое место размещения госпиталя.

Госпиталь погружали в крытые полуторки целый день, а на следующий подошла колонна из трёх специальных автобусов, куда поместили раненых, не подлежащих отправке в глубокий тыл, и, караван, наконец, тронулся в путь, который занял, при своей медлительной осторожности, с перерывами на вынужденные остановки, более суток.

Городок Н., куда они прибыли, ненамного отличался от прежнего, если чем, то своей католической кирхой на одном своём конце, и православной церквушкой, на другой. Расположился госпиталь в здании школы невдалеке от той кирхи. Не успели они как следует развернуться, как прибыла первая партия тяжелораненых.

Вилор всё также выполнял свою работу и наблюдал. Он всегда любил наблюдать, с самого своего раннего детства, и, трудно сказать, кто его этому научил. Природная любознательность, врождённая склонность и любовь к исследованию того, что происходит прямо перед тобой, были ему присущи в полной мере. Будучи здесь, на войне, он постоянно наблюдал, как идёт выздоровление раненых солдат.

Он видел, как из немощного больного, почти калеки, вновь, с течением времени, получается живой и даже вполне жизнерадостный человек. Малая часть из них, впрочем, были жизнерадостными и на пороге своей неотвратимой смерти…

Особенно запомнился такой случай. Как то раз привезли тяжелораненого бойца, со сломанным позвоночником. В этом случае даже сам профессор Ясенский не мог ничего поделать, это был сложный компрессионный перелом позвоночника. Тяжелораненому воину сделали обезболивание, но в сознание он не приходил.

Вилор в ту ночь почти не отходил от этого бойца.

Собственное бессилие мучило его, наверное, не меньше, чем самого бойца, который, наконец, под утро, когда Зимин в очередной раз зашёл в его палату и сел на край табурета возле его кровати, вдруг совершенно неожиданно открыл глаза и ясным взглядом посмотрел на врача. И вдруг сказал таким чистым и ясным голосом:

– Всё малыш, отжил я своё, ничем ты мне не поможешь.

Вилор хотел было, как обычно в таких случаях, подбодрить и утешить, обнадёжить человека, но вдруг отчётливо понял, что сейчас этого делать не нужно. Перед ним просто лежал умирающий воин, мужчина. И кто то ещё, судя по этим смотрящим на него, всё понимающим глазам.

Но кто смотрел на врача из этого страдающего умирающего тела? Лицо его было безстрастным. Даже бело бесцветные губы, когда он произносил свои слова слегка изгибались, почти не открывая рта.

– Одного жаль, до победы не дожил, а остального вроде и не жаль, Я жизнь то знаю, много чего повидал в ней. Так что, прости доктор, умру я, не боись!

Умирающий утешал доктора! Вилор сидел, каменея от изумления, глядя на бойца, как вдруг из его глаз непроизвольно хлынули слёзы. Он не мог понять, откуда они вдруг взялись, так как сейчас не чувствовал ни жалости, ни другого, близкого к ней чувства.

Он не знал, что это, может сострадание.? Сострадание к умирающему и сострадание к самому себе, такому молодому ещё, но знающему, что и он умрёт рано или поздно?

Действительно, в этот момент, у молодого врача было ощущение, что умирает он сам, а не этот прощающийся с жизнью человек, почти что труп, но с такими глазами, в которых эта самая смерть отсутствовала… Эта смерть поразила его.

Произошедший случай заставил Вилора задуматься. Где в жизни спрятана грань между самой жизнью и смертью? Этот умирающий человек показался ему более живым, чем многие другие, кажущиеся живыми.

Может прав добрый Ясенский, верующий в вечную жизнь во Христе? Или правы марксисты-материалисты, полностью господствующие в стране вот уже почти тридцать лет?

Почему большинство людей так боятся умирать? А боится ли он сам умереть сейчас, в этот момент, тем более, что он теперь так сильно привязан к этой жизни первой, и, как он верил тогда, последней любовью.? Он не хотел умирать, да и что такое самоё это смерть, которую он наблюдал иногда по несколько раз за день?

Эти безжизненные, обездвиженные тела, которые вывозили у него на глазах так часто даже не на кладбище, а за город, в общую могилу. Что же двигало их, эти тела, тогда, когда они были живыми людьми, а не трупами? Какой силы теперь они стали лишены? Верующий Ясенский говорил ему, что душа или дух; то, что никогда не умирает, но тогда Вилор так точно и не понял. Молод был он ещё, молод, как и молода сама его душа.

А в чём же разница между ними? И вот теперь, Зимин, наблюдал этот самый дух в пока ещё живом, но умирающем бойце Он наблюдал его через глаза, глаза, в которых не было ни страха, ни сожаления, всего того, что именно и зовётся «человеческим»…

…Вилор пока понял только одно: если хорошо помогать телу выжить, чем они, собственно говоря, тут в полевом госпитале и занимаются, то предполагаемый в нём дух может надолго задержаться в этом теле, если он точно существует. Поэтому реакции тела, – вот что сейчас было важно.

Помогали же они покалеченному телу выжить лишь при помощи скальпеля и медикаментов, а также благодаря молоденьким и жизнерадостным медсёстрам, которые этот самый дух поддерживали в раненых бойцах, чтобы тем снова отправиться на поля битв, «битв за жизнь против смерти», ведь одно не существует без другого…

Так Зимин продолжал свою работу, свои наблюдения, и вскоре пришёл к выводу, что всю массу выздоравливающих и пославших (пока ещё) смерть подальше, бойцов, можно разделить на две группы: в первой преобладало стремление, воля, решимость побыстрей встать в строй и покинуть госпиталь, а вторую он назвал «безмятежники». Последние как бы и не рвались быстрее выздороветь, но и не боялись умереть, отдаваясь на волю судьбы. Этих последних. было меньше.

Во второй группе в тяжёлых случаях никто из них не спрашивал: «Доктор, а я буду жить?», тогда как в первой такой вопрос задавали всегда. Ответ был также почти во всех случаях положительным, что давало спрашивающим стимул к выздоровлению. Но во второй группе такого вопроса не задавал никто, что, собственно, и предопределило их принадлежность к «безмятежникам». Похоже, что эти люди относились равно как к жизни, так и смерти.

Вилор задался вопросом, в какой группе выздоровление идёт быстрее, что сделать было непросто. Часто ему приходила мысль, что в конечном счёте, всё зависит от самого человека, его организма и строя его души.

И вот, накапливая со временем данные о всех выздоравливающих госпиталя, даже записывая их в специальную «Синюю тетрадь», как бы прообраз той, будущей «Белой», которая теперь хранилась у «Шефа», и идею которой Зимин ему и подкинул, он наконец осознал, что выздоравливание «безмятежников», (то есть отдавшихся на волю Высшую, как любил говорить профессор Ясенский), имеет свои преимущества.

Зимин отследил, что выздоровление бойцов с похожими ранениями и болезнями во второй группе шло быстрее, чем в первой. Также смерти в этой группе встречались исключительно редко, как, например в том случае, о котором говорилось выше. Итак, в свободное от службы и любви время, Зимин радовался своим размышлениям, благодаря которым он рос…

Известно, что всё живое стремится к вечной жизни, даже не задумываясь об этом. Срезают деревце под корень, глядь, вскоре из под этого корня вновь торчат молоденькие побеги, скашивают траву, не проходит и месяца, как её вновь можно косить… При опасности у ящерицы отваливается хвост, но очень быстро отрастает новый. В здоровом организме умершие клетки постоянно замещаются новыми, молодыми. Где же тогда есть эта смерть? Существует ли она вообще?

Зимин, наблюдая за выздоровлением бойцов, осознал, что регенерация, а также восстановление органических и физиологических функций происходит хоть и различно, но имеют некий средний показатель в обоих группах. Как же улучшить, ускорить этот показатель? Как ускорить регенерацию повреждённых тканей и выздоровление человека в целом?

Литературы на эту тему под рукой было маловато, особенно в тех условиях. У него с собой было несколько книг по клинической медицине и дореволюционный ещё труд профессора Корыстелёва «О регенерации».

Пример из жизни пресмыкающихся – ящериц с быстрым выращиванием хвоста более всего привлёк внимание Вилора. Этот пример был нагляден, эффективен, а главное скор в исполнении, что так важно в военно-полевых условиях войны. Какие силы в организме отвечают за регенерацию тканей и самих органов, если такое возможно в принципе для человека?

И Зимин начал искать, экспериментировать, особенно после того, как в старой книге отца по медицине, с которой он с детства не расставался, он прочитал о средневековых опытах тогдашних алхимиков.

У этих людей были столь экстравагантные методы излечения болезней, ранений и продления жизни, что казались на первый взгляд фантастическими, а на второй, полностью соответствующий материалистической эпохе, —

выдумками чудовищных мракобесов. Так бы определила изыскания этих алхимиков действующая на практике марксистско-ленинская наука середины этого «прогрессивного» века.

Но, Вилор интуитивно чувствовал, что в иных их знаниях и опытах присутствует не просто здравое зерно, а и практический смысл лечения подобием.

Некоторые из средневековых алхимиков использовали для стимуляции выздоровления людей вытяжки из слюны и прочих внутренних желез лягушек, жаб и ящериц, а также других животных и даже насекомых. У них широко использовались при лечении различных заболеваний и другие жидкости организма, вытяжки из органов и желёз, широко применялась и костная мука различных животных организмов… Вывод Зимина был таков: животные на воле не ходят по врачам в надежде получить какую-нибудь пилюлю для выздоровления, а отлично излечивают себя сами. А чем тело человека отличается от тела животного? Полушариями сверху и только?

Тогда он стал рассуждать дальше. Порез на пальце человека без медицинской помощи заживёт через неделю или чуть больше. С обычной медицинской помощью в виде зелёнки, йода и бинта также исчезнет за неделю, разницы совершенно никакой, главное – наложить повязку на рану, если вдруг потребуется.

Отсюда вновь следует вывод – организм излечивает себя сам, доктор лишь даёт верное направление к излечению. Другое дело – перелом костей или тяжёлое ранение. Там организму нужна более серьёзная помощь, нежели применение йода и зелёнки.

Но, опять-таки, выздоровление осуществляет сам организм. А врач ему всего лишь помогает идти к выздоровлению!

А что если это самое выздоровление ускорить и усилить, что чрезвычайно важно в условиях фронта? Да и не только фронта. Одно дело валяться с переломом ноги месяцами на подвесках и растяжках, а другое сделать так, чтобы кости срастались за считанные дни. Взять, так сказать, пример с ящерицы. Так продолжал размышлять молодой врач, а общеизвестно, что размышления молодых людей приводят к действиям и проверке их на опыте, иногда и собственном. И кое до чего он додумался.