Часы

– Становись!

Новобранцы, толпясь, вытягиваются в кривую, нестройную линию.

– Авдюшко!

– Есть Авдюшко.

– Нужно отвечать «Я!» Рядовой Авдюшко, выйти из строя. Первый взвод. Ахметов! Выйти из строя, второй взвод… Баскаков… Вернер! Выйти из строя! Третий взвод… Помощник командира третьего взвода – помкомвзвод три – старший сержант Сергиенко. Ему только недавно присвоили новое звание, и он время от времени косится на свои погоны и любуется тремя новенькими лычками. Два года он терпел власть других сержантов, а теперь он сам сержант и эти вот салаги – целиком в его власти. Командир взвода приходит в восемь и уходит в пять, а он, Сергиенко, – круглые сутки здесь, он научит их Родину любить, он выбьет из них гражданскую дурь! Сергиенко долговяз и нескладен, на ходу выбрасывает ноги в стороны и размахивает руками, как мельница. Он расхаживает перед собирающейся толпой салаг, его будущим взводом.

– ВЗВО-О-ОД, – разражается наконец он зычным воплем, от которого маленький Сыздыков вздрагивает и ежится, – по росту в две шеренги ста-а-ановись! По росту, я сказал! А ты куды прешься? Как фамилие? Круглов? Надо говорить – рядовой Круглов! Так вот, левый фланг вон там. А ты что жмешься? Как тебя? Мешков? Ты туды, на правый фланг. ВЗВО-О-ОД… Р-рняйсь! Равняйсь, я сказал! Голову направо, видеть грудь четвертого! Смирно! Мешков, пузо подтяни! Напра… ВО! Направо, я сказал! А ты куды? Как фамилие? Садыков? Ну, все равно, что Садыков, что Сыздыков, право – это вот! – Сергиенко сует под нос Сыздыкову здоровенный правый кулак. – Шагом… МАРШ!

Нестройно, не попадая в ногу и натыкаясь на впереди идущих, взвод идет в казарму. Герка, самый высокий, шагает впереди. Он теперь всегда будет правофланговым.

***

Иоганнес совсем разошелся. От выпитого пива, от духоты пивной, от табачного дыма его лицо покрылось багровыми пятнами.

– Нет, это не может так продолжаться, – ревел он, стуча тяжелой кружкой по столу и расплескивая пиво.– Наш эрцгерцог только дерет с нас налоги, а защитить нас не может ни от австрийцев, ни от пруссаков. Они хозяйничают у нас, а я не могу накормить мою семью. Вот эти руки привыкли работать! – Иоганнес протянул свои кулаки, покрытые рыжей щетиной. – И я не хочу, чтобы моя дочь Анна работала прислугой в доме этого иудея Геншера. Уже два года, как закончилась эта проклятая война, нам обещали мир и благополучие, и где они? Богатеют только те, кто живет в городах, и торговцы, как этот Геншер. Нет, с меня хватит, я уезжаю! Вот, один знакомый шваб дал мне бумагу, – он вытащил из кармана потертый листок и потряс им в воздухе. – Тут написано, что российская императрица Катрин приглашает поехать в Русланд людей, которые умеют работать, она обещает дать землю, сколько захотят, дать много денег на обзаведение и освободить от налогов на тридцать лет. А эта Катрин – из наших, она родилась здесь, ее звали Фредерика Августа, а потом она вышла замуж за русского принца, теперь она правит их страной, и они называют ее Катрин.

– Так говорят, что она – пруссачка.

– Нет, она из Померании, только ее отец служил у прусского императора. Говорят, что она – большая умница и поэтому она зовет нас в Русланд.

– Ганс, ты сошел с ума! Там в Русланд всегда зима и живут там одни медведи и татары. Как ты будешь там жить?

– Это неправда! – сверкнул глазами Иоганнес. – Мне этот шваб рассказывал, что русские – очень умные люди. Еще он рассказывал, что у них был император Питер. Он приезжал к фламандцам учиться строить корабли. Так он сам работал топором и ходил в простой одежде, не то что наш эрцгерцог, тот разъезжает в золоченой карете, а до нас ему нет дела. Если они не умные, как они могли бы разбить этого пруссака Фридриха? У них был бой с пруссаками в одном месте, кажется, он называл это место Кунерсдорф, так Фридрих потерял там всю свою армию и позорно бежал. Да если бы не русские, мы сейчас были бы под пруссаками!

– Иоганнес, подумай, а вдруг это обман?

– Нет! С меня хватит, меня уже три раза обманул наш эрцгерцог! И я поеду на край света, если мне дадут землю, чтобы я мог работать и прокормить мою семью, а вы оставайтесь и ждите, пока не станете нищими! – Иоганнес громко хлопнул дверью, выходя из пивной.

Осенний мелкий дождик сеял на его разгоряченный шишковатый лоб, но Иоганнес не замечал этого. Он шел к пастору. Пастор напишет письмо в Дармштадт, там, сказал шваб, есть контора от Русланд. Пастора не было дома, и Иоганнес присел на край скамейки, ожидая его. В доме пастора было тихо, пахло сладко и приятно, и Иоганнес конфузливо смотрел на свои сапоги, оставлявшие грязные лужицы на чисто вымытом полу. Пастора все не было и не было. Он придет, долго будет расспрашивать, потом долго будет писать письмо, потом письмо долго будет идти в Дармштадт, потом… Нет, ждать Иоганнес не умел, он завтра сам поедет туда и сам все узнает.

Дома Марта робко поставила на стол перед ним миску с неизменной тушеной капустой и крохотным кусочком свинины. Она утаила этот кусочек от детей. Гансу нужно хорошо питаться, чтобы работать.

– Где Анхен? Опять шляется с этим Йоханом, бездельником, таким же, как его отец? Твой кузен Франц сам не любит работать, и сынок у него такой же! – бушевал Иоганнес. – Ну все! Мы уезжаем в Русланд. Завтра утром я еду в Дармштадт и получу там все документы. А Анна чтобы сидела дома!

Марта тихо плакала в своем углу. Ганс – он бешеный. Если он вбил что-то в свою голову, то отговаривать его бесполезно. И откуда взялся этот баварец, сбил Ганса с толку. Ну и что же, что мы живем небогато, зато у нас есть свой дом. И в нем тепло зимой, только пора уже заменить несколько черепиц на кровле. И входную дверь приходится завешивать одеялом, а то из нее дует, а Ганс никак не найдет времени, чтобы ее починить. Другие живут еще беднее. Вот у кузена Франца болеет жена и иногда в доме совсем нет еды. Нужно сходить к пастору, может быть, он вразумит Ганса. Ну куда ехать с тремя детьми? Анхен пора выдавать замуж, а Карл и Герда еще совсем маленькие. И слезы снова закапали из ее глаз.

Иоганнес не любил ездить в этот Дармштадт. Ну разве что на ярмарку, которая бывала по праздникам на центральной площади Луизенплац. Там можно продать поросенка или что-то из овощей, купить Марте немного сукна и что-нибудь детям. А что там еще делать? На этих булыжниках только разбиваются копыта у лошади, да и эти солдаты герцога, что сидит в замке Франкенштейн, они все время угрожают своими аркебузами. Правда, во время войны они куда-то бесследно пропали. Но все равно, как можно жить в этом каменном городе?

Пункт для переселения в Русланд располагался в ратуше. В большой комнате пахло табаком и новой краской. За столом, заваленным кипами бумаг, сидели двое. Один – в зеленом камзоле («Как пруссак», – неприязненно подумал Иоганнес), он молчал и курил трубку. Зато второй, толстенький и улыбчивый, расспросил Ганса обо всем и потом дал ему бумагу со штемпелями.

– Тут написано, что по велению российской императрицы ты, Иоганнес, едешь с семьей в Русланд, тебе мы дадим денег на поездку, а там, в России, ты получишь еще деньги и еще две коровы и лошадь и на тридцать лет ты и твоя семья освобождаются от налогов. И еще, что ты сохраняешь свою веру и свой язык. А земли ты получишь столько, сколько захочешь. Тебе нужно только подписать снизу. Но если ты передумаешь и захочешь вернуться назад, то тебе придется выплатить половину из всех этих денег. Ты меня понял?

Иоганнеса учил грамоте старый пастор, это было давно, старый пастор уже умер, и теперь у них новый пастор, молодой. На бумаге было написано много непонятных слов, и Иоганнес беспомощно поднял глаза на этого улыбчивого.

– Ну ладно, – сказал тот, – вот тебе перо, напиши свое имя.

«Werner» – непослушными буквами вывел Иоганнес.

– Ну, вот тебе пропуск и деньги. Через месяц уходит корабль, ты должен быть в Любеке к этому времени.

Иоганнес вышел на улицу и долго разглядывал в своих заскорузлых ладонях новенькие крейцеры. Как так могло быть? Он с малых лет работает, как вол, дожил до сорока лет и никогда не держал в своих руках столько денег. А тут сразу… И земли сколько хочешь, и две коровы! Эта Катрин – действительно очень умная и добрая императрица. Он, Иоганнес, умеет работать, у них там, в Русланд, будет новый крепкий дом, много еды, и его Марта станет не такой тощей, как доска, а круглой, как фрау Геншер. А Анхен они выдадут замуж за хорошего, трудолюбивого человека, не такого, как сын этого бездельника кузена Франца. Семья Анхен будет жить рядом, а потом у Иоганнеса родятся внуки, много внуков…

На полученные крейцеры удалось купить всем теплую одежду и теплые одеяла, там, в Русланд, бывает холодно, а те деньги, что остались, Марта зашила в укромное место. У Анхен припухли и покраснели глаза, зато младшие прыгали и кричали: «Мы едем в Русланд, мы едем в Русланд!» Соседи недоверчиво качали головами, и только молодой Руперт, что жил на другом конце улицы, расхрабрился и сказал, что тоже поедет в Русланд. Иоганнес обрадовался. Руперт недавно женился, у него жена молодая и здоровая, не то, что у кузена Франца, и сам Руперт умеет работать, да и двумя семьями не так страшно ехать в незнакомую страну.

Дом и лошадь Берту оставляли кузену Францу. У Иоганнеса дом получше, вот только черепицу нужно перебрать и дверь починить, а то зимой дует из двери и приходится завешивать ее одеялом. «Если не вернемся, живи в нашем доме, только корми Берту хорошо, она уже не молодая, но еще сильная, а то ты свою лошадь кормил плохо и она у тебя подохла».

Ехали в Любек на двух телегах – кузен Франц вернется домой с лошадьми и телегами. В Любеке Марта совсем оробела. Большой шумный город, у пристани стоят высоченные корабли, на них переброшены узкие мостки, и по этим мосткам непрерывным потоком, как муравьи, идут и идут грузчики с мешками на спинах. Среди них есть совсем черные с вывороченными губами, как черти, прости меня, Господи. Есть узкоглазые, они непрерывно что-то жуют. На пристань с грохотом въезжают груженые телеги, от одной Марта едва увернулась, слава тебе, Господи. А рядом с пристанью – пивные, и там распутные девки в обнимку с матросами, глаза бы мои не видели такое, тфу ты, прости меня, Господи. Анхен, что ты уставилась, отвернись, пошли прочь отсюда! И много людей на пристани с узлами и мешками: из Гессена, из Померании, из Саксонии и даже из Баварии. Они тоже едут в Русланд и дожидаются погрузки. А потом началась погрузка, и по узким сходням нужно идти вверх, вверх, на страшную высоту. Марта посмотрела вниз, и закружилась голова, подогнулись и отказали ноги. Хорошо, что Иоганнес подхватил, не дал упасть, как сердце только не оборвалось.

Но самое страшное началось, когда корабль отвалил от пристани и вышел в море. Холодный северо-восточный ветер вдруг задул, засвистел в снастях, грязно-серое небо опустилось до самой мачты, а седые волны с неопрятными космами гулко ударяли прямо в левую скулу корабля, отчего он весь содрогался, кренился вправо, а потом одним махом вздымался и снова проваливался в сизую пропасть. И сердце у Марты тоже замирало и тоже ухало в пропасть. Двое суток переселенцы, бледно-зеленые от тусклого света и страданий, мучились на нижней палубе, а Марта молилась своему доброму Богу, чтоб он пощадил хотя бы их детей. Как хорошо было бы сейчас дома, и ничего, что дует из-под двери, можно завесить одеялом… Марта забылась тревожным сном только к концу второй ночи, когда качка стала стихать. Проснулась она от тишины. Их корабль стоял неподвижно в густой серой мгле. Весь мир исчез, сузился до маленького пятнышка. Сверху, с бессильно обвисших парусов, капали крупные капли, тревожным красным пятном светился фонарь на мачте, и бом-бом-бом – непрерывно звонил корабельный колокол. Тоскливые колокольные звуки гасли в пелене тумана, и было непонятно, где они, куда делось море и когда это все кончится. Платок и юбка быстро набухли холодной сыростью, и Марта поспешила вниз. Время остановилось, переселенцы бесцельно, натыкаясь друг на друга, бродили среди узлов и мешков, ждали, ждали… Светло-серая мгла сменилась темно-серой, а колокол продолжал бить – бом-бом-бом. А может быть, уже нет ни моря, ни неба, ни земли, и они уже никогда не увидят ни Русланд, ни родного дома, и это Бог наказывает их всех за упрямство Иоганнеса. Ну почему он не послушался соседей, ведь даже пастор (он очень приличный и умный, хотя и молодой) говорил, что нужно жить на земле предков. В голове Марты смешались дни и ночи, она засыпала, ей снились ужасные сны. Чернокожие грузчики и непотребные девки в жутком хороводе кружились вокруг нее, затягивая, увлекая Анхен и младших, ноги приросли к полу, туман спеленал руки, она звала Ганса, а вместо крика вырывалось бом-бом-бом… Марта просыпалась и долго не могла понять, где она. Потом доставала лепешки, взятые в дорогу из дому. Они уже кончались, и что тогда будет с ними?

Марта не понимала, сколько прошло дней и ночей, когда впереди на горизонте показался берег земли с названием Русланд. Он был белым над темно-зеленой массой моря…

Так далекие предки Герки, тонкошеего призывника из Караганды, обрели свою новую родину. Они уже не вернутся и никогда не увидят земли своих предков. Выходцы из разных германских земель, они создадут новую этническую группу – поволжские немцы-колонисты. Пройдя через лишения и страдания у себя на родине, они поселятся на берегах великой русской реки, снова пройдут через лишения и страдания и превратят дикие и пустынные степи в житницу России, создадут свою культуру, отличную от культуры своих предков, и будут говорить на диалекте, отличном от языка своей прародины. Они разделят судьбу своей новой родины с ее бунтами, бессмысленными и беспощадными, с ее войнами и революциями. Спустя полтора века они пройдут через страшный голод, организованный комиссарами этой страны, голод, подобного которому не знает современная история цивилизованных стран. Они преодолеют этот голод и снова сделают Поволжье житницей новой страны, а через двадцать лет по указу усатого властителя, указу бессмысленному и беспощадному, будут согнаны с этих мест и переселены в дикие и пустынные степи Казахстана. Они будут прокляты и забыты, их история будет вычеркнута из истории страны, а само слово немец по воле другого усатого властителя, фюрера их прародины, станет символом врага, клеймом, которое они будут носить, как каторжники. Они пройдут через новые лишения и страдания и вместе с другими народами, проклятыми и обманутыми, сделают дикие и пустынные степи новой житницей страны. Будут обмануты и преданы новой властью, и спустя двести тридцать лет большая часть их повторит в обратном направлении путь своих предков, чтобы стать на своей прародине людьми второго сорта.

Неумолимое колесо истории совершит свой оборот. А может быть, прав был тот пастор, приличный и умный, хотя еще молодой, когда говорил Марте, что нужно жить на земле своих предков? Но как быть, когда смерчи войн и революций поднимают в воздух пылинки человеческих судеб и переносят их на сотни километров, разнося семена жизни в дикие и пустынные земли, и человек не властен над своей судьбой? Просто нужно жить, трудиться, растить детей и восстанавливать по крупицам страницы жизни людей, в клочья разорванные бурями истории.

Все это будет потом, а сейчас они стоят на верхней палубе и напряженно вглядываются в эту землю, белую от снега и неизвестности.

3

Солдатский день начинается с подъема. В семь часов ровно раздается истошный вопль дневального:

– Рота-а-а, па-адъем!

Включается свет, и следом орет Сергиенко:

– ВЗВО-О-ОД… Па-адъем!

От его крика приходит в движение казарма. Нужно за сорок секунд вскочить с койки, увернувшись от прыгающего со второго этаж Сашки, натянуть брюки и гимнастерку, намотать портянки, запрыгнуть в сапоги, не перепутав их с Сашкиными, выбежать из казармы и занять свое место в строю. Сергиенко оделся заранее, до подъема, и с секундомером в руке следит за построением. Все в строю, где-то замешкался Круглов. Наконец появляется и он.

– Так, сорок восемь секунд. ВЗВО-О-ОД… А-атбой! Теперь нужно за тридцать секунд добежать до койки, сбросить с себя все, сложить на тумбочке брюки и гимнастерку, обмотать портянками голенища сапог и нырнуть под одеяло. Сергиенко провести невозможно.

– Мешков, почему в штанах под одеялом? Два наряда вне-очередь! ВЗВО-О-ОД… Па-адъем!

На этот раз уложились в сорок секунд, но Сергиенко сегодня решил отыграться на взводе.

– Его вчера крепко воспитывал старшина Никитин, – по секрету шепчет Степка.

– Луночкин, почему портянки торчат из сапог? ВЗВО- О-ОД… А-атбой!

Подъем, снова отбой, третий, четвертый раз. Уже нет злобы, только тупое, равнодушное сопротивление. Взвод строится все хуже и хуже, Сергиенко орет, раздает наряды вне-очередь. Наконец, после пятого подъема сержант сдается. Следует команда: «Взвод, налево, бегом марш!»

По асфальтовой кольцевой дороге вокруг училища – глухая дробь солдатских сапог. Возле казармы взвод замедляет бег.

– Атставить! Шире шаг!

Бегут второй, затем третий круг. Уже первый и второй взводы давно в казарме. Наконец:

– ВЗВО-О-ОД! В казарму бегом… марш!

Умывальники – на улице, в любую погоду по пояс раздетые обливаются, брызгаются, как мальчишки. Они и есть мальчишки, еще не повзрослевшие, робкие и, как щенки, неуклюжие. Здесь, в армии, они пройдут через суровую сержантскую школу, станут крепкими и закаленными, настоящими мужчинами. После умывания нужно тщательно заправить койку, туго натянув простыню, и строго в один створ выровнять сложенные одеяла, перетянув их другими простынями. За небрежность сержант выдаст еще наряд. Уже время утреннего осмотра, старшина Никитин, подтянутый и щеголевато одетый (он сверхсрочник, прошел войну), прохаживается по коридору, ожидая построения. Сержанты командуют своим взводам «Смирно!», строевым шагом подходят к Никитину.

– Товарищ старшина, первый взвод на утренний осмотр построен, в строю двадцать восемь, в наряде двое, больных нет. Помкомвзвода сержант Ильницкий.

– Товарищ старшина, второй взвод на утренний осмотр построен…

– Товарищ старшина, третий взвод…

– Здравствуйте, товарищи солдаты! – и рота, набрав воздуха и сосчитав в уме раз-два, бойко отвечает: «Здра – жла – тва – стршна!

– Вольно! – старшина проходит вдоль строя, цепкими глазами оглядывая молодежь, останавливается напротив Вовки Олейника.

– Сержант Ирбинскис, почему у рядового Олейника подворотничок несвежий?

– Виноват, товарищ старшина, рядовой Олейник вчера был в наряде, не успел.

– Значит, нужно было после наряда подготовиться к осмотру, делаю вам замечание. Рота-а-а… Снять левый сапог! Сынок, кто ж тебя так учил наматывать портянки? С такой намоткой ты ж через пару километров натрешь себе ноги. И какой ты тогда солдат? Старший сержант Сергиенко, научите Гребенкина правильно мотать портянки. А почему у Луночкина несвежие портянки? Не успел постирать, смены нет? Сержанты, выдать смену, у кого нет. Солдатские ноги нужно беречь! Надеть сапоги! Товарищи солдаты! Завтра вы принимаете военную присягу на верность Родине. Вы станете полноправными защитниками мирного труда нашей страны. Пройдет немного времени, и вы станете настоящими воинами, орлами. Вот посмотрите на Графова – настоящий орел! Мешков? И Мешков тоже станет орлом. Правильно я говорю, товарищ Мешков?

– Так точно, товарищ старшина!

– Вот видите! Отставить смешки… РОТА-А-А, СМИР- Р-Р-НО! Нале… ВО! В столовую… шагом… МАРШ! Запе- вай!

Запевает Витька Хлебопашев, высокий, пухлогубый, с нежным, как у девушки, лицом. У Витьки оказался звонкий, чистый голос.

Дальневосточная – опора прочная,

Союз растет, растет, непобедим,

И все, что было нами завоевано,

Мы никогда врагу не отдадим!

Глухо, как в бочку, неохотно подхватывает рота:

Стоим на страже-е

Всегда, всегда,

И если скаже-ет

Страна труда,

Прицелом точны-ым

Врага в упор

Дальневосточная…

Даешь отпор,

Краснознаменная…

Скорее в бой! Скорее в бой!

Последние строчки солдаты по традиции выговаривают «скорей отбой», Сергиенко, обернувшись, грозит кулаком.

Армейское начальство почему-то считает, что строевая песня поднимает дух, на самом деле солдаты петь не любят, но, если плохо споют, сержант погонит на второй круг. Глухо топают сапоги, маленький Сыздыков сзади все время отстает и вприпрыжку догоняет взвод. У Сыздыкова рост – метр сорок девять. Вообще-то маломерок с ростом меньше метр пятьдесят в армию не берут, но его почему-то взяли.

– Взвод… стой! По отделениям… в столовую… шагом марш!

В столовой за большими столами на деревянных лавках сидят по отделениям, по десять человек. В каждом отделении свой штатный разводящий. Вместе с помощником он бежит к амбразуре и тащит бачок с кашей, алюминиевый чайник и горку хлеба. Должность разводящего – почетна. Под взглядами отделения одним точным движением черпака он должен отделить одну десятую так, чтобы себе, последнему, досталось чуть-чуть больше остальных. Это по-честному. Обсчитался – обделил себя. Главная солдатская еда – каша. Ячневая – кирза, овсяная – бронебойка. Редкая на столе пшенная любовно и ласково называется блондинкой. По выходным и праздничным дням солдат балуют гречневой размазней. Быстро работают ложки, через пятнадцать минут команда: «Взвод, встать, выходи строиться!» Наскоро допивается тепловатый жидкий чай, остатки хлеба запихиваются в карманы.

Сегодня понедельник, день ненавистных политзанятий. Взводный, тонконогий и кривоногий, как таракан, лейтенант Маркелов читает лекцию «СССР – оплот мира во всем мире». Под мерный голос лейтенанта слипаются глаза, клюют носы. Герка толкает в бок Сашку Махибороду: «Сашка, не спи». Не меняя интонации и не повышая голоса, взводный оглядывает класс.

– …Только благодаря нашей боевой мощи сохраняется мир на всем земном шаре. Кто спит… ВСТАТЬ!

Вскакивают трое.

– Так… На политзанятиях спят Круглов, Гребенкин, Луночкин.

В дверь просовывается голова дневального:

– Вернера – к командиру роты!

Перед дверью ротного Герка приводит себя в порядок: одернуть и туго натянуть гимнастерку, поправить пряжку ремня, пилоткой смахнуть пылинки с носков сапог, ребро ладони приставить к носу, проверить, чтобы звездочка пилотки была точно посредине, а сама пилотка – лихо на правый бок. Теперь шагнуть в кабинет, щелкнуть каблуками, четко поднести ладонь к виску и заорать:

– Товарищ капитан, рядовой Вернер по Вашему приказанию явился! – быстро вытянуться, руки по швам, выпятить грудь, пожирая глазами начальство.

Капитан морщится, машет рукой.

– Вольно, вольно, не ори, – он прохаживается руки за спину. – Ты… это… в институте учишься, так?

– Так точно, товарищ капитан!

– Да ладно, вольно, не кричи так, – капитан еще прохаживается, наконец, решается, – тут, понимаешь, такое дело, помочь мне по математике нужно.

Березко – из белорусской деревни. Прошел войну, от рядового дослужился до младшего лейтенанта, прошел краткие командирские курсы, закончил войну старлеем, командиром роты и был направлен сюда, в танковое училище. Во время войны все было просто и понятно, он делал свое привычное дело. А вот теперь, когда война закончилась, приходят молодые хлыщи – лейтенантики, еще молоко на губах, только из училища, и Березко ощущает свою заскорузлую малограмотность. Его белорусские «бруки», «вперод» то и дело прорываются в речи, и эти лейтенантики плохо скрывают свои ухмылки. За добросовестную службу произвели Березко в капитаны, а дальше… Ему скоро сорок, семья. Не станет майором – попросят в отставку, а что он будет делать на гражданке? А в майоры – только через высшие командирские курсы. Березко трусит начальства, и когда в роту приходит комбат, подполковник Метелица, он теряется, суетливо шаркает подошвами. Степка шепчет тихонько: «Рядовой Махиборода, отнесешь сапоги капитана в починку».

Герка с капитаном сидят за столом. В капитанскую голову никак не вмещается, что а плюс бэ умножить на а минус бэ получится а квадрат плюс бэ квадрат. И вообще, эти буквы, зачем они? Герка терпеливо объясняет, потом начинает терять терпение, повышать голос, капитан его осаживает: «Но-но, не забывайся!» И они снова бредут по алгебраическим дебрям. Наконец звонок, конец занятия, капитан облегченно вздыхает: «Ладно, иди». Герка задерживается.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться!

– Что у тебя там?

– Товарищ капитан, разрешите продолжить учебу в институте.

– Это как же так?

– Я же заочно. Разрешите не в ущерб службе заниматься.

– Ну, если не в ущерб… Ладно, разрешаю.

В коридоре Герку обступают. «Что к тебе ротный пристал?» – «Да по математике с ним занимался». – «Ну, и как ротный?» – «А, тупой, как сибирский валенок», – к восторгу солдат небрежно бросает Герка.

В боксах мирно спят гиганты – добрые зеленые динозавры – танки. Принюхиваются длинными хоботами пушек, поглядывают, посверкивая глазка́ми прицелов, ждут своих повелителей. Они приходят, маленькие, в черных комбинезонах, одним ловким движением акробата, извернувшись, ногами вперед, ввинчиваются в люк, и зеленое чудовище оживает. Радостно взревев, шлепая лапами гусеничных траков, выползает из своего логова. Повернувшись на месте на одной лапе, стальная громада ускоряется, спешит вырваться на простор, все быстрее, быстрее. Рев пятисотсильного зверя достигает апогея. А его повелитель, упершись колбасками шлемофона в броню, ухватившись за рычаги, смотрит в узкую щель перископа-триплекса. Гремят, стреляют торсионы катков, человек и машина сливаются в единое целое, и сорокатонный стальной вихрь, покорный воле маленького человека, мчится, сметая все препятствия, перелетает через канавы, взлетает на пригорки, и нет на свете силы, и нет на свете преграды, что могла бы остановить эту мощь.