Теория айсберга

– Эй ты!

Я обернулся и увидел тетку, которой на вид было примерно три тысячи лет. Крохотного росточка, слегка сгорбленная, к пуловеру прицеплен бейджик с логотипом библиотеки: «Жозиана Камон, руководитель отдела обслуживания», а на шее, на металлической цепочке, – очки с затемненными стеклами.

– Это ты недавно звонил по объявлению? Себастьен?

Голос у нее был такой, словно она выкуривала по десять пачек в день начиная с шестилетнего возраста.

– Ну… я… – сказал я.

– Опаздываешь. Ладно, запомни: ты нам нужен только по утрам в субботу, чтобы носить книги нескольким читателям, которые уже не могут приходить сами.

– Ну… я… – сказал я.

– И не забудь, что их надо возвращать через неделю. Всё понял?

Она посмотрела на меня, прищурившись. С каждым произнесенным ею словом шарик из седых волос у нее на голове, казалось, оживал и двигался совершенно самостоятельно, как будто это были никакие не волосы, а маленький зверек, свернувшийся клубком, какой-нибудь барсук или крысенок. Меня это завораживало, я не мог глаз от него отвести. Внезапно до меня дошло, что она задала мне вопрос и ждет ответа. Угадайте, что я сказал.

– Ну… я…

– Получать будешь по сто франков каждую субботу, платим в конце обхода.

Сто франков?!

В последний раз, когда я работал, – тем летом мне исполнилось тринадцать – я стриг лужайку нашего соседа, мсье Перрони. Я полдня этим занимался и чуть не сдох, надышавшись запахом дизельного топлива от его старой газонокосилки. Вечером (когда я закончил, уже совсем стемнело) он сунул мне в руку десятифранковую монетку, потрепал по голове и сказал:

– Хорошо, малыш, можешь вернуться через месяц!

Я три дня потратил на то, чтобы избавиться от стойкого запаха, и поклялся больше никогда в жизни не работать.

Но сейчас, стоя перед Жозианой Камон, руководившей отделом обслуживания, я почувствовал, что могу и передумать. Доктор Франкен пристал ко мне как репей, уговаривая найти работу. Возможно, мне подвернулся случай доказать ему, что я способен «вернуться в седло».

Старушка протянула мне руку.

– Меня зовут мадам Камон.

– Тутанхамон? – с улыбкой переспросил я.

Из ее горла вырвался какой-то странный звук, но ни один мускул на лице не дрогнул. Даже самый мелкий. И барсучок не пошевелился. Почувствовав себя идиотом, я пролепетал что-то невразумительное:

– Ну… я… т-то есть… Т-тутанхамон… знаете, д-древняя мумия… вообще-то-вы-на-нее-нисколько-не-похожи… я… мне… очень приятно.

– У тебя хоть велосипед-то есть? – спросила она, положив конец моим мучениям.

– Д-да, конечно…

Это было враньем. Но тогда я подумал, что как-нибудь уж точно смогу выкрутиться. Она протянула мне бумажку, на которой были написаны ее имя и номер телефона.

– Вот и хорошо. Значит, так и договоримся. Жду тебя в следующую субботу к девяти.

Я пожал морщинистую руку мадам Камон и пожелал ей хорошего дня.

– До с-субботы!

– Да-да, – проворчала она, возвращаясь туда, откуда пришла, – не иначе, в свой саркофаг.

Пока я смотрел, как она отпирает дверь своего кабинета и скрывается в нем, окутанная облаком отвратительного сигаретного дыма, меня разбирало желание в подражание монаху на стене сплясать посреди читального зала что-нибудь в стиле диско латино.

Выйдя из библиотеки, я вернулся на площадь у церкви Святого Николая. В голове у меня осталась единственная мысль: где бы мне до следующей субботы раздобыть велосипед? Всё могло оказаться сложнее, чем я предполагал…

И тут я увидел на тротуаре напротив велосипед Жипе, «Summer of love», неподвижно стоявший в тени. А рядом сверкал розовой рамой новенький велосипед Лорен.

У меня на лице сама собой появилась улыбка. И в моей голове начали крутиться слова Тома Петти.

– Даже проигравшим, – напевал я, поднимаясь по улице Сешан, – даже проигравшим иногда везет.

2. Огонек на поверхности океана

Тем летом в моде были длинные футболки, толстые клетчатые рубахи и грязные штаны. Это называлось «в стиле гранж». Изначально гранж был стилем рока и появился на западном побережье Соединенных Штатов, где-то около Сиэтла. А вообще это сводилось к тому, чтобы ходить с немытой головой, в рваных джинсах и выглядеть более или менее пропащим.

– Кранш? Что еще за кранш?

Папа, само собой, ничего в этом не понимал.

– Слышала, Мадлен? Твой сын превратил свои штаны в кранш. Ты только посмотри на это безобразие. Дырка на дырке!

Мама вышла из кухни с феном в одной руке и горстью бигуди в другой.

Она нигде не работала и целыми днями гладила нашу одежду, готовила еду и наводила дома порядок. Мне кажется, ей не очень нравилось так жить. Но, как бы там ни было, что за работу она могла найти в коммуне Фижероль-сюр-мер? Тогда уж лучше сидеть дома и «заботиться о нас», как она говорила.

Папа работал на шинном заводе, это на выезде из города. Каждое утро, около пяти, я слышал, как он выходит из дома, садится за руль своего «Рено-17» и уезжает. Я представлял себе, как он едет вдоль нашего квартала, потом мимо Белькура, сворачивает с авеню Бордо на шоссе. А еще лучше я представлял себе, как он ворчит и чертыхается. Моего отца раздражало всё, дай только повод. Коридорная дверь скрипит? Кофе остыл? Сосед оставил свой мусор на тротуаре? От его бдительности ничто не ускользало. И в такие минуты лучше было не попадаться на его пути.

По части недовольства и ворчания он был, можно сказать, гением. Будь по ним чемпионат мира – мы бы точно разбогатели.

К несчастью, такого рода соревнований пока не устраивали. На всю семью заработок был только один, и до конца месяца иногда бывало непросто дотянуть. Почти вся одежда, какую я носил, досталась мне от Адама. Вещи были не то чтобы новые, но всё равно требовалось обращаться с ними аккуратно.

Так что для моего отца нарочно дырявить джинсы в смутной надежде стать похожим на Курта Кобейна было не просто глупо. Это было…

– …самое дебильное, что я слышал за всю свою жизнь, дальше ехать некуда!

– Что я могу тебе сказать? – отозвалась мама, выключив фен и снимая с себя последние бигуди. – Мода такая… Сегодня – драные джинсы, завтра будут ночные горшки на голове! Что тут поделаешь? Так уж оно есть.

– Так уж оно есть?! Так уж оно… А что ты вообще делаешь в кухне с феном?

– Ты прекрасно знаешь, что, если я включаю его в ванной, выбивает пробки.

И понеслось: десять минут горьких жалоб, криков и стенаний про состояние нашей электропроводки и халтурную работу электрика в прошлый раз.

– Клянусь тебе, если только он мне попадется – я ему такое устрою!

В следующую субботу я уже в половине девятого стоял у дверей библиотеки. Потертая кожаная куртка, грязные кеды и футболка с надписью «Kiss» на спине: я подготовился к первому дню работы. Почти на всех моих футболках, унаследованных от Адама, были изображения рок-групп или названия фильмов восьмидесятых – все совершенно устаревшие, но у нас не было возможности полностью обновить мой гардероб.

Усевшись в тени на ступеньках, я взглянул на велосипед, которым только что обзавелся. На краске местами проступала ржавчина, багажник, похоже, еле держался, ну и ладно. Даже наклейка «Summer of love» на раме меня уже не смущала. Вытащив из кармана куртки злаковый батончик, я за три секунды с ним расправился. Примерно столько же времени у меня ушло два дня назад на то, чтобы уговорить Жипе толкнуть мне свой велосипед. Я обменял его на свою старую доску для серфинга, которая так и так пылилась в гараже.

– Ты уверен? – спросил он, затягиваясь самокруткой. – Я хочу сказать, доска для серфинга – это примерно как нога. Часть тебя, понимаешь?

В ответ я только головой помотал и тренькнул звонком. Мы обменялись рукопожатием – и Жипе получил новую ногу.

На табличке у входа в библиотеку было написано, что по субботам она открывается в девять. Я запрокинул голову, глубоко вдохнул и почувствовал, как морской воздух наполняет мои легкие. Уже становилось жарко. На улицах царило праздничное настроение: лето, погода отличная, океан рядом – чего еще хотеть? В небе кружила, издавая долгие насмешливые крики, пара чаек. Снующие с кошелками и хозяйственными сумками прохожие смотрели на меня косо, как на преступника или врага общества. Короче, всё было как всегда.

Я вытащил из рюкзака блокнот и начал писать. Тема дружбы не так уж меня вдохновляла, но без десяти девять у меня были исписаны две страницы. Тротуары заливал ослепительный свет, и я, наверное, целый день мог бы там проторчать.

– Ну что, прошло?

Голос раздался у меня за спиной, но я сразу узнал интонацию Лорен. Не успел я развернуться – а она уже уселась рядом со мной, широко и радостно улыбаясь. Она подобрала волосы под заколку и надела темные очки, в которых стала похожей на кинозвезду. Одета она была в белую майку без рукавов и линялые джинсы.

– Я про твою щеку.

Она наклонилась ко мне и осмотрела мое лицо. След от дорожного знака продержался сутки, но потом наконец исчез.

– П-порядок, – пробормотал я тоном, о котором немедленно пожалел.

Стыдливо, робко и раздраженно – странная смесь.

Лорен была обута в тряпичные эспадрильи, мне были видны торчащие из них кончики пальцев.

– Что ты здесь делаешь?

– А ты как думаешь? – ответил я, незаметно убирая блокнот и застегивая рюкзак.

– М-м, – Она, изображая Шерлока Холмса, приложила палец к губам. – Я думаю, ждешь, пока откроется библиотека.

В самом уголке рта у нее была малюсенькая родинка, похожая на шоколадную крошечку.

– Ну что, угадала я?

– Да, б-браво.

Я улыбнулся в ответ и придвинулся к ней чуть поближе.

– Ты п-прочитала книгу п-про комету Франкенштейна?

– Фейерштейна, – поправила она и засмеялась. – Да. А тебя всё это не завораживает? Планеты, звезды, кометы?

– Ну…

Не то чтобы я из-за них ночей не спал.

– Смотри, – шепнула Лорен, вытащив из сумки книгу.

Это был толстый том в твердом переплете. На обложке название – «Комета Фейерштейна» – и иллюстрация, старинная гравюра. Открыв книгу на середине, Лорен прочитала:

– Вероятно, увидев комету Фейерштейна, японский поэт Киоши и написал в 1616 году одно из самых своих знаменитых хайку:

Летнее небоБелый цветок в саду ночейКомета

Лорен ждала, что я как-нибудь на это откликнусь.

– Прекрасно, да? Ты любишь хайку? Я просто обожаю.

Она смотрела на меня так, словно это был самый важный вопрос за всю историю вопросов.

– Какую хайку? – тупо переспросил я.

Она, не удержавшись, засмеялась, но тут же перестала и, подавшись ко мне, легонько толкнула меня плечом.

– Это совсем коротенькие японские стихи, где максимально высказано в минимальном количестве слов, – объяснила она. – Вот, например:

Запах горячих круассанов утромКак будто солнцеВышло из печи

– Я и не з-знал, что японцы едят к-круассаны, – сказал я.

– Вот балда, это же я сама сочинила! – Она уже второй раз назвала меня балдой. – На самом деле неважно, о чём там говорится. Хотя бы и про соседскую кошку. Не это главное. Ну, давай, твоя очередь!

– Что? Н-нет, н-нет, – я замахал руками. – И в-вообще я не м-могу, у наших с-соседей н-нет кошки.

Нет, в самом деле, меньше всего мне хотелось сочинять японские стихи посреди улицы без пяти девять утра в субботу. Лорен посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась.

– Ну давай же, это легко! – повторила она. – Просто надо соединить мимолетные, ускользающие ощущения с более глубокими мыслями. Например… м-м… погоди… Вот, слушай:

Юноша ждет в тени у дверей библиотекиСолнце приближаетсяИ свет в конце концов тебя настигнет

– Вот видишь, как легко, – воскликнула она и улыбнулась. – Свет – это одновременно и свет солнца, согревающего тело, и свет библиотеки, свет книг и знания, свет для ума. Понял, в чём фокус? Давай теперь ты!

Я надвинул козырек на глаза, чтобы не видно было, как я смутился. Она назвала меня «юношей», и мне показалось, что я перепрыгнул через ступеньку. За несколько минут я из «балды» превратился в «юношу». Было всё же чему порадоваться! Тем более что Лорен уже исполнилось семнадцать, официально она считалась почти взрослой. И она жила в Париже, училась в известном лицее. А я почти не выезжал из Фижероля. Самая дальняя моя поездка была в Овернь, автобусом, нас возили посмотреть на вулканы. Я тогда учился в четвертом классе.

– Ну, начинай!

Я поднял воротник кожаной куртки, несколько секунд подумал, прочистил горло и продекламировал:

Собачье дерьмо на тротуарахДаже если смотришь внимательноРано или поздно вляпаешься

Я гордо поглядел на нее, потом сказал – высокопарно, потому что хотел слегка ее подразнить:

– Да, м-м… видишь ли, м-м… этот образ должен п-передавать бренность человеческого удела п-пе-ред лицом неотвратимости судьбы, т-так сказать…

Она расхохоталась, снова прижалась ко мне плечом и не отодвинулась. Мне еще лучше стала видна маленькая родинка в уголке рта.

– С тобой и в самом деле не соскучишься. А что ты, собственно, делаешь у библиотеки в девять утра в субботу?

Она сняла темные очки и теперь смотрела на меня во все глаза. У меня от этого внутри словно что-то толкнулось.

– Я, собственно, з-здесь работаю, – сказал я, стараясь при этом выглядеть не слишком самодовольным.

– Здесь? Ты хочешь сказать, в библиотеке? – удивилась и обрадовалась она.

Я кивнул.

– Потрясающе! – Она легонько хлопнула меня по плечу.

Убрала волосы со лба и повернула голову, чтобы взглянуть на входную дверь.

– Кстати, посмотри – вроде бы уже открыто.

Она вскочила и протянула мне руку, помогая встать. Две минуты десятого, тень немного отступила на площадь, и на долю секунды у меня мелькнула мысль, что Лорен была права.

Свет в конце концов нас настиг.

Если честно рассмотреть ситуацию – я хочу сказать, если бы кто-то сделал моментальный снимок моей жизни, – думаю, можно было бы, не принимая в расчет моего посттравматического-заикания-и-сопутствующей-фобии, назвать меня скорее нормальным человеком. Ну то есть если руки три километра длиной, дурацкий пушок над губой и голос, который без предупреждения перескакивает с октавы на октаву, – это нормально. Если это так – тогда да. Несомненно.

Я был нормальным.

Когда я видел в зеркале свое отражение, мне было одновременно страшно и любопытно смотреть на себя. За несколько месяцев мое тело неузнаваемо изменилось. Кости лица отяжелели, торс удлинился, а ноги стали кривоватыми, и от этого походка у меня сделалась дурацкая.

Даже комната моя – и та изменилась. Стены словно бы сблизились, вытеснив последние игрушки. Теперь каждый квадратный сантиметр был заполнен стопками комиксов, журналами по серфингу и дисками моих любимых рок-групп. На стене – постер «Рокки» и вырезанные откуда-нибудь фотографии гигантских волн, сделанные на гавайских пляжах или Венис Бич. Мне случалось перед сном представлять себе, что волна меня захлестнула, стена воды обрушилась на меня с адским грохотом. Как в «Цунами», рассказе, который я писал для конкурса. Как ни странно, я не испытывал ни малейшего страха. Пена оставляла причудливые рисунки на изнанке моих век, оглушительный шум успокаивал, убаюкивал, и я засыпал. Фижероль исчезал – весь мир исчезал – под большой белой спасительной волной. Я просыпался с ощущением, что спал под водой. Я чувствовал себя обновленным, отмытым, возродившимся. Но это всегда проходило довольно быстро.

В тот день мне показалось, будто Лорен – как эта волна. Ударная волна, одновременно ощутимая и легкая. Как будто моя жизнь, вся моя жизнь по-новому завибрировала. Я видел перед собой ее улыбку, ее щеки, ее глаза, ее ноги – и это было всё равно что замереть в середине волны, удерживая равновесие на гребне скорости и света.

Я вошел в библиотеку и направился в кабинет мадам Камон. На ней были очки с затемненными стеклами, а барсук на голове, похоже, чувствовал себя превосходно. В воздухе застоялся омерзительный запах вчерашнего курева. Она приготовила мне маленькую бумажку – список из шести читателей, которых обслуживали на дому.

– Вот. Всё как я тебе объяснила на прошлой неделе. Здесь у тебя есть имя, адрес и номер телефона, если понадобится (но я надеюсь, что он тебе не понадобится). А здесь – названия заказанных книг.

Она сняла очки и выдала мне план города, на котором были помечены адреса. Ну спасибо ей, что позаботилась об этом, – теперь я не рисковал заблудиться и часами искать дорогу под палящим солнцем. Когда я уже выходил из кабинета мадам Камон, она замогильным голосом меня окликнула:

– Эй, ты забыл самое главное!

Она нырнула под стол и протянула мне большую корзину, до краев наполненную книгами. Там были романы, пособие по садоводству, альбом «Тигренок Момо», книга о немецкой экспериментальной фотографии, биография генерала наполеоновской армии и руководство под названием «Делайте мыло сами». Всё вместе весило тонну, и одной рукой эту корзину было не поднять.

Оказавшись на улице, я подумал, что хорошо бы мне вернуться к одиннадцати. Я прикинул, что как раз в это время Лорен выйдет из библиотеки и двинется домой к отцу. При таком раскладе у меня на всё про всё оставалось чуть больше полутора часов. «Можно успеть», – решил я.

Я подошел к своему велосипеду, поднял доверху молнию на куртке и включил звук плеера на полную громкость. Берясь за руль, я увидел, как сверкает в солнечных лучах наклейка «Summer of love». Лето любви.

Да, я знаю, глуповато получается. Но мне вдруг показалось, что это не так уж плохо звучит.

Утро прошло, мягко говоря, не совсем так, как мне представлялось. Почерк мадам Камон было не так-то легко расшифровать, и мне то и дело приходилось останавливаться и спрашивать дорогу.

– Дом мадам Лотрек? Да, конечно, знаю. Это на углу улицы Мальт. Налево, потом два раза направо.

Я тут же срывался с места и набирал скорость, одним глазом поглядывая на часы. Один раз налево. Два направо. Дома мелькали один за другим, и из них – улица за улицей, цветник за цветником – складывался план Фижероля в натуральную величину. Одни кварталы казались мне знакомыми, в другие я никогда не заглядывал. Я с удовольствием подставлял ветру лицо и, несмотря на жару – было, наверное, градусов тридцать или около того, – гнал так, что слегка хмелел от скорости.

Все, кому я должен был привезти книжки, оказались слегка с приветом. Мадам Лотрек насильно скормила мне целую пачку печенья и только потом отпустила. Мсье Жансак минут десять говорил мне об искусстве изготовления самодельных хозтоваров, и я едва не уснул у него на пороге. Мадам Уиллоуби («Мисс Уиллоуби, пожа-алуйста!» – поправила она) встретила меня в шелковом платье с пурпурным узором и с лицом, загримированным так, словно она вот-вот выйдет на сцену лондонского театра. Мадам Гед рассказала мне, что когда-то была музой великого монпарнасского фотографа шестидесятых. А мсье Лангр явно заказал приключения тигренка Момо по ошибке, потому что, когда я протянул ему альбом в картонном переплете, он с оскорбленным видом на него уставился, а потом спросил, кто я такой и с какой стати его побеспокоил.

– Я т-тут насчет б-б-б… – запинаясь, пробормотал я.

– Бабочек?

– Н-нет, насчет б-би…

– Билетов?

– …б-б-б…

– Разродишься ты уже, наконец?

Примерно так мы продолжали беседовать еще минуты две, потом я отчаялся, сдался и укатил на своем велосипеде.

К половине одиннадцатого я почти закончил развозить книги. Жара стояла убийственная, и я совсем выдохся. Оставался всего один читатель, которому я должен был доставить заказ, некий мсье Эрейра, он жил на окраине города. Это был самый длинный маршрут – не сравнить с другими, и мне пришлось несколько раз сверяться с планом, чтобы не сбиться с пути. Дорога шла вдоль океана, но меня это не так уж радовало. Я крутил педали и не мог удержаться, чтобы не смотреть, как вдалеке образуются волны. На горизонте царило невероятное спокойствие. Ни ветерка. Солнце палило так, что мне захотелось положить велосипед на траву и броситься в воду.

Но даже думать об этом было мучительно. В голове застучало, мозг раздирали противоречия. Океан и притягивал меня, и пугал. Передо мной замелькали отрывочные, бессвязные картинки того дня. Шум волн у меня над головой. Мощь вала, который тащил меня на камни, и я не мог сопротивляться. Сильнейший удар.

Велосипед внезапно перестал подчиняться мне. Кеды соскользнули с педалей, руль вильнул, из-под колес полетел гравий. Я задыхался и дрожал всем телом. Пришлось спешиться и замереть, отведя взгляд от океана. Мне хотелось еще и уши заткнуть, чтобы больше не слышать несмолкающего шума волн. Что-то внутри колотилось, как будто мозг хотел выскочить из черепа. И воспоминания о несчастном случае продолжали меня осаждать. Крутится доска. Соленая вода заполняет легкие. Я пытаюсь закричать, но не могу.

Я бросил велосипед, сел в высокую траву, обхватил голову руками и стал ждать, чтобы грохот стих. Только через несколько минут я смог отдышаться и медленно открыл глаза. Мир перестал вращаться. Вдоль берега скользил легкий ветерок. Над головой коротко вскрикнула птица.

Как ни старался я убедить себя в обратном, доктор Франкен был прав. До выздоровления мне еще далеко.

Оставшуюся часть пути я проехал нормально, стараясь как можно реже поворачивать голову к океану. Постепенно ко мне вернулась уверенность в себе, и я спокойно катил себе дальше.

Во всяком случае, до тех пор, пока не наткнулся на Реми Мута.

Сначала я заметил его пеструю футболку и яркие плавки. Он шел на берег с доской под мышкой. Увидел меня, остановился, помахал рукой и встал прямо на пути, широко улыбаясь. Передние зубы у него были длинноваты, и это делало его похожим на гигантского грызуна.

Он спросил, что я поделываю, а когда я ему объяснил, он издал странный звук, который можно было истолковать – на выбор – как: 1) ехидный смешок, 2) удивленное восклицание, 3) проявление его истинной натуры наполовину человека, наполовину нутрии.

– Ты работаешь в библиотеке? Ты?

– Ну да, как в-в-в-видишь.

Что за дубина! Стекла его солнечных очков отсвечивали так, что смотреть было больно. Волосы у него светлые, а лицо загорелое. На майке желто-зеленая надпись: «Let’s go surfing now!»[6]

– Не знаю, как ты, – в конце концов произнес он, с отвращением оглядев мой велосипед, – а я предпочитаю развлекаться. Лето же!

Он шмыгнул носом и сплюнул в траву.

Реми Мут жил в Белькуре, это у нас в городе богатый квартал. Его отец работал в фармацевтической лаборатории, а мать заведовала домом престарелых. С ним не было никаких проблем, все учителя его любили, учился он блестяще и подавал большие надежды. Словом, полная противоположность мне.

– Кстати, – прибавил он, – тебе не попадалась девушка, которая снимает дом Лопесов? Высокая брюнетка примерно с такой вот прической (он руками изобразил длинные волосы, распущенные по плечам). Я несколько раз катался на доске вместе с ней, но сегодня не видел, зато встретил ее отца, он странный тип. Как ее звать-то… Лорен, что ли.

Глядя на меня, он жевал травинку и постукивал кончиками пальцев по своей доске. Реми Мут был из тех людей, которые всегда выглядят совершенно спокойными, но готовы в любую секунду вцепиться вам в глотку.

– Нет, не з-знаю, – ответил я намеренно сдержанным тоном. – К сожалению.

От одного того, что он произнес имя Лорен, у меня в груди словно ледяным сквозняком потянуло.

Я улыбнулся ему такой же дебильной улыбкой и сказал, что мне пора.

Мне больше ни секунды не хотелось оставаться в обществе человека-нутрии.

Дом мсье Эрейра стоял в самом конце грунтовой дороги, на северной окраине Фижероля. Это был не просто дом, а, можно сказать, маленький замок из красного кирпича, окруженный заброшенным садом. Там всё заросло шиповником и прочими колючками. Я с трудом продрался через них, слез с велосипеда и последние метры прошел пешком.

Перед тем как позвонить, я полюбовался вьющимися растениями. Плющ и жимолость. Цветы высоко взбирались по стенам и наполняли воздух едва ощутимым ароматом. Гостей встречали две маленькие статуи над входом: греческие атлеты или что-то в этом роде. У одного в руке был дротик, другой держал диск, который больше смахивал на суповую тарелку.

Я подошел к двери и услышал из-за нее звуки пианино. Слабый ветер с океана принес с собой хоть какую-то прохладу и запах воды. Мне страшно хотелось пить, футболка прилипла к спине. Пока я шел к дому, птица на сосне залилась трелью, потом улетела к берегу.

Я отцепил книги от багажника и поочередно изучил. На каждой стоял штамп медиатеки имени Женевьевы Бюло. И все без исключения оказались научно-фантастическими романами. «Звездный человек». «Сферы берут реванш». «Цвет, пришедший из космоса». На обложках нарисованы люди в блестящих скафандрах среди красноватых пейзажей. За ними на черном фоне космоса плыли гигантские планеты, окруженные солнцами и звездами. Страницы были пожелтевшие и заляпанные. Должен сказать, книги выглядели скорее круто, хотя в них и было что-то старомодное.